[19]. Вот. Надо коротко, дочка. Чтоб уши были видны.
Бергман запустила пальцы в свою густую гриву.
– Найду лучшего в Голливуде парикмахера, чтобы меня постриг. А потом скажу, что стриглась сама. Кухонными ножницами.
Все вежливо посмеялись.
Она снова склонила голову – застенчиво, почти смиренно. Этот жест выглядел наигранным и невинным одновременно.
– Но роль получила Вера Зорина, и я ей желаю удачи. Вам, мистер Купер, тоже, конечно. А мне на днях предложили другую роль, в «Касабланке», и я как раз еду на съемки.
– Не опасно ли это? – спросил я. – Немцы контролируют весь тот регион.
Все, кроме меня, опять засмеялись.
– Фильм будут снимать в Голливуде, мистер Лукас. – Теперь Бергман тронула за руку меня, улыбаясь дружески, без насмешки. – Сценарий еще никто не читал, но говорят, что самой дальней точкой для нас будет аэропорт Бербанк.
– А кто играет главного героя, мисс Бергман? – спросил Гест.
– Предполагали, что Рональд Рейган, но остановились на Хэмфри Богарте.
– И как он тебе? – спросила Геллхорн.
Бергман снова потупилась.
– Если честно, я в ужасе. Говорят, он очень замкнут, очень требователен к партнерам и большой интеллектуал. – Она улыбнулась Куперу. – Вот с вами я бы охотно поцеловалась на камеру.
Он улыбнулся в ответ.
– Ты Мария, дочка, – проворчал Хемингуэй, будто ревнуя к растущей близости между двумя актерами. Он нацарапал что-то на титульном листе и передал книгу ей.
Она прочла и лучезарно, с повлажневшими глазами, улыбнулась ему.
– Можно я вслух прочту, Папа?
– Читай, – буркнул он.
– «Ингрид Бергман, живой Марии». Спасибо. Спасибо. Для меня это ценнее, чем сама роль.
– Ты получишь эту роль, дочка, – сказал он и гаркнул в сторону кухни: – Рамон! Где десерт, черт возьми?
За кофе и бренди разговор перешел на войну и военачальников. Геллхорн сказала, что в середине и конце тридцатых жила в Германии и что омерзительней нацистов нет никого – как на улицах, так и в правительстве. Патчи рядом с ней заявил, помахивая рюмкой, что Гитлер puta, maricón, трус и что война кончится к Рождеству. Доктор Эррера Сотолонго справа от меня мягко заметил, что произойдет это, возможно, не к этому Рождеству и даже не к будущему. Уинстон Гест взял еще кусок лимонного пирога и мнения своего не высказал.
Гэри Купер полагал, что настоящий наш враг – Япония: Перл-Харбор, в конце концов, разбомбили не немцы, а джапы.
Хемингуэй буквально взревел.
– Видишь теперь, дочка, почему с Купом невозможно говорить о политике? Он правей самого Аттилы. И такой вот парень будет играть моего Роберта Джордана, который жертвует всем, чтобы сражаться с фашистами в составе бригады Линкольна… – С этими словами он улыбнулся Куперу. – Но я его люблю и писал Джордана, можно сказать, с него – пусть себе играет, а о политике мы говорить не будем.
Купер отсалютовал ему кофейной чашкой и спросил:
– Вы дружны с Элинор Рузвельт, не так ли, Марти?
Она, пожав плечами, кивнула.
– Были вы с Эрнестом в Белом Доме после начала войны? Как Рузвельты это выдерживают?
Ему, с резким смехом, ответил Хемингуэй:
– Марти встречается с Элинор то и дело, но с его президентским величеством в Casa Blanca[20] мы в последний раз обедали летом тридцать седьмого, на показе «Земли Испании».
Все ждали продолжения. Бергман облокотилась на стол, уперлась подбородком в сплетенные пальцы.
– Кормят там ужасно. Марти подзакусила в аэропорту сэндвичами и нас тоже предупреждала. Июль, в Белом доме парилка, за столом все потеют, как свиньи. Обстановка как в занюханном отеле – потертые ковры, пружинные подушки, пыльные занавески. Скажи, Марта, что я не преувеличиваю!
– Все верно. Элинор ничем этим не занимается, президент вообще ничего не замечает, а их шеф-повара надо бы расстрелять.
– А люди, которые там присутствовали? – спросила Бергман, тщательно выговаривая слова – выпитое начинало сказываться.
– Мне понравились Элинор и Гарри Хопкинс[21]. Будь Хопкинс президентом, а Элинор – министром обороны, мы и правда могли бы закончить войну к Рождеству.
– А что президент? – своим вкрадчивым голосом спросил Купер.
– Ну, ты ж его видел, Куп. Бесполый какой-то, да? На старуху смахивает. На старую светскую даму с га-арвардским акцентом. И вся эта суетня, когда его вкатывают и выкатывают. На одно это полдня уходит.
Меня это, признаться, шокировало. Все знали, что президент у нас инвалид, но вслух об этом не говорили, если вообще помнили. В киновыпусках новостей его коляску никогда не показывали.
– Хотя какого черта, – добавил Хемингуэй. – Мы все за него против морального калеки Гитлера, правильно?
Все хором поддержали его, а он подлил нам бренди, не спрашивая, хотим мы того или нет. С политикой еще не покончили: доктор Эррера хотел бы знать, каков Адольф Гитлер на самом деле.
– Я снималась в нескольких немецких фильмах, – робко сказала Бергман. – В тридцать восьмом, когда была беременна. И Карл Фрёлих водил меня на одно из нацистских сборищ в Берлине. Ну, вы знаете – огромный стадион, прожекторы, факелы, оркестры, штурмовики в касках. А в центре этого организованного безумия – Гитлер. Сияет и приветствует всех этим своим жестом, «зиг хайль»… – Она сделала паузу, заполненную треском цикад и ночными птицами; когда она стала продолжать, я расслышал легкую фальшивую нотку. – Все вокруг тоже вскидывают руки, как нанятые, а я просто смотрю. С Карлом чуть припадок не сделался. «Инга, – шепчет он мне, – вы не приветствуете фюрера!» «А зачем, – отвечаю я, – вы и без меня отлично справляетесь».
Она опустила свои длинные ресницы под общий смех. Ее щеки порозовели.
– В том-то и дело, дочка, – сказал Хемингуэй, обнимая ее за плечи. – Вот почему ты должна быть Марией.
Я потихоньку пил кофе. Было интересно наблюдать, как Бергман плавно перешла к актерской игре. Я был уверен, что она приврала насчет инцидента на стадионе, но не совсем понимал, для чего это ей. Похоже, только четверо из нас живут в реальном мире – Уинстон Гест, доктор Эррера Сотолонго, Патчи Ибарлусиа и я. Хемингуэй и Геллхорн придумывают сюжеты, Бергман и Купер разыгрывают придуманное.
Тут я чуть было не засмеялся. Кто бы говорил! Я сам здесь под вымышленным предлогом – шпион, зарабатывающий на жизнь враньем, притворством, а когда надо, то и убийством. Значит, реальны из нас шести только трое: врач, спортсмен и миллионер. Остальные только видимость, тени, силуэты вроде индонезийских теневых марионеток, ломающихся за тонкой ширмой на потеху толпе.
Хемингуэй откупорил еще бутылку вина – четвертую за вечер, считая бренди, – и предложил насладиться ей на террасе. Бергман, взглянув на часы, воскликнула, что уже почти полночь и ей надо в отель: завтра рано утром она вылетает через Майами в Лос-Анджелес на встречу с Майклом Кёртисом, режиссером «Касабланки». И с костюмами надо будет определиться, хотя съемки начнутся не раньше чем через месяц. За этим последовал вихрь объятий и поцелуев на передней террасе. Бергман сокрушалась, что не будет играть в «По ком звонит колокол», Хемингуэй упрямо твердил, что играть она будет. Затем Хуан, черный шофер, открыл ей заднюю дверь черного «линкольна», и она отбыла, а мы все пошли на террасу за домом.
Я хотел извиниться и ретироваться к себе, но Хемингуэй мне уже налил. Мы сидели в удобных креслах, нас окутывала ночная прохлада, светили звезды, вдали виднелись огни Гаваны.
– Прелестная женщина, – сказал Патчи Ибарлусиа. – Кто этот Линдстром, Эрнестино, и почему у нее другая фамилия?
– Муж у нее врач… Петтер через два «т». По крайней мере, в Швеции был врачом. Тут ему надо еще диплом подтвердить, пройти аккредитацию, или как это там называется. В Рочестере, по месту жительства, она миссис Петтер Линдстром, а в кино пользуется девичьей фамилией.
– Мы познакомились с ним на обеде в Сан-Франциско два года назад, – сказала Геллхорн, резко мотнув головой, когда муж предложил ей еще вина. – Очень приятный человек.
Хемингуэй буркнул что-то.
– А я рад, что наконец-то познакомился с ней, – произнес Купер. – Жаль, что Сэм Вуд выбрал Зорину, а не Ингрид. Мистер Голдвин, правда, тоже не хотел уступать меня «Парамаунт», даже и временно.
– Уступать? – повторил я.
Купер, в отличие от Хемингуэя, чувствовал себя вполне непринужденно в дорогом костюме и шелковом галстуке. У Хемингуэя вид был помятый, а Купер в конце вечера выглядел таким же свеженьким и наглаженным, как и в начале. За ужином я не раз замечал, как Геллхорн посматривает сначала на него, а после на мужа.
– Да, мистер Лукас, – ответил он вежливо – он сидел рядом со мной, и на меня слегка повеяло мылом, одеколоном, лосьоном для бритья. – Кинобизнес – это нечто вроде рабства до Гражданской войны или бейсбольной премьер-лиги сегодня. У нас железный контракт со своими студиями, и на другой студии мы работать не можем, если нас не сдадут туда напрокат. В моем случае Сэм Голдвин пошел на сделку с «Парамаунт» в основном благодаря Эрнесту, который настаивал в прессе, что эту роль играть должен я.
– Если это сделка, то Голдвин должен был что-то взамен получить? – сказал Уинстон Гест.
– Мистер Голдвин поставил условием, что Сэм Вуд, заменивший Демилля как режиссер «Колокола», снимет меня в фильме про бейсбол.
– Когда же начнутся съемки, сеньор Купер? – спросил доктор Эррера.
– Фильм уже сняли, доктор. Мистер Голдвин хотел закончить его прежде, чем я уйду в «Парамаунт». Он скоро выйдет. Называется «Гордость „Янкиз“». Я там играю Лу Герига.
– Лу Герига, надо же! – вскричал Патчи. – Но вы ведь не левша, сеньор Купер.
– Да… Меня пытались переучить, но смотрелось это, боюсь, весьма неуклюже. Бейсболист из меня вообще так себе. Может, они как-то это подредактируют.