о операции «Ворон». Главной задачей их обоих была ликвидация абвера.
Шанс на это им представился в январе 1944 года. В результате махинаций СД агент абвера в Стамбуле, доктор Эрих Вермерен, перебежал к англичанам. 10 февраля Великобритания, с подачи Уильяма Стивенсона и Йена Флеминга, официально подтвердила этот факт.
Гитлер пришел в ярость и два дня спустя упразднил абвер как независимую организацию, подчинил его РСХА и передал Гиммлеру полный контроль над внешней разведкой. Канариса убрали с поста, который он занимал девять лет.
В том же 1944 году, после неудавшегося покушения на Гитлера, Шелленберг лично арестовал Канариса – тот обвинялся в том, что знал о заговоре и не предупредил фюрера. Бывшего шефа разведки увезли на мясокомбинат, где неоднократно подвешивали на мясной крюк со связанными проволокой руками. Казнь всех заговорщиков сняли на пленку, и Гитлер по вечерам постоянно пересматривал этот фильм[63].
Теодора Шлегеля арестовали сразу по возвращении в Бразилию летом 1942 года. Дельгадо и Беккер позаботились об аресте всех агентов абвера в Южной Америке и замене их сетью СД. В октябре того же года Шлегеля с шестью другими агентами судил бразильский Трибунал национальной безопасности. Он получил четырнадцать лет тюрьмы.
Гауптштурмфюрер Иоганн Зигфрид Беккер бежал в Бразилию сразу после того, как Дельгадо убил двух немцев на мысе Рома, но избегал ареста два с половиной года и налаживал без особых успехов шпионскую сеть СД. Его арестовали в апреле 1945 года, всего за несколько недель до падения Третьего рейха и самоубийства фюрера.
Дж. Эдгар Гувер, уже не совсем герой нации, но определенно один из ее идолов, умер 2 мая 1972 года.
Мне в том году исполнилось шестьдесят. Я заведовал филиалом ЦРУ в Калькутте – обыкновенный госслужащий, считающий дни до пенсии. В США я не был уже тридцать лет.
Когда мне среди ночи по засекреченной линии сообщили о смерти Гувера, я позвонил по другому телефону своему старому другу в Лэнгли. Тот позвонил кроту, давно внедренному нами в Бюро, крот отправил письмо действующему директору ФБР Л. Патрику Грею. Письмо шло через офис генерального прокурора с пометкой «В СОБСТВЕННЫЕ РУКИ», чтобы его не перехватили сподвижники Гувера. Л. Патрик Грей прочел письмо 4 мая 1972 года. Оно начиналось так:
«Как только стало известно о смерти Гувера, Клайд Толсон позвонил из директорской резиденции в штаб-квартиру ФБР, предположительно Дж. П. Мору, и приказал немедленно вывезти конфиденциальный архив из кабинета Гувера. К 11 утра архив перевезли в резиденцию Толсона. Неизвестно, находится ли он там до сих пор. Мор солгал вам, сказав, что такого архива не существует – его существование систематически утаивали от вас».
Грей тут же передал письмо в лабораторию ФБР. Там смогли лишь сказать, что использовались две пишущие машинки: адрес печатали на «смит-короне» элитного типа, само письмо – на «IBM-цицеро»; что водяных знаков на конверте и на бумаге нет; что письмо – это копия, сделанная путем прямой электростатики, а не на ксероксе.
Грей потребовал объяснений от замдиректора Мора. Тот снова заявил, что никакого секретного архива нет, и Грей написал ему: «Я вам верю».
Мисс Гэнди, пятьдесят четыре года служившая личным секретарем Гувера, упаковала 164 секретных досье в картонные коробки. Сначала их перевезли домой к Толсону, затем в подвал дома Гувера на Тридцатой плейс, откуда они и пропали.
Мой друг из Лэнгли снова позвонил мне в Калькутту 21 июня. Его имя вам определенно знакомо: он приобрел известность, вылавливая засланных в ЦРУ шпионов, причем агентов ФБР ненавидел ничуть не меньше советских. Некоторые считали его параноиком. Во времена УСС он дружил с Биллом Донованом и много лет работал в особом отделе совместно с британцами и израильтянами, как и я. Мы оба обедали с Кимом Филби перед его бегством в Москву и оба поклялись, что ни одного двойного агента больше не проглядим.
– Они у меня, – сказал мне друг в ту ночь по секретной линии.
– Все?
– Все. Лежат в условленном месте.
Я промолчал. После стольких лет я, если бы захотел, мог вернуться домой.
– Интересное чтение, – продолжал мой друг. – Если их опубликовать, Вашингтон прежним уже не будет.
– Прежним уже ничего не будет, – сказал я.
– Ну, до скорого.
– Да, – сказал я и осторожно положил трубку.
34
Я не поехал домой ни тогда, в 1972-м, ни в 1977-м, когда вышел на пенсию.
Теперь, четыре дня назад, я приехал. Прошло почти пятьдесят шесть лет с того дня, как я вылетел из Майами в Гавану для встречи с человеком по имени Эрнест Хемингуэй.
Никто не планирует дожить до старости и терять друзей одного за другим, но со мной случилось именно это. Мне почти восемьдесят шесть. В свое время я получил четыре огнестрельных ранения, пережил две автомобильных аварии и одну авиакатастрофу, четверо суток болтался после крушения в Бенгальском заливе, неделю шел через Гималаи зимой. Повезло. Всё зависит в основном от везения.
Десять месяцев назад мое везение кончилось. Мой шофер отвез меня в Мадрид на медосмотр, который я прохожу каждые два года. Моего доктора, выглядящего стариком в шестьдесят два, каждый раз удивляют мои визиты. «Так ведь испанские врачи на дом не ходят», – отшучиваюсь я.
Но в прошлом августе у нас обошлось без шуток. Он объяснил мне всё простыми словами и добавил с искренней грустью:
– Будь вы помоложе, мы попробовали бы хирургию, но в ваши восемьдесят пять…
Я потрепал его по плечу.
– Год мне дадите? – Хемингуэй как-то сказал, что у него ушел год, чтобы написать книгу.
– Боюсь, что нет, друг мой.
– А девять месяцев? – Я понимал, что моя книга, в отличие от хемингуэевских, не будет детищем гения – авось произведу ее на свет за девять-то месяцев.
– Да, возможно.
На обратном пути к себе в горы я попросил шофера остановиться у писчебумажного магазина, чтобы купить побольше бумаги для принтера.
Еще в 1961 году, узнав о смерти Хемингуэя, я решил написать о летних месяцах 1942-го, которые с ним провел. На прошлой неделе, почти через тридцать семь лет после этого обещания, я закончил книгу вчерне. Надо бы переписать ее еще несколько раз, отшлифовать – но, боюсь, не получится. Даже приятно, что я вот так нарушаю правила.
После Второй мировой я старался по мере сил приобщиться к литературе. Начал с Гомера, потом лет десять продирался через Диккенса и Достоевского. До Хемингуэя очередь дошла только в 1974-м. Я начал «По ком звонит колокол» на той неделе, когда Никсон ушел с поста президента.
Я сознаю всю слабость надуманной прозы Хемингуэя и его надуманной философии. Критики правы, говоря о его поздних книгах – «За рекой в тени деревьев», к примеру, – что стиль Хемингуэя становится пародией на его же стиль.
Но в лучших его вещах… там действительно чувствуется гений, как он говорил в ту ночь в нашем овражке на мысе Рома.
Лучше всего голос Хемингуэя мне слышен в его коротких рассказах. Именно там я начал различать ястреба на синей полоске неба. Там разглядел не только перископ, но и его след в Гольфстриме, там ощутил запах пота внутри подлодки и ужас двух парней, готовящихся к своей роковой высадке.
Если я и жалел о чем-то последние девять месяцев, так это о том, что трудно выкроить время для чтения, когда по десять – двенадцать часов в день пишешь сам. Интересно, как настоящие писатели с этим справляются. Хемингуэй, помню, читал весь день напролет – у бассейна, за едой, на «Пилар». Может, его не так поджимали сроки.
Америка стала неузнаваемой. Ничего не осталось из того, что мне помнится.
Я, конечно, знал об этих переменах по журналам, газетам, телевизору, Си-эн-эн, по тысяче фильмов на кассетах и дисках, а в последнее время – по интернету. Но страну не узнать.
Я позвонил одному из немногих друзей, оставшихся у меня в Управлении, – я учил его ремеслу в свои последние годы на службе, теперь он в высших чинах – и попросил о последней услуге. Он колебался, но в конце концов «Федерал-Экспресс» доставила мне пакет: потрепанный, с многочисленными штампами паспорт на другую фамилию с моей фотографией; кредитные карты, в том числе золотая «Америкэн-Экспресс»; водительские права; карточка социального страхования и другие бумажки, включая лицензию на рыбную ловлю – в чувстве юмора моему ученику не откажешь. Впрочем, он знает о моих проблемах и наверняка уверен, что особого вреда от меня не будет. Рыболовная лицензия закончится примерно тогда же, когда и я.
В Штаты я вернулся через Торонто и решил завернуть в Айдахо. Больному старикашке с единственным действующим глазом вообще-то не надо бы садиться за руль, но на американской федеральной автостраде гораздо свободнее и просторнее, чем на автобане.
В Спирфише, Южная Дакота, я купил себе пистолет. Сначала они проверяли, не уголовник ли я, но я был не прочь подождать. Поездка меня утомила, а лекарство, которое я принимаю, совсем обессилило – но без него я бы эту поездку не потянул. Лекарство не одобрено ни американской контрольной службой, ни контрольными службами других стран, но работает. Оно убьет меня, если принимать его больше месяца, но это уже не важно.
Продавец из оружейного магазина позвонил мне в мотель через пару дней и сказал, что можно забрать покупку. По паспорту я законопослушный гражданин, не имеющий судимостей и психических заболеваний.
Я выбрал «зигзауэр» 38-го калибра потому, что раньше никогда им не пользовался. Он выглядит маленьким и компактным по сравнению с длинноствольными пушками моей молодости. Я уже лет двадцать не держал в руках пистолет.
Вчера я приехал в Кетчум. Город сильно разросся с зимы 1959 года, когда Хемингуэй купил здесь дом, но дух шахтерского поселка в нем сохранился. Я нашел место, где был ресторан «Кристиана», откуда Хемингуэй спешно уехал со своими гостями, заявив, что за ним следит ФБР. Снял комнату в мотеле поблизости, купил в винном магазине подарочный набор «Чивас Регал» – бутылку и два стакана с эмблемами фирмы «Чивас».