Агентом 11 был пожилой носильщик из отеля «Амбос Мундос», агентом 03 – Черный Священник, друг Хемингуэя дон Андрес. На воскресных вечеринках Хемингуэя я привык его видеть в красной спортивной рубашке, но сегодня он был в форменной черной сутане с белым воротничком, отчего выглядел старше и гораздо серьезнее.
– Мы пришли сказать дону Эрнесто, что сеньор Шелл с яхты через час уезжает, – сказал он. Носильщик энергично кивнул.
– Это точно? – спросил я по-испански.
– Да, сеньор Лукас, – сказал носильщик. – Он улетает трехчасовым рейсом – сеньор Альварес, портье, заказал ему билет. Сеньор Шелл просил в полвторого подать машину, чтобы ехать в аэропорт.
Я кивнул. Тедди Шелл почти весь прошлый месяц провел на суше, перебираясь из одного отеля в другой. С лейтенантом Мальдонадо он не встречался уже две недели и на борт яхты поднимался лишь изредка.
– Куда он летит?
– В Рио-де-Жанейро, – сказал Черный Священник. Хемингуэй недавно объяснил мне, откуда взялось это прозвище. Церковь назначила дона Андреса в самый бедный приход Гаваны за его прошлые прегрешения, в частности за то, что он был пулеметчиком на гражданской войне в Испании. Большинство его прихожан происходили из низших слоев общества – иначе говоря, были черными.
– Вы уверены? – Я знал, что единственный трехчасовой рейс из аэропорта Хосе Марти действительно отправляется в Рио.
– Да, сеньор Лукас, – обиделся носильщик. – Я сам видел его билет.
– Туда и обратно или в один конец?
– В один конец, сеньор.
– Похоже, бежит из курятника, – сказал падре. – Дон Эрнесто должен об этом знать.
– Согласен, – сказал я. – Непременно ему скажу. Спасибо за службу, джентльмены.
– Значит, это важно? – спросил носильщик, ухмыляясь беззубым ртом.
– Очень может быть, – сказал я.
– Может быть, нам лично сообщить об этом Эрнесто? – забеспокоился священник.
– Я скажу ему, падре. Обещаю. Он сейчас отдыхает – голова сильно болела с утра.
Агенты обменялись понимающими взглядами, и дон Андрес спросил:
– Не проводить ли нам сеньора Тедди Шелла в аэропорт?
– Об этом позаботятся другие. Еще раз спасибо за качественную работу.
Когда они ушли, я направился в другую сторону, мимо бассейна и захиревшего теннисного корта. Шофер Хуан мыл перед гаражом «линкольн». Он подозрительно посмотрел на меня. Хорошее настроение не часто его навещало: он, похоже, страдал запором и явно меня недолюбливал.
– Чем могу помочь, сеньор Лукас? – спросил он довольно вызывающим тоном. Слуги на финке не совсем понимали, как ко мне относиться: я занимал положение несколько выше их, но определенно ниже почетного гостя. Кроме того, они полагали, что это я внедрил шлюху в их респектабельное сообщество. Мария им в общем-то нравилась, но такого нарушения приличий они простить не могли.
– Я сам посмотрю.
В маленьком темном гараже пахло как во всех гаражах.
Хуан положил губку и встал у двери.
– Сеньору Хемингуэю не нравится, когда инструмент трогает кто-то кроме его и меня, сеньор Лукас.
– Да, хорошо. – Я открыл металлический ящик с инструментами и стал рыться в нем.
– Сеньор Хемингуэй очень строг на этот счет, сеньор Лукас.
– Я понимаю. – Я взял рулон клейкой ленты и большую плоскую отвертку дюймов восьми длиной. Закрыл ящик, огляделся вокруг. Банки с краской, жестянки с гвоздями… ага. В банке с колесной смазкой осталась примерно треть – сойдет. В завершение я сунул в задний карман свинцовую трубку.
– Сеньор Хемингуэй строго-настрого распорядился, чтобы никто, кроме нас с ним…
– Хуан, – перебил я.
– Да, сеньор? – моргнул он.
– Есть у тебя китель и фуражка для торжественных случаев?
– Да, но сеньор Хемингуэй редко просит…
– Сходи за ними. – Я говорил твердо, но не настолько резко, чтобы обидеть его.
– Но, сеньор Лукас, я должен… – Он показал на мокрый «линкольн».
– Сходи за своей формой. Пожалуйста.
Хуан побежал вниз – он жил в Сан-Франсиско-де-Паула – и вскоре вернулся. Китель, как я и думал, был мне маловат, фуражка пришлась впору. То и другое пропахло нафталином.
– Вытри и отполируй машину, – приказал я. – Она должна быть готова через двадцать минут.
– Да, сеньор Лукас.
Я пошел в А-класс. Там было пусто – Мария убиралась на финке. Я достал «магнум» из тайника, проверил барабан, сунул за пояс. Надел отглаженный Марией темный пиджак. Вместе с темными брюками и фуражкой он мог сойти за форменный.
«Линкольн», когда я вернулся к нему с ключами, так и сверкал. Я положил в бумажный пакет бутылку виски, отвертку, трубку, клейкую ленту и банку со смазкой. Хуан стоял рядом, грустно созерцая свою фуражку на моей голове.
– Сеньор Хемингуэй спит, – сказал я. – Не буди его, а когда он проснется, скажи, что я ненадолго взял машину.
– Да, сеньор Лукас, но…
Я выехал за ворота.
С распухшими руками и лицом я не очень-то походил на шофера и даже с приобретенным в море загаром не очень походил на кубинца. Я полагался на то, что Шлегель не обратит внимания на какого-то там шофера и не вспомнит, что мы с ним вместе ужинали на финке. Он из тех, кто на простых людишек даже не смотрит.
По деревенской улице, под шатром гигантского испанского лавра, я спустился на Центральное шоссе. Проехал мимо кафе «Эль Брильянте» с изображением большого бриллианта на стенке и покатил к Гаване.
Воспоминания о вчерашней драке с писателем донимали меня больше разбитых костяшек и раздутой губы. Кулачный бой – наилучший пример чистейшего, незамутненного идиотизма. Я спровоцировал Хемингуэя на это дело потому, что узнал выражение его лица, когда вошел и увидел, как он таращится в дуло «манлихера». Точно такое же лицо было у бывшего офицера НКВД Вальтера Кривицкого полтора года назад, в номере вашингтонского отеля «Беллвью».
«Еstamos copados, – любил говорить Хемингуэй. – Нас окружили». Думаю, ему нравилось, как это звучит по-испански. Именно это я сообщил Кривицкому 9 февраля 1941 года. Этот коротышка был крут, умен и уже четыре года бегал от убийц из собственной разведслужбы, от европейских и американских агентов абвера, от ВМР и ФБР. Но на одних крутизне и уме долго с такими врагами не протянешь.
И у Кривицкого, и у Хемингуэя глаза смотрели с той же усталостью загнанного в угол бойца. Estamos copados.
Под конец он обратился ко мне за помощью.
«Я могу помочь вам только в одном, – сказал я. – Устроить так, чтобы немцы не смогли вас допросить до того, как убьют».
«Но ФБР…»
«Вы уже рассказали им всё, что знали о Советах и немцах. Больше вы им не нужны. Да и никому не нужны».
Кривицкий тихо засмеялся, глядя на запачканные обои своего номера.
«Знаете, я ведь разжился пистолетом в Виргинии. А потом выкинул его из окна поезда».
Я достал из наплечной кобуры свой 38-й и протянул ему.
Кривицкий убедился, что он заряжен, и направил его в мою сторону.
«Я мог бы вас убить, агент Лукас».
«Могли бы. Но Ганс Веземанн и прочие никуда не денутся и будут поджидать вас, когда вы утром попытаетесь уйти из отеля».
Он кивнул и сделал большой глоток из водочной бутылки на тумбочке. Ганс Веземанн служил в «Тодт», команде смерти, и единственным его заданием была ликвидация Вальтера Кривицкого. Кривицкий знал, что намеченные «Тодт» цели редко остаются в живых.
Наш разговор продолжался допоздна, и темой его было «надежды нет». Estamos copados.
В конце концов Кривицкий сам воспользовался 38-м. Он не взял дуло в рот – приставил к правому виску. Хемингуэй был прав: надежнее всего стрелять в нёбо. Немало самоубийц доживали как слюнявые овощи, когда пуля отскакивала от черепа и выносила только часть мозга. Но пуля 38-го калибра успешно покончила с паранойей Вальтера Кривицкого.
Этим утром, еще до работы с морскими картами, Хемингуэй показал мне только что законченную им рукопись – предисловие к сборнику «Мужчины на войне». Почти пятьдесят машинописных страниц, больше десяти тысяч слов. Меня удивило, как безграмотно он пишет – если б я напечатал рапорт с такими ошибками, меня бы уволили. В тексте было полным-полно рукописных вставок, замен, исправлений.
– Прочти, – приказал он.
Я прочел. Хемингуэй писал, что сборник будет иметь большое патриотическое значение, что американской молодежи полезно знать правду о войнах в истории человечества. Что он каждый раз перечитывает «Среднюю часть удачи» или «Ее рядовые мы» Фредерика Мэннинга в июле, в годовщину своего ранения при Фоссальта-ди-Пьяве. «Это самые лучшие и самые благородные книги о мужчинах на войне», – писал он, и перечитывает он ее для того, чтобы вспомнить, как всё было по-настоящему, и не лгать самому себе. Такова и цель этого сборника: показать настоящую войну, а не такую, какой ее хотят видеть.
Но он-то как раз хотел ее видеть не такой, как на самом деле, – стоило вспомнить его донкихотские фантазии о сражении с немецкой подлодкой. В мечтах, конечно, всё куда красивее, чем ребенок с перерезанным горлом в канаве.
А вот Кривицкий хорошо понимал, как устроена реальная жизнь. Он годами балансировал на краю бездны – как и Хемингуэй, по моим ощущениям. Всё, что ему понадобилось, – это водка, ночной разговор и револьвер 38-го калибра.
Не для того ли вы послали меня сюда, мистер Гувер? Не в этом ли заключается моя роль – напоить Хемингуэя, поговорить с ним и в нужный момент подсунуть ему револьвер?
Теодор Шлегель меня не узнал. У меня были сомнения, что он может узнать черный «линкольн», но кубинские такси и машины по найму отличаются изобилием марок и цветов. Глянув на автомобиль мельком, он сел сзади. Носильщики уложили в багажник два его чемодана. Чаевых он им не дал – сказал мне «Aeroporto», и мы поехали. Столько деньжищ ему абвер отстегивает, а он жалеет несколько центов на чай.
Он читал газету и продолжал это делать, когда я, выехав за город, свернул на тупиковую дорогу. Поднял глаза, только когда я остановился.
– Почему вы… – начал он на плохом испанском и осекся, увидев направленный на него «магнум».