Я покачал головой, не сводя с него глаз. Он двигался очень быстро, когда хотел. Если он шевельнется, придется стрелять ему в корпус – целить в голову слишком рискованно. Я не знал, где у него оружие. Если под столом, то я покойник, если нет, то всё зависит не от быстроты, а от твердости руки. Я зарядил револьвер разрывными пулями, срезав их головки ножом. Если хоть одна в него попадет, можно больше не морочиться, но у него, конечно, пули точно такие же.
Он снова сделал движение левой рукой – моя правая осталась на месте – и выложил на стол черно-белую фотографию.
– Знаешь его?
– Да, – сказал я скучливо, – видел его досье. Иоганн Зигфрид Беккер, СД. А что?
– Он уже не в Бразилии.
– Знаю. По майским прикидкам СРС должен был ехать в Берлин.
– Он в Гаване, – сказал Дельгадо и через минуту добавил: – Не хочешь спросить зачем?
– Это как-то касается моей работы?
– Ни хрена подобного. Тоже мне работа – можно подумать, ты что-то делаешь.
Через лужайку за окном бежали двое мальчишек. Я следил за ними краем глаза, продолжая смотреть на Дельгадо. Войдя, я сразу передвинулся влево, чтобы не стоять спиной к двери. Кто знает, сколько человек с Дельгадо работает. Один вполне может ждать в заброшенном доме напротив и взять меня на прицел, как только я выйду. Я мало что мог сделать, только нервы в кулак зажать.
– Беккер здесь потому, что его бразильская сеть разваливается и возвращаться в этот бардак гауптштурмфюрер не хочет. Он ведет здесь переговоры на предмет того, как быть дальше: дать показания против своих или работать на два фронта.
– И зачем ты мне это говоришь?
У Дельгадо капал пот с подбородка – в хижине стояла невыносимая духота.
– Затем, чтобы ты, встретив герра Беккера в каком-нибудь кабаке, не всадил ему пулю в лоб или не сдал его в полицию. Мы еще не закончили переговоры с ним.
– Мы?
– Я.
– Понял. Еще что-нибудь?
– У меня всё.
Я пошел к двери, держась вполоборота к нему. Его левая рука снова ушла под стол, и я плохо видел его против солнца.
– Жаль пацана, Лукас, – сказал он внезапно.
Я завел руку назад, будто спину хотел почесать.
– Знаешь, кто это сделал?
– Нет, конечно. Услышал, что его схоронили, и сложил два и два. Зря твой писатель втягивает детей в свои шпионские игры.
– Так-таки и не знаешь, кто Сантьяго убил?
Он скривил губы в своей псевдоулыбке.
– Вот, значит, как его звали?
На финке было безлюдно. Я вспомнил, что этот вечер у слуг выходной и Гест с Ибарлусиа собирались повезти мальчиков ужинать в «Эль Пасифико».
Я постучался в большой дом, не получил ответа, вошел.
Хемингуэй сидел там же, где я его оставил – в уродском цветастом кресле справа от столика с напитками, но котов с ним больше не было. Вместо Буасси д’Англа он держал «манлихер-256»: винтовка стояла между его колен, упираясь прикладом в ковер, а дулом – ему в подбородок. Большой палец его босой ноги лежал на курке.
– Ты как раз вовремя, Джо, – сказал он. – Я тебя жду. Хочу кое-что тебе показать.
21
Я стоял в пятнадцати футах от него, не зная, заряжен ли «манлихер», и мне не нравилось, что Хемингуэй ни с того ни с сего назвал меня Джо.
– Estamos copados, Джо, – и вот что мы делаем в такой ситуации. – Его палец чуть сильнее нажал на спуск. На нем была замызганная голубая рубашка и грязные шорты хаки.
Я молчал.
– Стрелять надо в рот, Джо: нёбо – самое мягкое что есть в голове. – Он передвинул дуло ко рту. Курок щелкнул, он улыбнулся. Я расценил это как вызов и сказал:
– Дурь собачья.
Он осторожно прислонил винтовку к креслу и встал. Он, вероятно, был сильно пьян, но легко покачивался на ногах и разминал руки.
– Что ты сказал, Джо?
– Что это дурь собачья. И потом, только maricón способен совать дуло в рот.
– Повторить не хочешь?
– Ты и так слышал.
Он кивнул, прошел к задней двери и поманил меня за собой.
У бассейна он снял рубашку, аккуратно сложил и повесил на спинку стула.
– Ты тоже сними свою, – предложил он по-испански, – не то на нее выльется много крови.
– Я не хочу этого делать, – сказал я.
– Срал я на то, что ты хочешь. И на твою шлюху мать, – добавил он с густым кубинским акцентом.
– Не хочу, – повторил я.
Он потряс головой, будто прочистить ее хотел, ступил вперед и нанес мне короткий джеб левой. Я уклонился, поднял кулаки и отошел вправо, предполагая, что левым глазом он видит хуже. Он снова ударил, я опять увернулся.
Его вводные джебы, как и кубинские ругательства, были всего лишь провокацией. Я сразу понял, что он, как и я, предпочитает контратакующий стиль – и начало боя между такими боксерами бывает смертельно скучным.
– Piropos, señor? – сказал я с жеманной улыбочкой. – Pendejo. Puta. Maricón. Bujarón.
Тут он на меня кинулся, и я понял, что убить его могу запросто, но очень сомневался, что сумею победить его в кулачном бою.
Я блокировал солидный джеб левой в челюсть и получил правый хук в живот. Я отскочил, но его кулачище все же прошелся по ребрам и дыхание мне нарушил. Два следующих хука, справа и слева, могли бы сломать мне скулу, но отскочили от подставленной мной макушки.
Удар у него был очень тяжелый. Это преимущество, да, но его легко обратить против боксера-любителя, привыкшего полагаться на нокаут или нокдаун в первые же минуты. Он забывает, что нужно держать дистанцию.
Хемингуэй сгреб меня левой рукой за рубашку и снова наметил хук правой. Я принял удар плечом и трижды врезал ему в живот.
Он шумно выдохнул, не отпуская меня. Пытаясь отдышаться, он использовал меня как подпорку и при этом норовил опять что-то со мной сотворить. Живот у него был мягкий, но он держал удар и сдаваться не собирался. Теперь он вцепился мне в волосы, слишком короткие для хорошего захвата, и поволок меня через двор к стене финки, пользуясь превосходством в весе. Я зарылся подбородком ему в плечо и плотно прижался к нему, но он молотил по почкам, чертовски больно. Понимая, что он доконает меня, прижав к стенке, я отлепился, боднул его в челюсть и отпихнул от себя.
Он мотнул головой, стряхнул пот, сплюнул кровью. Я наотмашь ударил его по щеке и добавил хороший правый хук – но он не упал.
Я, конечно, вышел из формы, но не настолько же. Такой хук, хотя попал он в висок, а не в челюсть, валил бойцов и покрупнее его. Бить ему по черепу было все равно что по наковальне.
Теперь он схватил меня за локти, давя на связки большими пальцами. Я двинул его коленом, но он вильнул, и удар пришелся не по яйцам, а по бедру. Я повторил удар коленом, он меня отпустил, и я дважды засветил ему по уху. Ухо тут же распухло, но связки мне он успел повредить: левая рука онемела, правую покалывало. В Чикаго этот сукин сын прошел хорошую школу.
Мы опять переместились к бассейну. Он, тяжело дыша, наткнулся на железный стул и отшвырнул его ногой в сторону. Я, пользуясь моментом, провел комбинацию, но он блокировал оба удара да еще и бровь мне разбил. Она тоже распухла, но на левый глаз я все-таки не ослеп, только стряхнул затекавшую в него кровь.
Хемингуэй снова пошел в атаку. Его дыхание и пот пахли джином. Он, в свою очередь, разнес бы мне правым кулаком яйца всмятку, если б я не отпрыгнул. От удара по внутренней стороне бедра правая нога затекла, а от удара его левой в правый висок я завертелся волчком.
Пару секунд я видел только красные пятна и слышал только гул крови в ушах. Но я устоял на ногах, остановил вращение и вслепую адресовал противнику правый апперкот, попав в его голую грудь. Удар сквозь шум в ушах прозвучал как молот, глушащий скотину на бойне.
Я отскочил и закрылся, ожидая новой атаки. Отбросил еще дальше тот же перевернутый стул, потряс головой, опасаясь свалиться в бассейн. Атаки не последовало, и зрение со слухом частично вернулись ко мне.
Хемингуэй блевал, перегнувшись в поясе. Его правое ухо смахивало на гроздь красного винограда, в бороде застряли кровь и рвота, левый глаз почти закрылся от удара, которого я не помнил. Я немного ослабил защиту и подступил поближе – хотел предложить ничью.
Хемингуэй, не переставая блевать, навесил с разворота и снес бы мне голову, если б я не пригнулся. Не разгибаясь, я дважды врезал ему в живот.
Он снова ухватил меня за рубашку, выпрямил и боднул в подбородок.
Голова у меня отскочила назад, боковой зуб надломился. Я хотел отойти, но он, продолжая держать меня левой рукой, прошелся правой по ребрам. Его большие зубы щелкали, норовя укусить меня за ухо, вцепиться мне в горло. Я вырвался, разорвав рубашку, и достал его по скуле двумя короткими прямыми ударами левой, а после нанес образцовый хук в солнечное сплетение, еле удержавшись, чтобы его не убить.
Он снова скрючился пополам, но все-таки устоял – и рухнул, споткнувшись о тот самый стул.
Я протер левый глаз от крови.
Он медленно привстал на оба колена, на одно, поднялся на ноги. Его правое ухо кровоточило, правая скула побагровела, левый глаз превратился в щелку, борода и волосы на груди слиплись от крови и блевотины. Оскалив окровавленные зубы в ухмылке, он шатнулся вперед и снова поднял свои распухшие кулаки.
Я вошел в клинч, уперся подбородком ему в плечо, не давая ему боднуть меня или оттолкнуть от себя, и выдохнул:
– Ничья.
– Да пошел ты, – выдохнул он и ткнул меня левой в ребра.
Я отпихнул его, нацелился правой ему в подбородок, промахнулся, припал на колено.
Хемингуэй саданул меня по голове так, что искры из глаз посыпались, и сел на камни рядом со мной.
– Берешь обратно… своего марикона?
– Еще чего. – Я отломил и выплюнул осколок поврежденного зуба. – Конь, на котором ты ездишь, и тот марикон.
Он засмеялся, взялся за ребра, выхаркнул кровь.
– Muy buena pelea[48].
Я мотнул головой, и патио закружился.