Я не могла принять только такое объяснение и долго думала, да и сегодня думаю: возможно, женщины, по природе своей, допускают по отношению к себе некий элемент садизма, они даже терпимее к физической боли, чем к эмоциональной. Эмоциональная боль проявляется у них в слезах или в деструктивном поведении. Не знаю, то ли они глубже любят, то ли легче связывают свою жизнь с противоположным полом, поскольку это повышает их ощущение собственной ценности, но они терпят то, что следовало бы осудить, ибо психологически зависимы, невзирая на то, насколько они эмансипированы.
Мне странно и стыдно, что я излагаю вам это, тем более что художники, будучи гуманистами, вовсе не наслаждаются, терроризируя окружение, а кроме того, я мало знаю о вас. Может быть, однажды вы об этом выскажетесь, выразите свое отношение в музыке.
Во время таких разговоров мама смеялась, показывая белые зубы, и говорила, что мне не о чем беспокоиться – я рождена, чтобы быть любимой. Как мало она знала! Наверно, мать, любящая свое единственное дитя, и не может быть объективна? Но встреча, назначенная судьбой, произошла, хоть и не была запланирована.
Однажды, после большого приема в нашем доме, Андре, наш частый гость, попросил у отца моей руки. Родителей не смущала разница в возрасте, они видели в нем светского человека, зрелого, добившегося успеха, основательного, на редкость тонкого – не было лучшего кандидата, чтоб осчастливить их единственную дочь. Он приходил на мои выставки и даже когда меня не было дома, просил отца показать мои работы. Более того собирался почти все их купить, но отец посоветовал ему не говорить при мне об этом, потому что я откажусь и он потеряет возможность меня видеть.
Я знала о нем очень мало, кроме того что у него есть какие-то дела с отцом и эти дела идут весьма успешно. Андре владел несколькими банками и постоянно путешествовал, больше всего по Африке. В его серьезных делах и заботах о помощи народам Африки отец находил объяснение тому, что его не видели в женском обществе.
Образованный, вечный путник, Андре всегда был в центре внимания – все его внимательно слушали. Он был весьма уважаемым человеком, газеты часто писали о его миссионерской работе в Африке. Был очень уравновешен, в нем присутствовало некое спокойствие, редкое у деловых людей. От него веяло надежностью и заботой. Видимо, все это и послужило причиной того, что я согласилась выйти за него замуж, не зная о человеке, с которым мне предстояло провести всю жизнь, ничего, кроме того что он, как сказал отец, влюблен в мои художественные работы. Матери он признался, что любит мои темные глаза и светлые волосы. Мне же никогда этого не говорил. Он не спешил меня обнять или поцеловать, словно знал, как меня пугает близость с мужчиной.
Когда мы говорили по-французски, он обращался ко мне официально. Ему нравилось говорить на языке предков, а свой род он мог проследить до XVII века. Андре любил Францию и мечтал, что когда-нибудь мы будем жить на родине его прадедов. Он отлично знал историю и литературу, был любителем оперы. Мы часто ходили в театр, иногда летали и в другие страны, чтобы побывать на каком-нибудь выдающемся представлении. Обычно мы всюду были только вдвоем. Хотя у нас был большой дом, он не любил устраивать приемы. Мы были почти неразлучны. Однако моя телевизионная программа становилась все популярней, и Андре выражал неудовольствие и опасения.
– Изабелла, – говорил он, – это пустая трата времени. Ты работаешь с первой попавшейся публикой, не имеешь возможности ее выбрать. Пиши картины – в этом твой дар. Надо, чтобы у тебя каждый год было больше выставок за границей. Все их ждут и хотят, чтоб ты выставлялась чаще.
Воспитанная в уважении к мужу, я стала больше времени отдавать занятиям живописью, а больных принимала, с его согласия, только в клинике. Он часто звонил мне и в страхе спрашивал, не чувствую ли я, что мне угрожает опасность от тех, кто шлет мне письма через телевидение.
– Я умру, если с тобой что-нибудь случится, Изабелла, а я не сумею тебя защитить, – часто говорил он.
Только позднее я поняла, что исток его страха – чувство долга. Чувство вины, а не любовь, усиливало его потребность стать моим защитником.
18Женщина с пышной грудью
С самого начала нашего супружества мне казалось, что ему больше нравится хвалить мои произведения, беседовать со мной, чем целовать меня. Он любовался моей работой, следил за ней. Мог читать до поздней ночи, когда я писала картины. Похоже было, что разговоры для нас обоих желанней, чем интимные отношения. Он воодушевленно говорил моему отцу:
– Ваша дочь – необыкновенный художник, ее надо поощрять к творчеству, а все остальное, что может помешать ей писать и рисовать, следует устранить, даже медицину. Я много лет искал такую жену по всему свету и не женился потому, что ваша Изабелла – единственная, кто соответствует моему идеалу.
Мы жили в комфорте, с прислугой, путешествовали, вели долгие интеллектуальные беседы, но я быстро почувствовала, что в этих отношениях чего-то недостает. Проявив страсть, он резко себя осаживал. Как будто я была ему ребенком, а не женой, гладил меня по голове и целовал в лоб.
– Прости, – часто говорил он и прятал глаза, избегая моих вопросов.
Нет, я ни о чем не спрашивала, я вознесла его на пьедестал, думая, что он знает все. Настолько была наивна. А он – он был корректен, обладал манерами человека из высшего общества, наперед знал правила любого этикета, хотя никогда их не читал. Был уверен в себе, в своей породе, деловых способностях и знании антикварной старины.
Помню первый поцелуй – он удивился моей неопытности, но она была ему приятна. Мне не с чем было сравнить наш брак, кроме романов и фильмов – и нежных отношений моих родителей. Наш союз был тихим, уравновешенным, полным взаимного уважения.
Дети моих пациентов в своих семьях наблюдали сплошные ссоры. Я воспринимала эти браки как проблемные. К моему это не относилось. Позднее я убедилась, что и мой брак был столь же проблемен, ибо мы не говорили свободно о своих желаниях и потребностях. Чего же нам недостает? – недоумевала я, а мое тело все больше обособлялось, пряталось в одиночество, и руки перестали искать его объятий.
Я посвятила себя работе и духовной живописи. Думаю, что Андре нимало не тревожился, его устраивали такие отношения.
В одной из телепередач речь шла о том, как передать образ матери и ребенка. Присутствующие должны были изобразить свои представления о семье, беременности и рождении детей. Участвовала и я, в качестве руководителя группы. Мои движения становились все быстрее, были полны каким-то скрытым желанием. Я рисовала женщину с пышной грудью. Она спала, с мягкой улыбкой, довольная тем, что ждет ребенка; а рядом с ней застыл мужчина, закрыв глаза руками, с лицом, окаменевшим от ужаса и тоски: он понял, что видит во сне его жена. И вдруг какая-то неведомая тоска, скорбь – как будто что-то умерло во мне, как будто, пока я рисовала, тело мое внутренне изменилось и опустело. Я выронила перо, тушь пролилась мне на платье. Обе руки упали на живот. Я поняла, что Андре не хочет детей, что я не буду матерью, – на глаза у меня выступили слезы. Публика, смотревшая передачу, была в восторге. Ей казалось, что эмоциональная реакция, которую вызвал у меня рисунок, – это часть программы. Никто не понял, что это была моя трагедия, моя биография, а не урок изобразительного искусства и анализа картин. Оценка программы – а опрос зрителей проводили каждый раз – была очень высокой. Публика требовала, чтобы моя программа шла ежедневно. Письма шли потоком. Я поняла, как легко люди связывают себя с телегероями, даже влюбляются в них, им начинает казаться, что они близко знакомы.
Я получала много писем, и Андре просматривал их. Сначала никак не комментировал. Но все больше боялся, что со мной что-нибудь случится. Запретил мне водить машину. Заботясь о моей безопасности, дал мне водителя, я не стала спорить. Я всегда считала, что его решения выверенные и зрелые, что они в моих интересах. Возможно, он опасался, что из-за такой популярности может меня потерять. Впервые я ощутила неудобство из-за того, что к нам приходят люди, просят автограф, хотят поговорить. Он еще больше сосредоточился на охране моего личного пространства, на изоляции, удалял из моего окружения буквально всех, даже фоторепортеров. Подруг у меня не было, и я не чувствовала, что мне не хватает общения, хотя его забота обернулась для меня потерей свободы.
– Мы счастливей всего, когда мы одни в доме, – часто повторял он. – Ты рисуешь, я пишу, мы слушаем музыку, она обогащает нас красотой.
Теперь я знаю, что заранее предчувствовала: он не хотел детей. Когда мой отец в шутку спрашивал, когда же у него будут внуки, Андре, помолчав, говорил, что он стар и не хочет повредить моей карьере, внешности и нашим удивительным отношениям. Я стала немой соучастницей скорее его жизни, чем своей. Боясь узнать истинные причины его решения, жила в безмолвии. Может, мне было страшно услышать правду, а может, я не хотела его обижать вопросами. И приняла его резоны как свои.
Может быть, я преждевременно, живя у честных сестер в Париже, создала себе идеальный образ брака – чистого, невинного, как молитва Христу: ты его любишь, уважаешь, а он дает тебе спокойствие и защиту? Это и есть любовь – я не роптала, не требовала ответа и утешения. Бывали дни, когда мне было стыдно за свой эгоистический порыв, желание стать матерью. Я просила у Бога прощения, и постепенно мое желание угасло.
19Я рисовала детей и молилась Богу
В нашем большом доме был роскошный вход на второй этаж с двумя витыми мраморными лестницами. Стены были увешаны украшениями, в основном из Африки. Андре увлекался стариной и коллекционировал костюмы и маски из разных стран африканского континента.
Я отказывалась его сопровождать в путешествиях по Африке. Боялась, что, если я с ним поеду, он тоже умрет, как Никола. Я никогда не говорила ему о причине отказа.