Я не просил Дельгадо подтвердить, что специальный агент Норт служит в гаванском отделении ФБР. В четверг я, за отсутствием Хемингуэя, отнес еженедельный рапорт Бобу Джойсу в посольство и спросил между прочим, не появился ли в городе новый агент ФБР.
– Как вы узнали? Реймонд Ледди, начальник филиала и наш связной с ФБР, очень этим расстроен. Специальный агент Норт прислан из Вашингтона десять дней назад. Думаю, он здесь никому не нужен – в Гаване и без него шестнадцать агентов.
– Может быть, у него особое задание? Если это секретно, то, конечно, не говорите – мне просто любопытно, не связано ли это с операцией Хемингуэя.
– Не думаю, что Норт будет участвовать в полевых операциях, – хмыкнул Джойс. – Он что-то вроде бухгалтера – как раз это Ледди и задевает. Они там думают, что Норта прислали с ревизией, посчитать их пенни и песо.
– Что ж, и ревизоры нужны иногда.
Итак, и Шлегель, и ФБР вкладывают в Национальную полицию Кубы многие тысячи долларов. На кой черт? Абвер, надо полагать, платит за то, чтобы «Южному Кресту» не мешали, но за что отстегивает Бешеному Коню и его шефу бухгалтер из Вашингтона? Самое любопытное, что местное отделение тоже не в курсе.
На третьей неделе июня, перед самым возвращением Хемингуэя из похода, я вызвал к себе агента 22.
Был вторник, 23 июня. Мы с доктором Эррерой Сотолонго сидели в тени и обсуждали деятельность Хитрой Конторы.
Доктор знал, конечно, об этой организации, но в отличие от брата в ее ряды не вступил.
– Эрнесто настаивал, но я отказался. Он и кличку мне придумал, Малатобо, но я только посмеялся и опять сказал «нет».
Посмеялся и я, зная, что малатобо – это порода бойцовых петухов.
– Уж эти его прозвища, – вздохнул доктор, попивая джин с тоником. – Известно вам, сеньор Лукас, что себя самого он называет агентом 08?
Еще бы: свои отчеты он подписывал именно так.
– Почему же вы отказались, доктор? – спросил я, зная, что он ненавидит фашизм больше всех, кто ушел теперь в море с Хемингуэем.
Тихий доктор удивил меня, стукнув по подлокотнику кулаком, и отчеканил по-испански:
– Я не шпик! Я был солдатом и снова готов им стать, несмотря на клятву Гиппократа… но не шпиком! Терпеть не могу сыщиков и шпиков!
Мне было нечего на это ответить, и доктор продолжал, глядя мне прямо в глаза:
– А Эрнесто сейчас окружен шпиками. Людьми, выдающими себя за кого-то другого.
– Что вы имеете в виду? – спросил я.
– Возьмем этого миллионера, его друга… Уинстона Геста.
Я не сдержался и моргнул.
– Вулфера?
– Эти клички, которыми он нас награждает, – фыркнул доктор. – У него это как болезнь. Знаете ли вы, сеньор Лукас, что сеньор Гест говорил Фуэнтесу и другим малообразованным членам команды, будто он – племянник Уинстона Черчилля?
– Нет, – сказал я.
– Между тем это так. У себя на родине он известный игрок в поло и охотится на крупную дичь гораздо лучше Эрнесто. Вы знаете, что они познакомились в Кении… кажется, в 1933 году?
– Да, сеньор Хемингуэй упоминал, что они встретились в Африке.
– Сеньор Гест, конечно, muy preparado[39]. Знакомо вам это выражение?
– Sí. Культурный, образованный человек.
– Он больше preparado, чем полагает Эрнесто. Сеньор Гест – шпион.
– Вулфер? – глупо повторил я. – Чей шпион, доктор?
– Британский, конечно. Вся Гавана видела его…
В этот момент у бассейна появился десятилетний оборвыш. Он хлопнул себя по лбу – в виде приветствия, как я после сообразил.
– Что тебе, мальчик? – спросил я мягко. Я его уже видел: он бежал впереди меня, когда я впервые приехал на финку. Если кто-то из людей Хемингуэя передает свои сообщения через ребенка, надо сделать этому многоумному человеку внушение.
– Я Сантьяго Лопес, сеньор Лукас. – Под его распахнутой, без единой пуговицы, рубашкой торчали ребра – похоже, он уже несколько дней ничего не ел. Надо отправить мальчугана на кухню, пусть его там покормят.
– Хорошо, – сказал я.
– Вы хотели видеть агента 22.
Я взглянул на доктора и закатил глаза. Вот тебе и эффективная работа – детей вместо себя присылают.
– А сам он не мог прийти?
– Он, то есть я, пришел. Как только получил ваш приказ, сеньор.
Доктор ответил мне своей мудрой усталой улыбкой, и я увел агента 22 в тень смоковниц, чтобы расспросить его о передвижениях грозного лейтенанта Мальдонадо.
17
В последующие недели не произошло ничего особенного, если не считать наших домашних дел. После я вспоминал июнь – июль того года как затишье перед бурей; я не знал тогда, что за буря нам предстоит и разразится ли она вообще, но каждый день был полон тревожного ожидания, знакомого каждому моряку, видящему штормовые тучи на горизонте.
21 июля 1942 года Хемингуэю исполнилось сорок три. В ту и следующую ночь мы с ним о многом переговорили в кокпите «Пилар».
Мы ушли в противолодочный патруль на шесть дней. На борту были сыновья Хемингуэя Патрик и Грегори – Мышка и Гиги, как он их называл, – Фуэнтес, Гест и я. Больше никого. Три дня мы следили за бесцельными перемещениями «Южного Креста», слушали эфир, перехватывая порой переговоры капитанов субмарин на немецком, держали связь с базой в Кайо-Конфитес и ждали, когда яхта сделает первый ход. В четвертый день налетел шторм, и мы ее потеряли, но перехватили радиоволны с подлодки близ Ки-Романо и пошли туда вечером пятого дня.
Хемингуэй помогал мне вести лодку в сумерках. Мы пересекли устье Пунта-Практикос, прошли маяк Матернильос на Ки-Сабинале, малым ходом проползли Старый Багамский канал. Фуэнтес стоял на носу, высматривая рифы и мели.
Проходы между мелкими островами, глубиной два фута, а то и меньше, часто переходили в речки, текущие с островков. Маленькая гавань на Ки-Романо принадлежала деревне Версаль, состоящей из полудюжины хижин на сваях, наполовину заброшенных. Мы бросили якорь у мыса Пунта-де-Мангле и три дня обследовали на «Жестянке» бухточки и протоки, спрашивали рыбаков, не видели ли они большую яхту или моторку, и пытались засечь подлодку по перехваченным нами сигналам.
Застряв в полной заднице среди мангровых рощ и перечных кустов, мы постарались, чтобы день рождения Хемингуэя прошел как можно приятнее. Мальчики вручили папе красиво завернутые подарки, Гест презентовал две бутылки прекраснейшего шампанского, Фуэнтес вырезал из дерева фигурку, развеселившую именинника, и приготовил праздничный ужин. Один я ничего не припас, только тост за него поднял.
На первое у нас было спагетти. Фуэнтес бросил в кипяток весь рулон, разломив его пополам. Взятую со льда курицу он отварил в бульоне из свиных и говяжьих костей, перемолол, добавил в фарш процеженного бульона. В маленьком камбузе пахло так вкусно, что слюнки текли.
Затем в фарш отправились галицийский хамон и чоризо. Фуэнтес поперчил все это и поставил тушиться, а слитые спагетти чуть-чуть подсахарил. Поставил на стол миску с соусом и крикнул, чтобы все бежали на камбуз и накладывали тарелки.
Пока мы уминали спагетти, кок приступил к главному блюду. Когда мы утром поймали рыбу-меч, Фуэнтес тут же отрезал от нее шесть больших ломтей и замариновал их. Теперь он, не переставая с нами болтать, обжаривал их на медленном огне в сливочном масле, выжимая на них лимон. Даже запах поджариваемого стейка не мог сравниться с этими ароматами. Каждый ломоть он положил на тарелку, добавив зеленый салат и тушеные овощи. Для Хемингуэя готовился попутно особый соус из перцев, петрушки, изюма, каперсов и мелко нарезанной спаржи.
– Извини, Эрнесто, – сказал Фуэнтес. – Я хотел подать крабов и фрикасе из осьминога, но ни крабы, ни осьминоги нам на этой неделе не попадались.
Хемингуэй хлопнул его по спине, налил ему вина и сказал:
– В жизни не ел ничего вкуснее, compadre[40]. Блюдо, достойное короля.
– Sí, – согласился Фуэнтес.
На следующую ночь мы с Хемингуэем стояли собачью вахту, и он разоткровенничался как никогда раньше. Сначала мы обсуждали, сможем ли найти «Южный Крест» и что будем делать, если найдем; говорили о странном направлении, которое приняла работа Хитрой Конторы в последнее время; поминали отбывшую в свое карибское турне Геллхорн. Потом диалог перешел в его монолог. Кокпит освещали только лампа у нактоуза и звезды; их купол медленно вращался над нами, не тускнея даже за кустами и мангровыми деревьями, окружавшими нашу бухточку.
– Как думаешь, Лукас, долго еще продлится эта войнушка? Год, два, три?
Я только плечами пожал. Мы пили пиво со льда из запотевших бутылок.
– Я думаю, лет пять, не меньше. – Хемингуэй говорил тихо – то ли чтобы не разбудить остальных, то ли потому, что устал, подвыпил и это были скорей мысли вслух. – Может, все десять. Может, она вообще навсегда. Зависит от того, какие нам наметили цели. Одно ясно: обойдется это чертовски дорого. Мы-то еще оплачиваем счета, но таким странам, как Англия, каюк. Даже если немцы их не захватят. Даже в случае победы их империя обанкротится.
Я молчал. В последние две недели он перестал бриться – сказал, что на коже у него раздражение из-за солнца, и оброс бородой, но я подозревал, что ему просто нравится походить на пирата.
– Я тоже оплачиваю войну, которую не хотел. – Он тщательно выговаривал слова, показывая, что действительно много выпил. – Пришлось занять двенадцать тысяч, чтобы внести налог за прошлый год – сто три штуки. Извини, что я про деньги, Лукас, это за мной не водится, но господи боже… сто три штуки налога. Можешь в это поверить? Если боги хотят тебя погубить, сначала позволяют тебе добиться успеха. Мне надо выплатить эту ссуду и заработать побольше, чтоб не остаться без гроша, когда я вернусь с войны… если вообще пойду воевать.
Он выпил еще и откинулся на спинку сиденья. В мангровой роще у нас за кормой кричала ночная птица.
– Моя вторая жена, Полина, получает от меня пятьсот баксов в месяц. Свободные от налога. Я мало писал в этом году… почти совсем не писал… деньги берутся из капитала. За десять лет это будет… шестьдесят тысяч. Через пять лет разорюсь к чертям. Вот тебе и успешный писатель.