«Пилар» поскрипывала. Хемингуэй сходил на корму проверить якорь и снова плюхнулся на сиденье в кокпите. Лампа освещала его темные глаза и загорелый нос.
– Марти ничего не смыслит в деньгах. Экономит на мелочах и транжирит большие суммы. Как ребенок – не понимает, что от книги до книги надо на что-то жить. А книги с годами все реже пишутся, Лукас, – если, конечно, писать только хорошие книги.
Несколько минут прошло в молчании – только волны плескали в борт и лодка поскрипывала, как всякое мелкое судно.
– Видел золотую медаль, которую Гиги дали в стрелковом клубе? – спросил он, уже веселей.
– Нет, – сказал я.
– Здорово смотрится. Там надпись: «Гиги в знак восхищения от собратьев-стрелков, Club de Cazadores del Cerro»[41]. Жаль, тебя там не было, Лукас. В девять лет он обставил двадцать четыре взрослых в стрельбе по голубям. Пользовался четырнадцатым калибром, а не двенадцатым, как они. А живых голубей стрелять – это тебе не по тарелочкам бить. В птицу надо не просто попасть, а убить ее с определенного расстояния. Патрик бьет птицу еще лучше Гиги, но делает это так тихо и скромно, без всякой показухи, что никто его не замечает, кроме знатоков и букмекеров, – а Гиги прославился как el joven fenómeno Americano. За день до того, как мы вышли в патруль, в газете его назвали el popularísimo Gigi[42]. El popularísimo Gigi, – с чувством повторил он. – Теперь мне приходится говорить: «Сбегай на почту, popularísimo. Пора спать, popularísimo. Не забудь почистить зубы, popularísimo».
Падающая звезда прочертила след к горизонту. Мы, запрокинув головы, ждали следующей, и небо не заставило долго ждать.
– Хотел бы я поглядеть, как разжигатели войны сами пойдут воевать. Пока меня и моих мальчиков не забрали. Бамби – знаешь, мой старший – точно попадет под призыв. Он купил себе старую машину – весной, в прошлый его приезд, мы только об этом и говорили. Его мать, Хедли, моя первая жена…
Он помолчал, будто потеряв нить.
– Его мать пишет, что Бамби хочет проехать на своем драндулете через всю страну, с запада на восток. Я собираюсь написать ей, что это бессмысленная затея. Резину он сотрет еще на пути туда и все талоны на бензин израсходует. У него даже запаски нет – трансконтинентального перехода эта развалюха не выдержит. Пусть лучше сохранит ее до тех пор, когда вернется с войны… если вернется.
Сообразив, что только что сказал, он осекся, потряс головой и допил свое пиво.
– Вкусная была рыба, Лукас?
– Очень.
– То-то. Хорошая вещь рыбалка, правда? Неохота помирать – с каждым годом мне все больше нравится охотиться и рыбачить. Как будто мне снова шестнадцать. Я написал достаточно хороших книг – могу рыбачить и охотиться в свое удовольствие, а мяч пусть покатают другие. Мое поколение много перенесло. Не умеешь пользоваться жизнью, которая у нас, говорят, одна, – тем хуже для тебя, да и жить тебе незачем.
Где-то впереди плеснула большая рыба. Хемингуэй при свете нактоузной лампы смотрел на меня яркими, но плохо сфокусированными глазами.
– Такое уж мое везение, Лукас. Вкалывал всю жизнь, нажил хреново состояние, и тут-то правительство норовит захапать его себе. Зато в другом повезло… были и хорошие времена, особенно с Хедли. Особенно когда мы были такие бедные, что буквально горшка не имели, куда поссать. Был молод, беден, писал хорошие вещи, сидел с друзьями в кафе до рассвета, пока ребята в белых передниках не начинали поливать тротуар у бистро. Тогда брел домой заняться любовью, попить черного кофе, если он у нас был… и мне весь день хорошо писалось.
Все это время он смотрел в небо, забыв про меня.
– Господи, я всё это помню. Скачки в Энгиене, и нашу первую поездку в Памплону, и чудесный пароход «Леопольдина», и Кортина д’Ампеццо, и Черный Лес. Последние ночи мне не спалось, я лежал и вспоминал всё это. И песни.
Котик хочет поиграть,
Глазки выцарапать.
Раз-два-три-четыре-пять,
Глазки выцарапать.
У него был приятный тенор.
– Видел моих котов на финке, Лукас? – Он снова смотрел на меня и знал, что я его слушаю.
– Их трудно не заметить.
– Днем их не очень-то видно, но в час кормежки у них прямо миграция. Когда мне не спится, я зову к себе трех котиков и рассказываю им сказки. Перед этим рейсом позвал Тестер, дымчато-серую персианочку, черно-белого Диллинджера – он же Буасси д’Англа – и котенка-полумальтийца Вилли. Рассказывал им про других котов, которые у меня были раньше. Про Ф. Киса и самого большого и храброго кота Муки, который с барсуком дрался. Когда я сказал «барсук», Тестер испугалась и залезла под одеяло.
Мы снова помолчали. Лодка покачивалась, облака застилали звезды. Бриз утих, но волны продолжали накатывать. Москитов не было.
– Не спишь еще, Лукас?
– Нет.
– Извини за эту сопливую ностальгию. – Я промолчал, и он добавил: – Привилегия сорокатрехлетнего старика. Доживешь до моих лет – поймешь.
Я чуть заметно кивнул, он взял другую бутылку.
– Поваландаемся еще денек тут, послушаем радио – и домой. В воскресенье мы с Гиги должны стрелять на кубинском чемпионате, надо как следует выспаться перед этим. Видал, как мальчишки вооружились для схватки с подлодкой? У Пата «ли-энфилд» три на три, Гиги почистил и смазал старый мамин «манлихер-шёнауэр». Полина из него стреляла львов в Африке.
– Зачем ты их взял? – спросил я. – Они ж еще маленькие.
Хемингуэй больше не усмехался.
– Сомневаешься в моем здравом смысле, Лукас?
– Нет, просто спрашиваю.
– Когда дело пойдет всерьез, мальчики останутся на базе в Кайо-Конфитес, а пока пусть себе балуются. Жизнь, видит бог, и без приключений достаточно серьезная штука.
Я допил свое пиво. Тучи почти целиком затянули небо. Чувствовалось, что уже поздно. Пахло поздней ночью.
– Жалко, что Бамби в этот уик-энд с нами не будет. Он хорошо стреляет по голубям, почти как малыш popularísimo. Гаванский спортивный обозреватель написал как-то, что нет на Кубе стрелков сильней четверки Бамби, Папа, Гиги и Мышка. Жаль, что он не с нами сейчас. Когда в теннис играет, он нервничает, а стреляет совершенно холодно.
Хемингуэй встал и с трудом удержался на ногах – в море я это видел впервые.
– Пойду я вниз, Лукас. Посмотрю, как там мальчики, и сам лягу. Через час тебя сменит Вулфер. Как рассветет, пойдем на север от Кайо-Романо – авось Бог и случай нам пошлют «Южный Крест».
Он спустился в носовые каюты, напевая себе под нос:
Котик хочет поиграть,
Глазки выцарапать.
Раз-два-три-четыре-пять,
Глазки выцарапать.
Мальчики приехали на второй неделе июля, незадолго до отъезда Геллхорн. Детей я делил на две категории – невыносимые и умеренно выносимые, – но эти двое были как будто в порядке. Оба тощие, веснушчатые, лохматые, улыбчивые – но младший, Грегори, улыбался и проявлял другие эмоции куда искреннее и чаще, чем старший. Патрику в конце июня исполнилось четырнадцать, и он впадал в сумрачную неуклюжесть подросткового возраста. Грегори было десять, хотя Хемингуэй хвастался стрелковыми достижениями девятилетнего сына. Мальчик сказал мне, что его день рождения 12 ноября, а родился он в 1931-м. Должны же родители помнить, сколько их детям лет? Впрочем, Хемингуэй своих видит только пару раз в год.
«Южный Крест» чинил свой главный вал целую вечность и дважды возвращался на верфь «Касабланка» для ремонта других неисправностей. В море он вышел только в июле, и капитан еще три недели проводил испытания недалеко от суши. Хемингуэю, однако, не терпелось начать слежку за яхтой, и он тут же взял сыновей в команду «Пилар».
Теплым вечером в середине июля я шел в la casa рerdita, чтобы поужинать там с Ксенофобией, и услышал спор Хемингуэя и Геллхорн. Она включила пронзительный диапазон, которым женщины так любят пользоваться в домашних размолвках, он говорил мягко, будто оправдываясь, но постепенно тоже повышал голос. Я не остановился послушать, но между задним двором и дорогой услышал достаточно.
– Ты в своем уме, Эрнест? Что будет с мальчиками, если вам посреди ваших дурацких игр встретится настоящая субмарина?
– Они увидят, как мы потопим ее гранатами. И про них напишут во всех американских газетах.
– Про них напишут в газетах, если субмарина отойдет на тысячу ярдов и разнесет вас из шестидюймовой палубной пушки.
– Все так говорят, но этого не случится.
– Почем ты знаешь, что не случится, Эрнест? Что ты знаешь о войне – реальной войне?
– Знаешь, – вспылил он, – у меня было время поразмышлять о реалиях войны, когда из моей ноги вынимали двести тридцать семь гребаных осколков в миланском госпитале…
– Не смей выражаться. Между прочим, в последний раз, когда я слышала эту историю, гребаных осколков было двести тридцать восемь.
– Это не важно.
– Так вот, любимый: если ваши гранаты не попадут в тридцатидюймовый люк субмарины, двести тридцать восемь кусочков тебя никто уже не найдет. И мальчиков тоже.
– Не надо так. Ты же знаешь, что я никогда не подвергну опасности Мышку и Гиги. Но мы зашли уже так далеко, что теперь нас не остановишь. Оборудование поставлено, испытано, команда волнуется…
– Если бы ты пообещал им говяжью кость бросить, они бы тоже разволновались.
– Это прекрасные люди, Марти.
– О да, – саркастически подтвердила она. – Большого ума притом. Уинстон Гест недавно читал «Жизнь Христа». Я спросила, почему он так быстро листает страницы, а он: не терпится узнать, чем всё кончится.
– Ха-ха-ха. Вулфер – хороший парень и верный. Никогда еще таких верных людей не встречал. Если б я ему сказал: «Прыгай с самолета, Вулфи, а парашют мы тебе потом скинем», он бы ответил: «Да, Папа» – и сиганул.
– Я же говорю – большого ума человек.
– Он нам нужен, – продолжал Хемингуэй. – У него большой опыт в морском деле.