– Да, Кохлер наверняка их держал под рукой. То, что обычно берут с собой в рейс, или справочник на полке в радиорубке. – Глаза убитого заволакивала посмертная пелена. – А может, ваш лейтенант Мальдонадо ее унес.
– Надо забирать отсюда девчонку, пока Мальдонадо с дружками и ее заодно не шлепнули.
Девушка трещала по-испански всю дорогу до финки. Тихий рокот мотора нагонял сон, но я все-таки слушал краем сознания ее болтовню и реплики Хемингуэя, пытаясь одновременно разобраться в произошедшем.
Чистая мелодрама. Радист с «Южного Креста», яхты, которую мы видели рядом с немецкой подлодкой, убит в гаванском борделе лейтенантом полиции с нелепой кличкой. Caballo Loco… держите меня.
Но шифровальная таблица вполне реальна. Я видел такие на явках, которые мы чистили в Мексике и Колумбии. Стандартное снаряжение абвера, или, как говорят дотошные немцы, Geheimaus ruestungen fuer Vertowenslaute – секретное оборудование для тайных агентов. Если бедняга Мартин Кохлер, или как там его звали по-настоящему, действительно был шпионом – особенно Grossagenten, суперагентом, – то в остальной его набор должны входить справочник по сборке радиопередатчика; микропленка с шифром; позывные; молитвенник или другая немецкая книжка для шифровки и дешифровки; невидимые чернила и химикаты для их проявки; мощная лупа для чтения микрофильмов; мини-фотокамера «лейка» и немерено валюты в дорожных чеках, золоте, драгоценностях, почтовых марках или во всем этом вместе.
Да, дешевая шпионская мелодрама… но я в самом деле видел всю эту лабуду вокруг тел мертвых абверовцев.
А может, Кохлер просто подрабатывал радистом у немцев. Но шифровальный блокнот в любом случае настоящий. И в нем осталась шифровка – то ли из штаба абвера, то ли для отправки туда. То ли с субмарины, то ли на субмарину. Мы этого никогда не узнаем, если не найдем книгу, которой он пользовался.
Родом она из маленькой деревушки Пальмарито, рассказывала Мария; это около Ла-Пруэбы, на дальней стороне острова, в нескольких часах ходьбы от Сантьяго-де-Куба; старший брат, Хесус, хотел ее изнасиловать, но отец поверил ему, а не ей, выгнал ее из дому и пригрозил отрезать ей нос и уши, если она вернется; и отрезал бы – нет в Пальмарито человека злее, чем он; сеньорита Леопольдина была к ней добра, посылала ей в неделю всего несколько клиентов, готовых заплатить за ее нетронутую красу; теперь же ей идти некуда: дома ее убьет отец, а в Гаване – Caballo Loco; где бы она ни спряталась, полиция, или отец, или брат найдут ее и отрежут ей нос и уши, а после убьют…
Я испытал облегчение, когда фары наконец осветили каменные ворота финки. Хемингуэй выключил мотор и проехал последние метры по инерции, чтобы не разбудить жену.
– Отведи Ксенофобию в гостевой дом и поспи, – сказал он. – На рассвете поедем в гавань.
Ксенофобию?
– Она тоже будет там жить? – спросил я.
– Это всего на несколько часов. Утром найдем вам обоим более безопасное место. – Он открыл проститутке дверь машины, как приехавшей в гости кинозвезде.
Ее присутствие нарушало мои ближайшие планы, но я кивнул и повел ее через двор к гостевому дому.
– Я заберу свои вещи из спальни, – сказал я, включив свет. Она растерянно озиралась. – Ты ложись там, а я посплю здесь, на диване.
– Я больше никогда не смогу заснуть. – Она смотрела то на меня, то на кровать, что-то прикидывая. – Здесь есть ванна?
– И ванна, и душ. – Я отвел ее в ванную, показал, где полотенца. Спрятал оставленный под подушкой револьвер в кобуру. – Я буду тут, рядом. Спи сколько хочешь, утром нам с сеньором Хемингуэем надо будет съездить кое-куда.
Я лежал на диване, смотрел, как понемногу светает, слушал, как наполняется ванна. Потом включился душ, и Мария тихонько вскрикнула – видимо, это был ее первый опыт. Я уже дремал, когда она вышла – с мокрыми волосами, в одном полотенце. Свет горел только в ванной. Она раскрыла полотенце и скромно потупилась.
Мария Маркес была красива. Ее стройное крепкое тело уже избавилось от детской пухлявости. Кожа светлая, как у североамериканки, груди больше, чем я думал, даже видя ее в намокшем от крови белье. Твердые, высокие, с коричневыми сосками – мечта подростка. В волосах на лобке, таких же темных и густых, как на голове, блестели капли воды. Она не поднимала глаз, но трепет ее ресниц звал и манил.
– Сеньор Лукас… – сказала она с хрипотцой.
– Джо.
Она безуспешно попыталась повторить это.
– Хосе, – сказал я.
– Хосе, мне страшно. Я до сих пор слышу крики этого человека. Может быть, вы…
В юности я слышал, как мой дядя говорит своему сыну, на год старше меня: «Ты знаешь, Луис, почему проститутка называется „пута“?»
«Нет, папа. Почему?»
«В древнем языке, от которого произошли испанский, итальянский и все красивые языки, есть слово „пу“.»
«Пу?» – повторил кузен, хваставший мне своими похождениями в борделе.
«Да. Это значит „гниль, смрад“. Итальянцы говорят „путана“, французы – „путэн“, португальцы, как и мы, – „пута“. Но значит это одно и то же: „смрад, разложение, гной“. Хорошие женщины поутру пахнут морем, шлюхи – тухлой рыбой. Из-за мертвого семени в их бесплодных утробах».
За пятнадцать лет, прошедших с того времени, я встречал многих проституток, в основном по работе. Некоторые мне даже нравились, но ни с одной из них я не спал. Теперь Мария Маркес стояла передо мной нагая в слабом свете из ванной – скромно потупившись, но с дерзко торчащими сосками.
– Я боюсь спать одна, Хосе. Ты бы полежал со мной, пока не усну…
Я встал и снова запахнул на ней полотенце.
– Вытрись и постарайся поспать. Мне пора уходить.
Мы с Хемингуэем стояли на склоне холма, облокотившись на «линкольн», и смотрели в бинокли на «Южный Крест» в первых лучах восходящего солнца. В длину яхта была как футбольное поле, но легкая, стройная, с мостиком в стиле ар-деко. Палубы тиковые, прямоугольные окна многочисленных надпалубных салонов отражают тропический восход. На якорь они встали не в гаванском яхт-клубе и у коммерческих причалов, а далеко в заливе. На это требуется особое разрешение начальника порта.
Хемингуэй опустил бинокль.
– Здоровый сукин сын, правда?
Я продолжал смотреть. Антенны позади мостика должны обеспечивать хорошую связь – там, видимо, и находится радиорубка. Чистота, как на военном корабле. Два офицера в синих кителях вышли постоять на утреннем бризе. Часовых целых шесть – по два у каждого борта, один на носу, один на корме. Мало того: вокруг яхты кружит моторка, и двое в спасательных жилетах следят за движением в гавани. У каждого, как и у часовых на борту, на шее мощный бинокль. Хемингуэй запарковался под деревьями, за низкой каменной стенкой: наши бинокли солнца не отражают, мы с машиной в тени.
– Марти не спала, когда мы вернулись, – сказал он.
Выходит, мы провинились? Разбудили хозяйку поместья? Я определенно недолюбливал Марту Геллхорн.
– И уснуть ей больше не удалось. Оросил ее два раза, чтобы день успешно прошел. Визит в бордель помог, видно.
Оросил? Терпеть не могу эти разговоры «между нами мальчиками» в мужской раздевалке.
На палубу, точно по сигналу, вышли высокий лысый мужчина в синем купальном халате и блондинка, такого же роста, в белом. Они стояли на солнечной стороне, щурясь на оранжевое светило. Мужчина сказал что-то ближнему часовому. Тот взял под козырек и позвал другого охранника. Они вдвоем спустили с левого борта веревочный трап, снова отдали честь и улетучились.
Мужчина посмотрел на мостик, будто проверяя, не подглядывает ли кто, и блондинка скинула свой халат. Под ним ничего не было. Бронзовый загар покрывал груди и низ живота, как и все остальное. Даже на расстоянии в триста метров я видел ее розовые соски и то, что блондинка она не натуральная.
Она вышла в открытую дверцу борта, но не стала спускаться по трапу, а прыгнула – грациозно, почти не потревожив золотую гладь гавани. Я думал, что мужчина последует за ней, но он достал из серебряного портсигара сигарету, постучал ей о крышку – так делают разве что актеры в кино, – спрятал портсигар обратно в карман и прикурил от серебряной зажигалки. Женщина вынырнула в десяти метрах от яхты и начала плавать кролем взад-вперед, показывая порой длинные загорелые ноги и чуть более светлые ягодицы. Часовые на носу и корме в ее сторону не смотрели. Потом она перевернулась на спину, продемонстрировав груди, живот с теневой впадиной пупка и лобок.
С прошлой ночи я повидал больше голых женщин, чем за последние полгода, – а солнце, между прочим, только-только взошло.
Ровно через десять минут она подплыла к трапу и поднялась, нимало не стесняясь, на палубу. Лысый накинул на нее белый халат. Когда они спустились в один из люков, оба часовых снова заняли свои посты у левого борта и нацелили бинокли на гавань. Я не заметил, чтобы они ухмылялись или там перемигивались.
– Интересно, – промолвил Хемингуэй.
На палубе по обе стороны надстройки стояли под брезентом штабеля ящиков и картонных коробок. На картонках виднелись надписи, но прочитать их под таким углом я не мог. А на бортовых поручнях, что еще занятнее, были установлены металлические опоры с креплениями. Я показал их Хемингуэю.
– Орудийные станки? – спросил он.
– Для пулеметов, скорей всего. – Я проводил одну операцию на мексиканской лодке-ловушке, где были такие же опоры. – Пятидесятый калибр.
– Шесть штук. Может быть на частной яхте шесть пулеметов?
– Или он у них один – его просто переносят с места на место.
Хемингуэй смотрел серьезно, сжав губы, как в комнате с телом убитого. Пулемет пятидесятого калибра – страшная вещь. От него не укроешься даже на таком расстоянии, даже за «линкольном». Я думал, писатель сейчас заведется насчет своих «пулеметных ранений» на Первой мировой, но он сказал:
– Консультант здесь ты, Лукас. Как нам узнать, какой книгой пользовался Кохлер для шифровки радиограмм?
– Кому-то надо проникнуть на яхту и поискать. До полицейского обыска и до того, как от книги избавятся.