Она, в свою очередь, спустила с меня штаны. Ночная прохлада, на миг коснувшись меня, тут же сменилась жаром ее живота и бедер. Мы двигались быстро, ритмично, молча, без поцелуев. Ее мокрые от пота груди блестели при вспышках молнии. Я больше не слышал грома – его заглушал стук в ушах.
Продолжалось это с минуту – у меня больше года не было женщины. Мария вскрикнула и обмякла на мне – тоже, как видно, изголодалась.
На этом бы и покончить, но нет. Мы лежали потные, переплетенные, и всё начиналось заново. На этот раз я продержался гораздо дольше.
Наутро мы не говорили о том, что случилось ночью. Не было ни усмешек, ни ее слез, ни понимающих взглядов – только молчание, все больше нас связывавшее. Когда я на следующую ночь вернулся после долгого совещания с Хемингуэем, Ибарлусиа, Гестом и прочими, Мария ждала меня. На каминной доске и на полу горело пять свечей. Ночь опять выдалась жаркая, но без грозы. Бури бушевали только в нашем домике, ночь за ночью, если я не уходил на «Пилар» или не следил за Дельгадо последнее время.
Объяснить это или оправдаться я не могу. Мне полагалось охранять молодую проститутку, за которой гонялись сразу несколько убийц, – вот и всё. Но то, что происходило вокруг, – разлука Хемингуэя с женой, присутствие мальчиков, долгие дни и вечера в море, чувство каникул и остановившегося времени – сделало свое дело и размягчило меня. Я с нетерпением ждал совместных с Марией ужинов, совместных вечеров, а главное – ночей, посвященных потной, безмолвной любви.
На второй неделе Мария наконец разрыдалась. Она лежала у меня на груди, вздрагивая и смачивая меня слезами. Я приподнял ее голову, вытер слезы и поцеловал ее в губы – в первый раз, но далеко не в последний.
Она стала для меня не столько шлюхой, сколько девчонкой из глухой деревушки, сбежавшей от насилия в семье в столичный бордель. Она, может, и не выбирала такую участь – просто приняла помощь Честной Леопольдины, не предвидя последствий. Но меня она выбрала, и я жил непривычным для себя образом: каждый вечер возвращался домой к своей женщине, ел вместе с ней, а не один или под неприязненным взглядом повара, и ложился в постель, зная и предвкушая, что будет дальше. Я начинал узнавать, что ей нравится, она предугадывала, что нравится мне. Это тоже было для меня внове. Секс всегда служил мне только необходимой разрядкой, снятием напряжения. Теперь всё стало как-то иначе.
Однажды, далеко за полночь, она, закинув на меня ногу и приткнув макушку под мой подбородок, спросила шепотом:
– Ты никому про это не скажешь?
– Нет. Это останется между нами и морем.
– Почему морем?
Я думал, она знает эту расхожую кубинскую поговорку – но ее деревня далеко от моря, в горах. Может, у них там свои поговорки, не те, что у рыбаков.
– Это наш секрет, – пояснил я. Кому, по ее мнению, я мог сказать? Может, она боялась, что сеньор Хемингуэй не будет так учтив с ней, узнав, что она «моя женщина»? Чего она боится теперь, Ксенофобия?
– Спасибо, Хосе, – прошептала она, поглаживая мою грудь своими длинными пальцами. – Спасибо.
Лишь позже я понял, что она благодарила меня не только за обещание сохранить наш секрет.
В прошлые разы, когда мы с Сантьяго следили за Дельгадо, он не слишком обращал внимание на возможную слежку, но в этот день, 3 августа, сделал всё, чтобы избавиться от хвоста. При этом я был уверен, что ни меня, ни мальчика он не засек.
Поставив мотоцикл в переулке за Прогресо, он вошел в отель «Плаза», вышел из него через кухню, перешел Монсеррате, вошел в здание «Бакарди» с гигантской летучей мышью на крыше. Я ссадил Сантьяго на углу и объехал вокруг высотки. Когда я вернулся на Монсеррате, мальчишка махал мне с тротуара как сумасшедший.
– Он вышел, сеньор Лукас. Сел на третий автобус. – Сантьяго вскочил на багажник, и мы помчались за автобусом по узкой O’Рейли.
Сантьяго не спускал глаз с автобуса. Дельгадо все еще был внутри и наверняка смотрел в заднее окно. Я проехал вперед, обогнав несколько машин, Сантьяго смотрел через плечо. Дельгадо слез на Плаза де ла Катедраль, Сантьяго пошел за ним, я поехал по Сан-Игнасио мимо собора.
Сделав круг, я подобрал бегущего по тротуару Сантьяго. Он так запыхался, что слова выговорить не мог и показал на едущее по Агуйяру такси. Мы принялись кружить за ним по Старой Гаване, мимо «Флоридиты», к Центральному парку, где Дельгадо вышел всего за квартал от своего мотоцикла.
Я поставил мопед на тормоз у бывшей городской стены и сказал Сантьяго:
– Он пойдет через парк, чтобы еще раз провериться. Срежь угол и последи за ним. Если он выйдет в южные или западные ворота, иди к углу Большого театра, а я пойду к «Плазе» и буду наблюдать за обоими перекрестками. Махни мне банданой в знак того, что он вышел.
Центральный парк – это сердце столицы, которую новая, независимая Куба после Испано-американской войны намеревалась сделать чем-то вроде Парижа или Вены. По всему зеленому массиву стоят скульптуры и сооружения в стиле рококо и барокко, гордость Гаваны. Дельгадо затерялся в толпе у беломраморного памятника Хосе Марти; если кто-то оттуда пойдет за ним, он сразу заметит. Молодец, нечего сказать. Если я неправильно угадал насчет выхода, мы его потеряем.
Я прохаживался в плотном людском потоке по тротуару между «Плазой» на северной стороне парка и отелем «Инглатерра» на западной. Мне уже казалось, что Дельгадо повернул обратно, прошел через «Бакарди» и скрылся, но тут я увидел у Большого театра Сантьяго. Его красная бандана трепетала на уровне пояса.
Я подбежал к нему. Мальчик показывал на юг, на точную копию вашингтонского Капитолия.
– Он вошел в Капитолио Насьональ, сеньор Лукас.
– Молодец. – Я потрепал Сантьяго по тощим плечам. – Жди меня тут.
Я прошел через гулкий вестибюль здания, через ромб, считавшийся центром Гаваны. Где-то сбоку хлопнула дверь. Я шел осторожно, стараясь не скрипеть подошвами парусиновых туфель. Приоткрыв стеклянную матовую дверь, я успел разглядеть уходящего по коридору Дельгадо и закрыл ее, когда он оглянулся.
Он определенно выждет и убедится, что сзади никого нет, но я догадывался, куда он идет.
Вернувшись в вестибюль, я взбежал по мраморной лестнице, перешел в восточное крыло, попробовал там несколько дверей, нашел одну незапертую и оказался на втором этаже Museo Nacional de Ciencias Naturales[45]. Музей был так себе, с облезлыми чучелами животных в наполовину пустых витринах, но представлял собой идеальное место для отслеживания хвоста. Прокравшись по узкой галерее, я увидел в главном зале белые туфли Дельгадо и тут же сдал назад, затаив дыхание. После нескончаемых десяти минут Дельгадо повернулся и вышел в южную дверь музея.
Я протер грязное лестничное окно кулаком и увидел, как он пересекает бульвар и входит на сигарную фабрику «Партагас». Вряд ли это очередной маневр – туда он, видно, и направлялся.
Я вышел в восточную дверь и перешел бульвар на углу. Дельгадо воспользовался главным входом, но я свернул в переулок, к складам. Отыскать Дельгадо внутри было сложно, однако я знал, что на большинстве сигарных фабрик имеются бары, где очень удобно устраивать рандеву.
Я шагал уверенно, будто пришел по делу. В главном цеху на скамейках, будто галерники, сидели около ста рабочих, обрезая круглыми ножами табачные листья и скручивая их. Человек на кафедре в дальнем углу читал вслух какой-то роман. Эту практику завел Хосе Марти в прошлом веке, чтобы охватить пролетариев национально-освободительной пропагандой. Теперь им утром читали газеты, а днем – романы.
Некоторые крутильщики поглядывали на меня вопросительно. Я кивал им и шел дальше. Одни из них работали с tripa, маленьким листом, придающим сигаре форму; другие скручивали и укладывали в готовый tripa hoja de fortaleza, «лист силы», обеспечивающий крепость и вкус; третьи приступили к hoja de combustion, благодаря которому сигара горит ровно. На последних скамьях сигарам придавали окончательный лоск, закатывая их в последний лист, copa. Примерно половина рабочих были мужчины, и почти все – и мужчины и женщины – курили свои изделия за работой. Я шел через цех меньше двух минут, и за это время старик у выхода скрутил сигару от первого листа до последнего.
В боковой комнате depalillos удаляли стебли с табачных листьев и передавали их сортировщикам, rezgagados. Чуть дальше контролеры – revisadores – проталкивали сигары сквозь отверстия в деревянных досках, проверяя на толщину. Патчи Ибарлусиа поделился со мной парой соленых шуток на предмет этой операции.
В темном коридоре за контролерской застекленная дверь вела в маленький бар, где продавали сигары, кофе и ром. На двери висела табличка «Закрыто». Я чуть-чуть приоткрыл ее.
Дельгадо сидел в третьей кабинке спиной к двери. Человек напротив него посмотрел на дверь, но я тут же ее закрыл – мне хватило одного взгляда.
Быстро пройдя по коридору, я нырнул в мужской туалет как раз вовремя: дверь бара снова открылась, и кто-то вышел. Матовое окошко уборной выходило в переулок. Я вылез, повис на руках, спрыгнул на битый кирпич и успел повернуть за угол.
Всю следующую ночь мы с Марией занимались любовью, пока к нам на рассвете не постучался Сантьяго. Я велел ему явиться пораньше, постучать и ждать меня во дворе. Не знаю, с чего мы так завелись. Может, она догадывалась, что действительность, как ураган, вот-вот сметет наш мирок, построенный на фантазии.
Прошлым вечером Хемингуэй объявил, что утром мы уходим в очередной рейс. Дону Саксону стало хуже, и никто не хотел терпеть радиста с его грибком на борту, пока он не вылечится, – мне предстояло его заменить. Флотская разведка прислала писателю шифровку с предписанием идти вдоль кубинского побережья до пещер, которые немецкие подлодки могли использовать под склады. Команда состояла из Фуэнтеса, Ибарлусиа, Синмора, Геста, Роберто Эрреры, меня и мальчиков. Хемингуэй полагал, что мы пробудем в море с неделю – последим заодно за «Южным Крестом», который направляется в те же воды, – но мне казалось, что он принимает эту экспедицию не слишком всерьез, раз берет с собой сыновей.