Кэткарт вынул трубку изо рта.
– Я – священник, – мягко проговорил он, словно именно этих слов от него и ожидали.
– К тому времени я убедил себя в том, что мир обязан обеспечить мне хоть какое-то сносное существование, и, подобно множеству безработных, воевавших во Франции, особенно тех, что ушли на фронт молодыми, не успев еще более или менее устроиться в мирной жизни, усвоил социалистические идеи о собственности. Мне и впрямь казалось несправедливым, что от меня хотят, чтобы я рисковал жизнью, защищая собственность тех, кто благополучно остается дома, и не имел при этом права на некую долю этой собственности – достаточную для того, чтобы по возвращении сводить концы с концами. Фентону пришлось еще дважды или трижды вернуться к этому предмету, и в конце концов я уступил. Дело простое, сказал он, и совершено безопасное. Все необходимые приготовления уже сделаны, и моя задача – просто стоять на страже рядом с ювелирной лавкой и засвистеть какую-нибудь мелодию, в случае опасности или если появится случайный прохожий, когда он, сделав дело, соберется выходить. На тротуаре была решетка, мне предстояло ждать, пока он не просвистит начало песенки в знак того, что направляется к двери, на что я – если все в порядке – должен был ответить следующим тактом. Следует признать, душа у меня в тот момент в пятки ушла; стиснув руки в карманах, я делал несколько шагов в одну сторону, потом в другую и чувствовал себя последним дураком на свете. Не счесть, сколько сигарет я закурил и тут же отбросил в сторону. Пот лил с меня градом. Казалось, целая жизнь прошла, хотя на самом деле Фентон оставался там не так уж долго. Услышав, как он засвистел, я огляделся по сторонам и, убедившись, что на улице никого нет, свистнул в ответ и поспешно отошел от лавки. Он появился на пороге, закрыл за собой дверь, подхватил меня на углу, сказал, что все прошло как по маслу и мою долю он пришлет мне через день-другой. Странно, но мне ни разу не пришло в голову, что он может меня надуть. Хотя Фентон и заверил меня, что все прошло хорошо, радости от его общества я не испытывал, так что на следующем углу мы разошлись, и я сел в трамвай. На следующий день я встал поздно: все равно дела меня никакие не ждали, на дворе стояла зима, и самым теплым местом была кровать. Когда я вышел на улицу, там вовсю продавался экстренный дневной выпуск газет, каждая с шапкой: «Убийство в Найтсбридже». На самом деле произошло оно на Бромптон-роуд, но Найтсбридж было более звучным. Мне и в голову не пришло, что вся эта история каким-то образом касается меня, но газету я купил и бегло просмотрел заметку. В глаза мне бросилось имя – Кристи, и я застыл на тротуаре, покачиваясь взад-вперед, так что какая-то проходившая мимо женщина бросила своей спутнице: «Что за свинство, нельзя же так с самого утра», – а та откликнулась: «Точно, вот вам результат всех этих пособий – деньги на ветер, все равно они оседают в руках трактирщиков». В любой другой ситуации я бы разозлился, но в то утро это просто не имело значения. Я старался свыкнуться с открывшейся мне правдой. У меня не было ни малейших сомнений относительно происшедшего, точно так же, как не было их, когда я узнал о гибели Уркхарта. Моей первой реакцией был ужас: выходит, пока я оставался снаружи, в темноте, ломал спички и выбрасывал недокуренные сигареты, Фентон сдавливал горло человека – это было удушение. Наверное, он не ожидал, что там будет ночной сторож, и на дознании выяснилось, что Кристи нанял его всего на две ночи – из-за бриллиантов. Это был крепкий, даже очень крепкий парень, но его захватили врасплох, сзади. Справившись с первым потрясением, я задумался, что же будет дальше. Если Фентона поймают, то он, вполне вероятно, меня сдаст, и нас обоих ожидает петля. Удивительно, но хотя в ту пору в жизни у меня не было ни малейшей радости, мысль о смерти пугала. Я думал и все никак не мог придумать, как сделать так, чтобы он меня не выдал. Мне казалось, что все прохожие наблюдают за тем, как я покупаю газеты; краем глаза я заметил стоящих на углу полицейских и прошел мимо них с нарочито равнодушным видом. Вряд ли мне когда-либо приходило в голову, что арестовать могут и ни в чем не повинного человека. Да, собственно, никого и не арестовали, хотя должно было пройти много месяцев, прежде чем я поверил, что мне удалось ускользнуть – если, конечно, можно употребить в данном случае это слово.
Через пять дней после убийства ко мне пришли. Жил я тогда в одном затрапезном пансионате. Хозяйка окликнула меня снизу: «Мистер Феррис, тут вас спрашивают», – и какой-то мужчина проковылял ко мне наверх. Вид у него был в высшей степени необычный: глаза, как у лягушки, очень узкий лоб и пышные пшеничные усы. Он с подозрением посмотрел на меня и сказал:
– Мистер Феррис? Меня просили доставить это вам. – И положил на стол тонкий пакет.
– Кто вы и откуда? – спросил я.
Но он просто указал на пакет:
– Здесь вы найдете все. – И, не добавив ни слова, удалился.
Я открыл пакет – в нем оказалась пачка банкнот, каждая достоинством в один фунт стерлингов. Я сразу понял происхождение этих денег и почему они дошли до меня таким необычным образом. Их прислал Фентон. Почтой воспользоваться не решился, боялся, что могут отследить. На пакете не было написано ни слова, ни единой закорючки – известны ведь случаи, когда люди попадали на виселицу из-за почерка. И банкноты стоимостью в один фунт, а не в пять или десять, потому что последние отследить легче. Даже имени на пакете не было. Он избегал малейшего риска. Первое, что пришло мне в голову, – отослать деньги назад. Я чувствовал, что не могу принять их. Покуда мне лично ничего от награбленного не досталось, я мог убедить самого себя, что ни в чьей крови не повинен. Да и ввязываясь в это дело, я ни на секунду не задумывался о возможности убийства. Я запечатал конверт и только тут сообразил, что не знаю адреса Фентона. Мы всегда встречались в одном и том же баре. Я решил было там пакет и оставить, но тут же отбросил эту мысль, ведь кто-нибудь мог запомнить, что это я его принес, а мне совершенно не хотелось, чтобы мое имя хоть как-то было связано со всей этой историей. Тогда я подумал, что можно отправить бандероль до востребования в почтовое отделение Чаринг-Кросс, но отказался и от этого намерения: ведь Фентон вполне мог и не зайти туда, а отправителя каким-нибудь таинственным образом в конце концов бы вычислили. В конце концов я сложил банкноты в пачку и сунул в прорезь ящика для пожертвований в пользу одной из больниц. Денег я даже не пересчитал, а через день или два прочитал в газете, что их обнаружили. Никому, подумал я, даже в голову не могло прийти, что это моих рук дело.
– Ну, а с вами что? – спросил Кэткарт, словно спасение души этого человека казалось ему важнее любого преступления. – Что вы стали делать?
– Поехал к шурину. Думал, он сумеет помочь мне перебраться за границу. Англию мне больше и видеть не хотелось. Я просил его одолжить мне денег, но он сказал, что об этом не может быть и речи. Еще и пристыдил меня за попрошайничество. Да, так и сказал. Я вернулся в Лондон – это единственный город, который я знаю, в любом другом чувствую себя чужаком. Мне попалось на глаза объявление о работе, и так я стал носильщиком в одном пансионате в Блумсбери. Будь я способен здраво смотреть на вещи, наверное, ужаснулся бы самому себе, но тогда мне было все равно. К тому же я был пособником убийцы, так с чего же стыдиться работы носильщика? Правда, практически целыми днями мне приходилось дежурить внизу, у входа, но вряд ли кто-то, кроме обслуги, запомнил бы меня в лицо, а она менялась так часто, что на сей счет можно было не волноваться. Какое-то время я боялся выходить наружу; мне безумно хотелось скрыть лицо, приклеить усы, ну, все что угодно. Я даже подумывал, не покрасить ли волосы, но потом отказался от этой мысли. Через какое-то время я женился. С будущей женой я познакомился случайно, когда на несколько дней уехал в сельскую местность. В тот самый момент, когда я впервые ее увидел, мне стало ясно, что если кто и может меня спасти, то только эта женщина. Какая-то в ней чувствуется сила, нечто вечное – не знаю, как сказать. И она вышла за меня, ничего обо мне не зная. Я ей ничего не сказал. Она умница, она добрая – не знаю уж, что у нее за мысли в голове, но вопросов она не задает, и только благодаря ей я сохранил остатки душевного здоровья – в той, разумеется, мере, в какой это было возможно. Я даже начал забывать о Фентоне, и вот, когда все у нас пошло хорошо – до этого мы потеряли ребенка, но даже эту утрату жена мужественно перенесла, – вот тут-то, как я уже сказал, он снова появился на моем горизонте. Не думаю, что он сознательно к этому стремился, вряд ли так уж хотел повстречаться со мной, но, так или иначе, мы столкнулись лицом к лицу. Видите ли, я должен был поднести ему вещи. Повел я себя, конечно, как последний болван. Я дал ему понять, что боюсь его, и он этим воспользовался. Мне действительно стало страшно, хотя и не больше, чем тогда, несколько лет назад, – просто по-другому. Ведь теперь я обязан был думать не только о себе, но и о жене. А когда я говорю, что она значит для меня больше, чем я сам, – это чистая правда. Иногда мне даже кажется, что ей будет лучше, если меня найдут где-нибудь в заброшенной каменоломне или на дне морском, чем предадут публичному позору как человека, замешанного в убийстве.
– А дальше?
– В пансионате поднялся шум насчет украденного ожерелья, очень ценного, по словам его владелицы, остановившейся в пансионате. Она пыталась во всем обвинить меня. Я был вполне готов позволить осмотреть все мои пожитки, но никто этого не потребовал. Я не сомневался, что кража – дело рук Фентона, но он знал, что я буду держать язык за зубами. Оставаться в пансионате после этой истории я не мог. По удачному стечению обстоятельств, одна постоялица спросила, не заинтересует ли меня место церковного служки. Я был счастлив возможности убраться оттуда. Сын приходского священника, я, хоть бог знает сколько лет прошло, много чего помнил про церковные обряды, так что работа меня вполне устраивала. На ней я был в большой степени сам себе хозяин. Мог подолгу оставаться один. Словом, после всего пережитого это был настоящий рай. Честолюбия, которое движет большинством мужчин, у меня давно не осталось. Иметь больше, чем у меня было, я не хотел. И вот эта напасть. Хуже и представить себе невозможно. Практически каждый вечер я возвращался с работы прямо домой, никого не видел.