Хемингуэй спустился по залитому кровью трапу, скинул осколки за борт окровавленным багром, погасил затлевшую парусину огнетушителем, взятым в камбузе, и пришел посмотреть на меня. Море еще не улеглось после шторма и накатывало на меня волнами боли, но я почти ничего не чувствовал благодаря чудодейственному морфину. Хемингуэй был бледен и трясся в ознобе, но ему морфина не полагалось – он вез нас домой.
– Лукас, – он потрогал меня за здоровое плечо, – я радировал на Конфитес, что мы ранены. Велел приготовить большую аптечку. Роберто знает, что делать. – Я закрыл глаза и кивнул. – …документы эти треклятые, – продолжал он. – Чего от нас хотел Дельгадо? В чем вообще дело?
– Не знаю, – пробормотал я, – но мысли кое-какие есть. Потом скажу… если буду жив.
– Так уж будь, сделай милость. Хотелось бы знать.
Оперировали меня в доме доктора Эрреры, недалеко от финки Хемингуэя. Первая пуля Дельгадо проделала аккуратную дырочку в моей правой руке и прошла насквозь, не повредив важных мышц и артерий. Вторая попала в правое плечо, оцарапала ключицу и застряла под кожей над правой лопаткой. Доктор Эррера и его друг доктор Альварес, хирург, говорили, что могли бы и пальцами ее вытащить. Она вызвала более обильное кровотечение, но жизни не угрожала.
Третья пуля была посерьезнее. Она направлялась к сердцу, но наткнулась на ребро, срезала уголок легкого и застряла в миллиметре от позвоночника.
– Весьма успешно для мелкокалиберной пули, – сказал мне после доктор Эррера. – Будь у этого джентльмена «шмайссер»…
– «Шмайссер» он заряжал пулями со срезанными головками, – сказал я.
Доктор потер подбородок.
– Тогда мы с вами определенно не беседовали бы сейчас, сеньор Лукас. Лягте и поспите еще.
Спал я много. Через три дня после операции меня перевезли в гостевой домик на финке. Мне делали уколы, давали таблетки, и я опять засыпал. Оба доктора часто приезжали полюбоваться своей работой и подивиться, как мало вреда принесли нашпиговавшие меня пули.
Хемингуэй со швами на голове тоже полежал пару дней.
– Крепкий ты сукин сын, Эрнесто, – сказал доктор Эррера, вторя Дельгадо. – Со всем уважением и любовью.
– Точно, – согласился Хемингуэй, сидя в купальном халате у меня на постели. Мы – доктор, писатель и бывший шпион – пили чистый джин «в медицинских целях». – Постоянно по голове получаю, с молодых лет. В Париже, когда Бамби был маленький, на меня потолочное окошко упало. Неделю в глазах двоилось. Но больше всего мне досталось в тридцатом: мы ехали в Биллингс, и я скатился в кювет. Твоя рука – ничто по сравнению с моей в тот день, Лукас. Она выглядела как часть лосиной туши, которую выкидывают за ненадобностью. Вроде твоей грудной клетки, когда я поливал ее антисептиком на «Пилар».
– Может, сменим тему? – сказал я. – Как поживает миссис Хемингуэй?
Он пожал плечами.
– Прислала мне коротенькое письмо. В Парамарибо, пишет, ничего интересного – песчаные клещи, солнечный удар и скучающие джи-ай. Посмотрела Голландскую Гвиану, посетила исправительную колонию во Французской и собралась домой, но купила карту региона и передумала.
– Что ж на этой карте такого, Эрнесто? – спросил доктор.
– А ничего – кроме столицы, населенных пунктов на побережье и нескольких рек. Река Сарамкока бежит из Парамарибо через зеленые и белые пустые места. Зеленые – это джунгли, пишет Марти, а белые – они и есть белые. На берегу реки стоит крестик – Марти полагает, что это могила путешественника, зашедшего дальше всех. За этим крестом даже сама река не исследована и изображается как пунктир. Марти наняла местного негра по имени Гарольд, чтобы довез ее до этой пунктирной линии.
– Там, боюсь, очень нездоровая местность, – вздохнул доктор. – Сплошь малярия, дизентерия и, мало того, денге – «костоломная лихорадка». Очень болезненна и может длиться много лет, наподобие малярии.
– Марти непременно ее подцепит, – заверил Хемингуэй. – Рано или поздно она всё цепляет. Игнорирует москитные сетки, пьет местную воду, ест местные блюда, а потом удивляется, с чего это вдруг заболела. Я вот ничем не болею, – он потрогал свою профессионально забинтованную голову, – только сотрясения мозга случаются иногда.
– За сеньору Геллхорн – миссис Хемингуэй, – поднял тост доктор. И мы выпили за нее.
Все, конечно, хотели знать, что с нами стряслось. Только Грегорио Фуэнтес ни разу не спросил о наших ранениях, пропаже «крис-крафта», гибели «Лоррейн» и загадочной радиограмме от моего имени. Решил, видно, что босс сам скажет, если захочет сказать. Остальные же без конца приставали с вопросами.
– Это секретная информация, – проворчал Хемингуэй в первый день – такой линии мы и придерживались. С команды, включая мальчиков, взяли клятву молчать обо всем, особенно по части «крис-крафта».
– Что я скажу Тому Шевлину, когда он вернется? – сокрушался Хемингуэй на последней неделе августа. – Если он меня заставит платить за свой катер, я разорюсь. Хорошо бы послать счет ФБР или флоту.
Мы с ним думали, не доложить ли о случившемся Брейдену или полковнику Томасону, – и решили не докладывать. Загадка операции «Ворон» и абверовских документов так и осталась загадкой.
– Возьми с Шевлина клятву и расскажи ему всё, – предложил я. – Пусть гордится, что так хорошо послужил стране.
– И жалеет, что смог отдать стране только один дорогущий катер?
– Может, и так.
– Чудесная была лодочка, – вздохнул Хемингуэй. – Помнишь, как красиво были вмонтированы носовые огни? А русалочку на носу? А инструмент от того же дизайнера, что проектировал в двадцатых эти прекрасные лодки «гарвуд»? А руль от Дюзенберга и…
– Хватит. И без того тошно.
– Ну что ж… Том человек щедрый и патриот… А если он все-таки не простит нас, придется его пристрелить.
В понедельник, 31 августа, когда я ел холодный суп, сидя в постели, вошел Хемингуэй и сказал:
– Тут к тебе гости. Лощеный британец и карлик в костюме за двести долларов. Я разрешил им поговорить с тобой при условии, что тоже буду присутствовать.
– Согласен, – сказал я, ставя поднос на тумбочку.
Гостей представили, принесли стулья, одного из слуг послали за виски. Хемингуэй оценивал лощеного британца и карлика в двухсотдолларовом костюме, коммандер Йен Флеминг и Уоллес Бета Филлипс оценивали его. Их, похоже, удовлетворил результат, Хемингуэй еще сомневался.
– Очень рад, что вы остались в живых, мой мальчик, – в третий раз сказал Флеминг. Тема моих ранений начинала устаревать.
– Может, поговорим о том, почему меня ранили? – предложил я.
Флеминг и Филлипс посмотрели на Хемингуэя.
– Все в порядке, я свой, – сказал он. – Меня тоже немного поцарапали, – он потрогал все еще забинтованную голову, – и я тоже хотел бы знать почему.
Гости, переглянувшись, кивнули. День был жаркий, я потел в пижаме, Хемингуэй – в легкой гуайябере, шортах и сандалиях, Флеминг – в «тропическом» шерстяном блейзере, только Филлипс выглядел как при семидесяти градусах в сухом климате, а не при девяноста во влажном.
Я решил дополнить информацию, чтобы Хемингуэй лучше понимал правила.
– Йен раньше работал с Уильямом Стивенсоном, теперь перешел в МI6.
Англичанин вежливо кивнул и закурил сигарету. Длинный мундштук вызвал у Хемингуэя неодобрение.
– Мистер Филлипс работал в ВМР, теперь в СКИ Билла Донована.
– Теперь это называется УСС, Джозеф, – мягко поправил Филлипс.
– Принято, но я думал, что вас перевели в Лондон.
– Верно, перевели. – Улыбка Дельгадо вызывала во мне желание прикончить его, улыбка Филлипса расслабляла и порождала теплые чувства.
Дельгадо в итоге прикончил Хемингуэй. Я потряс головой, ватной от обезболивающих.
– Я вернулся, чтобы поговорить с вами… с вами обоими.
– Ну так рассказывайте, – проворчал Хемингуэй. – Или сначала нам рассказать, что произошло на прошлой неделе?
Флеминг, вынув мундштук изо рта, стряхнул пепел в гостевую пепельницу.
– Мы имеем об этом довольно ясное представление, но с удовольствием послушаем, как именно погиб майор Дауфельдт.
Хемингуэй посмотрел на меня. Я кивнул, и он сжато, по существу рассказал, как всё было.
– А лейтенант Мальдонадо? – спросил Филлипс.
Я рассказал о нашей с ним встрече на кладбище Христофора Колумба.
– Так он жив? – уточнил Флеминг.
Я снова кивнул. Хитрая Контора снабдила нас информацией на сей счет.
– На следующий день женщины, принесшие цветы на могилу Амелии Гойре де ла Ос, услышали его крики из соседнего мавзолея. Мальдонадо отвезли в городскую больницу, спасли ему ногу, приставили круглосуточную охрану.
– Зачем? – спросил Филлипс.
– По версии Мальдонадо, – сказал Хемингуэй, – он застукал десяток фалангистов, задумавших снести памятник студентам-медикам. Он помешал им, но Национальная полиция опасается, что они будут мстить. Мальдонадо в Гаване теперь герой… для тех, кто его не знает.
– Вы не думаете, что он сам будет вам мстить, старина? – спросил Флеминг.
– Нет, не думаю. Мальдонадо – мальчик на побегушках, не ключевой игрок. Получал деньги и от ФБР, и от СД, пока не случилась промашка. Продолжать вряд ли станет – и еще долго не обойдется без костылей.
– Хорошо бы теперь послушать, что всё это значило, – сказал Хемингуэй. – Лукас будто бы почти всё понимает, но говорить не хочет.
– Я просто ждал чего-то наподобие этой встречи, – сказал я, сев поудобнее. – Будет проще, если пробелы заполнит кто-то другой.
– Вы ждали нас? – удивился Флеминг.
– Ждал, собственно, мистера Филлипса, но полагал, что кто-то из вашей группы тоже приедет, Йен. Это ведь ваши секреты стали предметом обмена.
– Какие секреты? – насторожился Хемингуэй. – Британские конвои и Дьепп?
Филлипс сложил пальцы домиком.
– Почему бы вам не изложить свою гипотезу, Джозеф? А мы внесем свои дополнения.
– Хорошо. – Я попил воды из стакана на подносе. Теплый пассат колыхал пальмы, из сада Геллхорн пахло гортензиями. – Думаю, было так. СД заключила сделку с американской контрразведкой – почти наверняка с ФБР, возможно лично с мистером Гувером. Для отвода глаз в Бразилии, Мексике и на Кубе якобы проводилась совместная операция абвера и СД. Тедди Шлегель и другие оперативники абвера, включая убитых в бухте Манати солдатиков, понятия не имели, что происходит на самом деле.