– Да-да. Кажется, его дядя потонул на «Титанике».
Мне было интересно, что ответит Хемингуэй, но он промолчал.
– А этот твой радист все время читает комиксы. И, если ты не заметил, у него ужасный запах от ног.
– Саксон в порядке. Он воевал – может, это его травмировало. А насчет ног – он, может, в джунглях грибок какой-нибудь подцепил…
– Что бы это ни было, Эрнест, не мешало бы этим заняться, прежде чем сгонять всех своих друзей на «Пилар». Вы тоже не слишком хорошо пахнете после своих патрулей.
– Что значит «не слишком хорошо»?
– Это значит, дорогой, что от вас воняет, а от тебя больше всех. Рыбой, кровью, пивом и потом, ты весь в чешуе и попросту грязен. Почему бы тебе не принимать ванну чаще?
Удаляясь от них, я услышал его ответ:
– Без рыбы, крови, пива и пота на лодке не обойтись, Марти. А ванны мы там не принимаем, потому что экономим пресную воду – ты знаешь…
– Я не только о лодке говорю. Почему бы тебе почаще не принимать ванну здесь, дома?
– Черт возьми, Марти. По-моему, тебе нужен отпуск. Посттравматический синдром у тебя почище, чем у Саксона.
– Да, клаустрофобией я страдаю больше любого из вас.
– Вот и славно, котик. Отмени это свое турне. Поедем в Гуанабакоа, и ты напишешь для «Кольерс» другой очерк.
– Какой это?
– Про то, как тамошние китайцы разводят водой человеческие фекалии, которые продают овощеводам. Покупатели тычут в продукт соломинкой, чтобы проверить, насколько он густ. Отвезу тебя туда на «Пилар», обеспечу соломой…
Продолжения диалога я уже не слышал, но звон бьющейся посуды до меня долетел.
Какое-то время Хемингуэй только и делал, что развлекал своих мальчиков, забросив и Хитрую Контору, и патрулирование. Каникулы, с их точки зрения, начинались что надо. Прежде всего отец записал их в дорогой стрелковый клуб Cazadores del Cerro милях в пяти от финки. Утром, услышав, что они просыпаются, он тут же бросал работу и шел играть с ними в теннис, в бейсбол или выводил «Пилар» на рыбалку.
Бейсбольную команду он сформировал из местных мальчишек, бросавших камнями в его любимые манговые деревья. Писателя это очень расстраивало.
– Слушай, – сказал ему Патчи Ибарлусиа, когда мы печатали донесения в гостевом домике, – ты не находишь, что из них получатся хорошие бейсболисты?
На том и порешили. Хемингуэй заказал им спортивную форму, закупил биты, мячи, перчатки. Команду игроков от семи до шестнадцати лет назвали «Las Estrellas de Gigi» – «Звезды Гиги», и они тут же начали играть с другими такими же командами в окрестностях Гаваны. Хемингуэй возил их всюду на отремонтированном пикапе и выполнял роль их менеджера. Через две недели на тренировку пришли посмотреть еще пятнадцать ребят. Он снова выписал чек и ввел в свою лигу вторую команду. Теперь матчи устраивались во второй половине каждого дня на ровном поле между финкой и деревней. Агент 22, он же Сантьяго Лопес, числился во второй команде. Несмотря на торчащие ребра и худющие руки-ноги, он хорошо отбивал и подавал непростые мячи с левой стороны поля.
Когда Геллхорн все же отправилась в свое путешествие, Хемингуэй стал возить сыновей ужинать во «Флоридиту» или в китайский ресторан «Эль Пасифико» на крыше пятиэтажного дома. Я несколько раз ездил с ними и полагал, что древний открытый лифт со сдвижной решеткой вместо двери служит мальчикам хорошим учебным пособием. На втором этаже был дансинг, где наяривал китайский квинтет – ни дать ни взять хемингуэевские коты в лунную ночь. На третьем – бордель, где вновь подвизалась Честная Леопольдина. На четвертом – курильня опиума, где виднелись скрюченные скелеты с трубками. К прибытию на пятый любовь к приключениям разгоралась заодно с аппетитом. Нам всегда оставляли столик под хлопающим тентом с красивым видом на ночную Гавану. Мальчики заказывали суп из акульих плавников и слушали, как их папа ел обезьяньи мозги прямо из черепа, когда ездил с Марти в Китай.
После ужина Хемингуэй часто водил их в зал «Фронтон» на джай-алай. Оба мальчика любили смотреть, как их знакомые игроки, прыгая на стены, ловят и забивают твердые мячи с помощью пятифутовых сачков – сест – у себя на запястьях. Мячи мелькали так быстро, что были почти невидимы и очень опасны. Не менее интересно было смотреть, как делаются ставки, заключаемые во время всей тридцатибалльной игры. Больше всего детям нравилось, как папа кладет свою ставку в полый теннисный мячик и бросает его букмекеру, а тот тем же манером возвращает квитанцию и ждет следующего броска. Игроки скачут, мячи отскакивают от стен, ставки выкрикиваются, мячики с деньгами летают туда-сюда – не игра, а сплошной восторг, голова кругом. Хемингуэй все это любил.
Я не знал, что значит быть родителем, но начинал думать, что Хемингуэй своих деток очень уж балует. Мальчикам разрешалось пить сколько хочешь и дома, и в ресторане, чем они охотно пользовались. Как-то, часов в десять утра, я читал донесения у гостевого домика и увидел, как Грегори плетется к бассейну.
Хемингуэй уже закончил писать и сидел в тени со стаканом виски с содовой.
– Чем хочешь заняться сегодня, Гиг? – спросил он. – Поедем во «Флоридиту» на ланч? Грегорио говорит, что море неспокойно и рыбачить нельзя – можем для тренировки голубей пострелять.
Мальчуган плюхнулся на стул – бледный, с трясущимися руками.
– А можно и просто отдохнуть – ты что-то неважно выглядишь.
– Я, кажется, заболел, папа. Меня тошнит.
– А-а, – с облегчением молвил папа, – это просто похмелье. Сейчас сделаю тебе «Кровавую Мэри».
Пять минут спустя, вернувшись с лекарством, он обнаружил рядом с Грегори другого страдальца, Патрика.
– Надо бы пить поменьше, ребята. – Он с наигранной суровостью скрестил руки на груди. – Вот погодите, я приму меры. Не отправлять же вас к матери в белой горячке.
Эпидемия полиомиелита положила конец всем гаванским мероприятиям, и Грегори вскоре после отцовского дня рождения слег с подозрительными симптомами. У него поднялась температура, болели ноги и горло. Я съездил на «линкольне» за доктором Эррерой Сотолонго, он пригласил двух специалистов. Три дня доктора приезжали и уезжали, стучали Грегори по коленкам, щекотали ему подошвы и совещались шепотом.
Ясно было, что диагноз неутешительный, но Хемингуэй игнорировал это, к мальчику никого не пускал и ухаживал за ним сам. Почти неделю он спал рядом с кроватью Грегори, кормил его, мерил температуру каждые четыре часа. Днем и ночью мы слышали в открытое окно, как он что-то рассказывает, а мальчик смеется.
После, когда Грегори поправился – опасения врачей, к счастью, не оправдались, – мы сидели с ним на холме, и он мне сказал:
– Папа лежал рядом и рассказывал мне чудесные истории.
– Про что? – спросил я.
– Про свое детство в Мичигане. Как он поймал свою первую форель, и как красиво было в лесу, пока не пришли лесорубы. Я боялся, что у меня полио, а папа сказал, что в детстве тоже боялся. Ему снилось мохнатое чудище, оно росло с каждой ночью и хотело его съесть, а потом прыгало через забор и убегало. Папа сказал, что бояться не стыдно. Надо просто учиться управлять своим воображением, но это трудно, когда ты маленький. Еще он рассказывал про медведя из Библии.
– Медведя из Библии?
– Да. Он тогда только учился читать и прочел в Библии про Глэдли, косоглазого медведя[43].
– Ага, – сказал я.
– Но чаще всего папа рассказывал, как охотился и рыбачил, и хотел всегда жить в лесу, и не хотел становиться взрослым. И я засыпал.
Когда Грегори совсем выздоровел, мы вышли на «Пилар» последить за «Южным Крестом» – Хемингуэй, мальчики, Фуэнтес и я. Вскоре яхта вернулась в Гавану, а мы пошли рыбачить на коралловый риф. Я стоял на мостике, Хемингуэй и мальчики плавали, Фуэнтес на «Жестянке» собирал рыбу, которую они били острогами. Никто не заметил, что Грегори, которому надоело плавать с уловом к шлюпке, вешает рыбу за жабры себе на пояс, оставляя кровавый след позади.
– Акулы, акулы! – внезапно закричал он.
– Где? – заволновался Хемингуэй, бывший примерно в сорока ярдах от сына. «Жестянка» была еще ярдов на тридцать дальше, Патрик почти уже доплыл до «Пилар», стоявшей в пятидесяти ярдах от шлюпки и в ста от Грегори. – Ты видишь их, Лукас?
Бинокль мне не понадобился.
– Три штуки! – крикнул я. – За рифом.
Акулы – огромные, каждая больше восемнадцати футов, – приближались к Грегори медленными зигзагами, привлеченные запахом крови. В глубокой синеве Гольфстрима их фигуры казались черными.
– Лукас, – напряженно, но без паники распорядился Хемингуэй, – принеси «томпсон».
Я уже бежал к ближайшему арсеналу, но взял оттуда не «томпсон» – расстояние было слишком велико для него – а один из двух ручных пулеметов «браунинг» с газоотводным механизмом. Мы получили их вместо станковых пулеметов совсем недавно.
Хемингуэй плыл к сыну и к акулам.
Я положил тяжелый ствол на перила мостика. Зыбь была сильная, Хемингуэй с мальчиком находились между мной и акулами.
– Спокойно, парень, – крикнул Хемингуэй, – брось им что-нибудь и плыви ко мне.
В прицел я видел, как Грегори, опустив маску в воду, возится с поясом. Секунду спустя он кинул в сторону акул три-четыре мелких гронта и поплыл прочь от рифа со скоростью Джонни Вайсмюллера.
Хемингуэй, встретив сына на полдороге, поднял его себе на плечи, чтобы по возможности вытащить из воды, и кролем устремился к «Жестянке». Фуэнтес греб что есть силы, но между ними все еще оставалось сорок-пятьдесят ярдов.
Я снял пулемет с предохранителя, убедился, что обойма на месте, и прицелился поверх головы Грегори. Акулы дрались из-за гронтов за самым рифом. Хемингуэй, продолжая плыть, поглядывал то на них, то на меня. Фуэнтес втащил в лодку плачущего, дрожащего мальчугана, Хемингуэй залез сам.
Позже, на «Пилар», он спросил меня:
– Что ж ты не стрелял?
– Мальчик их загораживал, и они были недостаточно близко. Если б они перебрались через риф, я бы выстрелил.