По возвращении из Эфиопии, за неполных сорок дней до смерти, Андре стал похож на человека, уже перешедшего на ту сторону. Попросил, чтобы я по фотографии сделала ее портрет маслом. Отказался от всякой врачебной помощи и ушел в себя. Знал, что скоро умрет. Тогда он не сказал, зачем ему портрет неизвестной мне женщины, не открыл, кто она. Я подчинилась его просьбе, и это ему, хотя бы внешне, подняло настроение. Он стал нежным существом, его преданность была трогательна.
Я заметила в нем перемену. Объясняла ее болезнью, меланхолией, тем, что долгие часы провожу на работе. Он хотел, чтоб я прекратила врачебную практику. Требовал моего неотлучного присутствия, будто предчувствуя скорую смерть. Я постоянно была рядом с ним. Мне казалось, он молится, чтобы смерть поспешила, хотя чувствовал, как я его люблю. Отказался от терапии и стал весьма набожен. Это была огромная перемена.
Андре еще в отрочестве перестал быть верующим, но никогда не рассказывал, почему так случилось. Не веровал, а любил мои работы. Мог часами смотреть на иконы, которые я завершила, часами наблюдать, как святой лик рождается на новом полотне, поставленном на мольберт. Перешел в православие. Мы вместе читали Священное Писание, он его внимательно анализировал и вскоре знал почти наизусть. Тут, со Священным Писанием в руках, мы были ближе друг к другу. Ожидание смерти освободило нас от неизвестности. Мы разговаривали не только об истории изначального христианства, православия, о потребности в вере, но и о судьбе нас, грешных, о значении и красоте жизни, о долге помогать другим в испытаниях и о неизбежности смерти. Прежде я не задумывалась, о чем говорят супруги, когда один из них обречен вскоре уйти из нашего мира.
Неужели наш интеллект не может без опыта страдания помыслить о такой возможности, подготовиться к тому, что мы захотим сказать или почувствуем? Может быть, с любимым человеком мы избегаем касаться тем, которых боимся: ведь как тут ни готовься, слово вносит страх и неуют. Как говорить о приближении смерти, чтоб не усилить боли обреченного?
Он стал мне ближе, его больше не занимали его предки и старина. С тревогой говорил о судьбе страдающих от голода и нищеты народов, о росте среди них детской смертности и болезней: СПИД, малярия, проказа… Он хотел, чтоб я продолжила его миссию денежной помощи, просил, чтоб я учила детей, особенно церковной живописи.
Я слушала его со все большим уважением и восхищением. Он забывал о своем состоянии, горевал о судьбе детей Африки и других, опаленных войной. Я впервые увидела, как он плачет навзрыд. Он говорил о больной совести человечества и о своих угрызениях – о том, что мы живем в изобилии, а так мало помогаем беззащитным и голодным. Только теперь мне понятно, что в этих разговорах – выставляя счет своей совести – он искал моего прощения и понимания, но тогда я этого не знала.
Когда я прощалась с ним, мне было страшно его коснуться. Пока не закрыли гроб, на меня смотрели с портрета янтарные глаза женщины, которую он звал Дельта, а я не могла отвести взгляда от ее живота. Я разрыдалась. Не только потому, что хоронила Андре, но и потому, что мне никогда не узнать счастья беременной женщины, которое я видела в блеске ее глаз и в улыбке, вызванной тем, что она несет в своем теле новую жизнь.
Мне не хватало Андре каждый день. Я отдала бы все, только бы он был жив, даже если бы он решил быть вместе с Дельтой. Все еще слышу его дрожащий голос.
Я с уважением отнеслась к его признанию, пусть даже в виде письменного завещания, что он всю жизнь любил единственную женщину, мать своей дочери Андреяны. Он звал любимую Дельта. Это имя – которое в Эфиопии дается девочке, приносящей удовольствие и радость, – в переводе означает: «желание». Дельта, подобно своему имени, была единственным источником желаний Андре, единственной его радостью, матерью его ребенка, той женщиной, которой он жаждал всегда… а меня только звал любимой.
В юности он писал о ней восторженные любовные стихи, сравнивал бока ее с крупом антилопы, а живот с луной. Стихи говорили о том, что вся она – ее волосы, дикие в своей красоте, и полные губы, которые он любил и целовал, – рождала в нем сладкое телесное безумие. Ласковый лепет и речь его страсти звучали на непонятном языке Эфиопии. Лишь однажды, в любовном самозабвении, он обратился ко мне на этом языке. Дикая эротика, зов Африки, поработила его. Вид их красивых молодых тел, слившихся в неистовых, жарких объятиях любви, возникал у меня в сознании по несколько раз на дню. Это усилило во мне маниакальную тревогу, трепет, желание однажды испытать неведомый экстаз. Я ощутила разницу в его отношении к ней и к себе. И не могла себе лгать.
Я приняла эту истину, призналась себе, что это две совершенно разные любви и их невозможно сравнивать. Та любовь основывалась на нарушении права на дружбу, на секс, была запрещена родителями и обществом – тогда в Америке были неприемлемы смешанные браки белых и темнокожих. Сегодня трудно понять, почему в то время, как у американских негров не было тех же прав, что у нас, мы были уверены, что мы великодушные, верующие христиане. Это позорная глава американской истории, противоречащая стремлению к передовому социальному устройству, которое требует равенства всех людей, ибо и десять Божьих заповедей для всех едины.
Дельта не была рабыней. Среди ее соплеменников были известные, образованные люди, наделенные властью, но из-за темной кожи, внешности и происхождения белая раса на Западе их не признавала. Само время было против Дельты и Андре. Они полюбили друг друга в эпоху нетерпимости и расовых предрассудков. Традиция, вера, честь и строгая мораль известного племени, к которому принадлежал отец Дельты, стали теми присяжными, которые вынесли ей приговор. Были неприемлемы ни внебрачная беременность, лишенная родительского благословения, ни брак, не подтвержденный местным церковным ритуалом. Отец назначает наказание, хотя мать возражает. Она принадлежит к прогрессивному православному племени, понимает, что возможны отроческая любовь и ранняя беременность. Она бы помогла Дельте поднять ребенка. Из-за переживаний ее разбивает апоплексический удар, перед смертью она умоляет мужа простить дочь. Отец в гневе произносит много неприятных слов, не предполагая, что Дельта слышит ссору родителей. Мать вручает ей старый эфиопский православный крест и благословляет ее. «Не забывай Христа, и он тебе поможет», – последние слова матери, которые слышала Дельта.
Дельта принимает назначенное наказание, не бунтует, ибо чувствует себя грешницей. Винит себя в смерти матери и в позоре, которым покрыла семью. Ей снятся колдуньи и мертвецы, они восстают из гробов и зовут ее с собой. После родов кошмары не прекращаются: она говорит с мертвыми и матерью, молит о прощении. Просит мать защитить дитя, которое будет у нее отнято. Из-за психического срыва она остается в больнице, а тем временем отец Дельты разрешает удочерить внучку, сохранив в тайне, кто ее новые родители. Последнее, что помнит Дельта, – как она надела свой крест на шею младенцу.
Дельта и Андре не увидят, как растет их ребенок, не будут знать, где он живет. Их любовь наказана вдвойне: они не могли видеть свое дитя и не могли больше встречаться сами. Все, что у них есть, – тени нежных встреч в далекие дни, в сгустившейся тишине. Разве кто-нибудь, кроме матери, имеет право решать судьбу ребенка? – спрашивала я себя. Кара взрослых была жестока и эгоистична. Невозможно понять разумом, какими мотивами они руководствовались, пусть даже зная, что ребенка-полукровку ждет в Америке тяжелая и трудная жизнь. Мне кажется, что мой богатый свекор, которого знали и ценили в высшем обществе, больше думал о своей деловой репутации, чем о том, как это скажется на будущем его сына. Согласившись, чтобы отец Дельты был судьей, он не интересовался, какое принято решение. О Дельте в доме больше не говорили, как если б ее никогда не было. Андре отослали на несколько месяцев к дядюшке во Францию.
Семья Андре долго жила в Эфиопии и здесь разбогатела. Здесь он родился. Его отец был послом, а до этого у него был бизнес в Африке. Отец Дельты был его переводчиком и доверенным лицом. Дети росли вместе. Между семьями завязалась дружба, но эта обманчивая связь существовала только в Эфиопии, где отец Дельты был известен как мудрый, порядочный, глубоко православный человек. Знаток многих языков, он был подготовлен для дипломатической службы, с его помощью американский посол достиг больших успехов в Эфиопии. Потом все уехали в Америку. Здесь продолжилась единственная, невинная любовь гимназиста.
Андре любил Эфиопию, знал ее языки. Детьми он и Дельта вместе посещали монастыри – те, куда дозволялось входить и женщинам. Он восхищался увиденными фресками и иконами. Дельта хорошо их знала, ведь ее семья была очень благочестива. Из поколения в поколение мужчины были священниками, как и братья ее отца. Отец Дельты возил Андре в монастыри, которые могли посещать только мужчины. Рассказывал ему о христианстве в Эфиопии, об истории византийской культуры и этих областей. Эфиопия известна именно тем, что добрая половина ее населения – православной веры. Она знаменита своими древними иконами, фресками, крестами и священными книгами, хранящимися в монастырях и церквах. В одной из областей страны монастыри были скрыты в скалах из-за оттоманского нашествия и экспансии ислама.
Христиан изгоняли, как было и в истории моей родины, на Балканах. Я рассказывала вам об этом. Вы хорошо знаете, как на наш народ из века в век нападали и отнимали наши земли. Может быть, поэтому нам так близки композиции Сибелиуса, особенно та, что была под запретом в период, когда доминировала ориентация на Россию. Эта симфоническая поэма – «Финляндия» (изначально она называлась «Суоми», а за границей была известна под названием «Отечество») – дышит любовью к родному краю, ее оркестровка прокладывает путь к каждому сердцу.
Студентом Андре изучал историю Эфиопии и Африки, которая привлекала его всегда, особенно после того, как он потерял Дельту. К нему все время возвращались воспоминания об уникальных эфиопских монастырях, о разговорах со священниками и монахами о вере, смерти и любви. В учебе он словно искал возлюбленную и находил утешение, познавая ее родину, где они были счастливы. Все его там восхищало и влекло с магнетической силой. Он любил православные крестные ходы, литургию и многоцветные рясы эфиопского духовенства, огромные цветные зонты, которые казались облаками, посланными с неба, чтобы укрыть и защитить веру и ее служителей. Никогда больше он не видел более величественных и прекрасных крестов, по крайней мере так ему казалось. Все в Эфиопии казалось ему прекрасным и величественным. Он вспоминал только хорошее, как ребенок, у которого было счастливое, мирное детство, который не видел ни голода, ни малярии, ни проказы, ни детей, умиравших изо дня в день. Об этом не говорили в доме посла и на приемах у богатых людей.