Я вывел «Лоррейн» в открытое море и газанул, оставив два деления до красной черты.
Мария все еще нервничала, но через полчаса немного расслабилась. Ветер трепал ее волосы, хотя она повязала голову красным шарфом, брызги оседали на волосках ее правой руки. День был прекрасный, солнце светило, мы шли на восток по легкой волне.
– Далеко еще до твоего места? – Мария смотрела на южный горизонт, где таяло в дымке кубинское побережье.
– Не очень. – Я сбавил скорость. Здесь начинались опасные рифы, хотя до прилива оставалось не больше часа. – Вон оно, – сказал я, показывая на северо-восток.
Островок насчитывал около двадцати футов в поперечнике и выступал из воды примерно на десять дюймов. Я осторожно подвел к нему катер, отдал носовой якорь. Мария определенно полагала, что я шучу.
– Он же совсем низенький, Хосе, и сесть негде, сплошные камни.
– Это верхушка рифа, которая обнажается при отливе. – Я посмотрел на часы. – Где-то через час она скроется под водой, так что стоит поторопиться.
Мария надулась.
– Я бы лучше на лодке поела, Хосе. Ты же знаешь, я нервничаю, когда вода кругом.
– Как хочешь, детка.
Она достала сэндвичи с толстыми ломтями ростбифа и хреном, мои любимые, холодный картофельный салат, пивные бутылки, завернутые в мокрое полотенце. Даже стаканы взяла и по всем правилам налила в них пиво.
Я поднял свой, как в тосте, осторожно поставил его на скатерку, которую она постелила на моторном кожухе сзади – незачем оставлять следы на красном дереве Шевлина, – и спросил ее по-немецки:
– Что ты такое дала вчера Саксону?
– Что ты сказал, Хосе? Я разобрала только имя сеньора Саксона. Это немецкий, да?
– Не важно, – продолжал я опять-таки по-немецки. – Страничку из радиожурнала ты, наверно, не сохранила?
– Ты меня дразнишь, Хосе, – улыбнулась она. – Ты сказал что-то приятное?
Я перешел на английский.
– Я сказал, что убью тебя, сука, если не будешь говорить. Может, все равно убью за то, что ты сотворила с Сантьяго, но твой единственный шанс – перестать корчить из себя дуру и отвечать. Ты передала что-то утром до того, как сломала радио?
Она все еще улыбалась – не испуганно, только растерянно.
– Ладно, – сказал я по-немецки. – Пошли на корму, я припас для тебя подарочки.
Все тот же непонимающий взгляд. Я перелез через спинку сиденья, подал ей руку, и она осторожно протиснулась следом.
Я достал из тайника кривой нож, взятый у одного из убитых немцев. Спросил по-испански:
– Знаешь, что это, Мария?
Она ответила с облегчением, наконец услышав что-то понятное:
– Да, такими тростник в поле рубят.
– Это ты знаешь, зато не знаешь выражения «между нами и морем». Мне еще тогда следовало понять. Его слышала каждая кубинка, выросшая около моря. Кто ты – испанка или немка с испанскими корнями? Диалектом, кстати, ты владеешь отменно.
– Что ты такое говоришь, Хосе? Я…
– Если еще раз назовешь меня Хосе, я убью тебя раньше, чем собирался. – Я достал из рундука «магнум», наставил на нее, рявкнул: – Sprechen Sie![55]
Мария откинула голову назад, как от пощечины. Мне всё это так надоело, что я в самом деле ее ударил – довольно сильно. Она сползла на палубу, держась за щеку, и уставилась на меня. Кривой нож лежал в середине задней скамейки, чуть ближе ко мне, чем к ней.
– Ладно, – сказал я по-английски. – Говорить буду я, а ты поправь, если что. Ты служишь в команде «Тодт», кличка – Панама. На Кубу тебя забросили сколько-то месяцев назад. В твоей деревне – как там ее? Пальмарито близ Ла Пруэбы, возле Сантьяго-де-Куба? – скорей всего, никто не слышал о Маркесах, у которых дочка сбежала в город, когда брат ее изнасиловал. Или Мария Маркес существовала взаправду, а ты убила ее?
Мария все так же держалась за щеку и смотрела на меня как на гремучую змею.
– Ладно. – Я снова перешел на немецкий. – Мартин Кохлер, несчастный глупый радист с «Южного Креста», пришел на встречу с тобой в бордель, как было условлено, – или не с тобой, а с Мальдонадо? Ну, не важно. Ты дождалась, когда лейтенант уйдет, и перерезала бедолаге горло… а потом заперлась в ванной и подняла крик. Чисто сработано. Мы с Хемингуэем, как и задумывалось, нашли шифровальный блокнот, и ты внедрилась на финку. Господи, каким же я был идиотом.
Мария моргнула, но не улыбнулась, когда я сказал «Scheissköpf».
– На финке ты, конечно, уже бывала. Стреляла в нас в первую же мою ночь, когда мы играли в индейцев и ковбоев у дома Фрэнка Стейнхарта. В кого ты целила-то? В Хемингуэя? Не вижу смысла. В меня? Опять-таки непонятно: вы ведь хотели, чтобы я его охранял в ходе этой любительщины. И должен же был кто-то расшифровать ему эти радиограммы. Должен был кто-то помочь ему оказаться в нужном месте в нужное время, чтобы доставить тебе вот это…
Я бросил сумку с бумагами на сиденье рядом с ножом. Мария воззрилась на нее, как заблудший в пустыне на кувшин с холодной водой.
– Одернула бы ты платье, – добавил я, все еще по-немецки. – Ты сидишь так, что я вижу твои трусики и то, что под ними.
Она покраснела, натянула подол на коленки и впервые взглянула на меня с ненавистью.
– Все в порядке, – сказал я по-испански. – Ты хорошо работала, просто день плохой выдался.
Она поднялась и села в углу скамейки, старательно игнорируя нож и пакет.
– Сеньор Лукас, – произнесла она медленно на своем кубинском испанском, – вы заблуждаетесь на мой счет. Клянусь душой моей матери. Да, я понимаю немного по-английски и по-немецки – научилась в доме, где я…
– Заткнись. Скажи лучше, в кого стреляла в ту ночь. Это сценарий был такой, чтоб меня заинтересовать? Или ты хотела предупредить кого-то другого – а то и убить? Другого агента? Британского? Уинстона Геста?
Ее взгляд не выражал ничего.
– Итак, ты жила у нас, – продолжал я, – собирала по крохам информацию и передавала гауптштурмфюреру Беккеру – ты ведь ему подчиняешься?
Ее лицо словно из слоновой кости вырезали – ни один мускул не дрогнул.
– Потом ты убила маленького Сантьяго. Может, тем же ножом, что и Кохлера. С ножом у тебя хорошо получается, детка.
Она не смотрела ни на нож, ни на пистолет, который я теперь держал на коленях.
– С Мальдонадо, который вдруг пришел тебя искать спустя столько времени, вы малость перестарались. Перемудрили, как говорят британцы. Однако это сработало, и тебя взяли в рейс. Но что же дальше? Ты приблизилась к своей цели – если это Хемингуэй. – Я наблюдал за ней, но она и бровью не повела. – Он, конечно, – а может, и я в придачу. Но зачем тебе это? Мы стали помехой после доставки? И зачем Колумбия, твой напарник по «Тодту», убил этих несчастных немецких ребят? Почему им попросту не велели оставить документы там, где мы могли их найти?
Мария закрыла глаза рукой, будто собиралась заплакать.
– А, понял. Ребята получали приказы от Канариса и военной разведки. Абвер не в курсе, верно, Мария? Там думают, что проводят на Кубе свою операцию, а вы с напарником, Беккером, Гиммлером и покойным Гейдрихом ведете свою, выдавая операцию абвера. Но кому вы их сдаете, Мария, – и для чего?
– Хосе… сеньор Лукас, – с тихим плачем выговорила она. – Пожалуйста, верьте мне. Я вас не понимаю. Не знаю, что вы себе…
– Заткнись, я сказал. – Я достал из глубины тайника длинный сверток в холстине, который откопал на сеновале перед отплытием. Развернул, бросил на палубу «ремингтон 30-06». Прицел с шестикратным увеличением оставил щербинку на дереве. – Глупо было держать ее так близко, Мария, – сказал я с баварским акцентом. – Хотя она могла тебе скоро понадобиться? Снайперская винтовка и нож – твоя специальность, да? Я знаю, что ты Vertrauensmann и Todtägenten[56], но, может, ты еще и суперагент? Одна из тех Groassägenten, которых мы в Бюро так боимся?
– Хосе… – начала она.
Теперь я ударил ее сильнее. Ее голова отскочила назад, но она не упала, не потрогала щеку, не вытерла кровь с разбитой губы.
– Я сказал, что убью тебя, если снова назовешь меня так. Пойми, что это серьезно.
Она кивнула.
– Кто твой напарник? Дельгадо?
Женщина, которую я так долго звал Марией, молчала, слегка улыбаясь.
– Знаешь, как я заставил говорить Тедди Шлегеля? – Я достал из ящика с инструментами длинную отвертку и бросил на сиденье рядом с ножом. – У женщин возможностей еще больше.
Если бы взгляд мог убивать, я упал бы мертвым.
– Ты скажешь. Всё скажешь. Все детали вашей операции обрисуешь. Снимай платье.
– Что? – вскрикнула она по-испански.
Сунув «магнум» за пояс, я поднял ее на ноги и разорвал на ней платье. Белые пуговки посыпались на палубу рядом с винтовкой. Лохмотья я швырнул за борт.
Вырвав одну руку, она нацелилась мне в глаза. Я снова толкнул ее на кормовую скамью. Я уже не раз замечал, какие белые, скромные трусики и лифчики носит эта якобы проститутка. Она откинулась на борт, показывая белые полукружия грудей над чашечками бюстгальтера и белые изнутри ляжки.
– Ладно. Покажу тебе еще кое-что. – Я снова полез в тайник.
Она отреагировала еще быстрей, чем я ожидал: я едва успел перехватить ее руку с ножом, которым она метила в мою почку. Будь нож не кривым, а прямым, она добилась бы своего.
Притом я не думал, что она такая сильная, – а мог бы задуматься, припомнив силу ее объятий в ночи нашей любви. Еще чуть-чуть, и она высвободила бы правую руку, нашаривая левой пистолет у меня за поясом.
Действуя обеими руками, я отнял у нее нож. Он полетел на палубу в кучу всего остального, но Мария сумела выхватить пистолет. Она отскочила в угол кокпита и прицелилась мне в лицо, держа палец на спуске. Я нипочем не успел бы подскочить к ней до выстрела.
– Мария… или как там тебя, – сказал я нетвердым голосом. – Договоримся по-хорошему. Никто, кроме меня, не знает, а я…
– Schwachsinniger![57]