ение трудов.
Колокола звучали чаще, будили и небо, и землю. Весь день и всю следующую ночь они возвещали о завершении устройства часовни и о первой литургии в ней. Мать-игуменья Мария не хотела, чтоб литургия начиналась ранним утром, на заре. Будут гости из окрестностей и из Белграда.
Еще до рассвета я взяла особые плошки со свечами и вставила в специальные бумажные футляры: сквозь них было видно, как мерцает пламя, но ветер не мог его погасить. Перед приходом гостей и началом службы я расставила свечи по обе стороны входа в монастырь, на террасе и на ступенях, ведущих к кельям и часовне.
Больше сотни огоньков сияло на ранней заре. Было много света. Головы были покрыты черными кружевными шалями. Одежда праздничная – в знак почитания святого места и первого богослужения. В переполненной часовне я увидела и своего слушателя. Он пел вместе с монахами из соседних монастырей. Глубоким, бархатным, как у оперного певца, баритоном он, сотрясая окна, пел гимн Богу. Меня не заметил.
Он ли это или мое воплощенное желание видеть его в церкви?
Когда в полдень я покинула монастырь, пригревало солнце. Игуменья поблагодарила меня, пригласила на обед и с мольбой в голосе спросила, действительно ли я скоро уеду.
– Останьтесь, отпразднуем вместе Рождество Христово, все сестры этого хотят, – сказала она.
– Мать, – сказала я взволнованно, – мне нужен долгий разговор и ваше благословение, прежде чем я вас покину. Я была счастлива здесь, но внутреннее беспокойство, о котором я вам говорила, ведет меня дальше.
Мы обнялись. Я поцеловала ей руку.
27Благотворительный бал
– Иди туда, куда тебя ведет любовь, – советовала мама. – Не жди великого счастья в отношениях с другими, тогда неизмеримая боль, которую приносит настоящее, уменьшится. Особенно это касается страха перед новой встречей. Ты лучше, чем я, знаешь, что страх ведет к поражению, предлагает одно решение – смерть.
Я слышу эти слова – они, словно ключ из-под земли, пробиваются, размывая снег, ими звучат одежда и воздух, они срываются с деревьев и крыш. И вот – покой, будто ничего не произошло.
Сегодня вы пришли раньше, чем всегда. Вы голодны?
Я заварила вам чай из мяты – вижу, вы покашливаете. Мы постимся. Я испекла пирог со шпинатом и капустой… Разговор с матерью-игуменьей вдохнул в меня новые силы, решительно изменил планы. Она была рада услышать от меня то, о чем и сама догадывалась.
Я бежала от прошлого, настоящего и будущего, от Америки, от тоски – в объятия человека, от чьих огненных поцелуев, по крайней мере в те несколько часов, проведенных на синем кресле, была как на крыльях. Эти крылья унесли меня в страну предков – и я уже не представляла, что смогу ее покинуть. Хотя бы в те часы, ощущая его теплые, мягкие губы, я почувствовала, что все-таки для кого-то желанна. Слова восторга на сербском были как мелодии любовных песен, услышанных впервые. Сознание, что я для кого-то желанна, было мне необходимо; я утратила ориентир – не понимала, что я значила для мужа. В интимном общении Андре не дал мне пережить истинной радости, лишь позднее выдав причины своего поведения.
Во встрече с Ненадом я была наказана за эгоизм. Я не любила, как, возможно, он, а ощущала только жажду физической близости. И потому осталась еще более потрясенной, одинокой и печальной.
Верите ли вы, что кто-то может влюбиться, предложить выйти за него замуж той женщине, которую видит в телепрограмме, где речь идет о религиозной живописи, психологии, вере и беременности? Такое возможно только в Америке, где массовая информация определяет смысл и образ жизни.
Ненад знал обо мне все. Он следил за моей жизнью изо дня в день. Я получала от него множество писем – и в клинике, и на телевидении. Он просил меня давать ему уроки живописи и истории византийского искусства. Твердил о браке, угадав мое желание иметь детей. Знал все о болезни моего мужа, даже раньше, чем я.
– Я подожду, пока вы будете свободны, может быть, тогда вы примете мое предложение и ответите на письма. Андре долго не протянет. Мы оба врачи – знаем, что означает его диагноз, тем более что он отвергает терапию.
Меня напугали его осведомленность и настойчивость.
Впервые мы встретились на благотворительном балу, устроенном в помощь Африке. Андре был уже очень болен, однако настоял, чтоб мы пошли, потому что собранные средства предназначались африканским детям, на борьбу против СПИДа. Он возглавлял комитет благотворительной организации и должен был произносить речь.
Присутствовали актеры, известные певцы, телепродюсеры, послы, политики, много богатых, известных семей. Помню, что входной билет стоил тысячу долларов, кроме того, ожидались крупные пожертвовования.
Это было пышное мероприятие. Сверкали большие бриллианты и рубины. Платья специально по этому случаю были куплены в известных на весь мир домах моды, чьи владельцы также присутствовали. За нашим столом сидели несколько важных послов африканских стран и какой-то государственный чиновник высокого ранга. Андре почти весь вечер говорил по-амхарски с послом Эфиопии, родившимся в Аддис-Абебе, – ему он уделил все свое внимание. А я слушала музыку и отвечала на вопросы посольских жен, в основном говоривших по-французски.
Вдруг появился Ненад в белом смокинге. Он подошел к нашему столу и за руку поздоровался с Андре. Я увидела, что они знакомы, и только тогда поняла, что он был в команде врачей, поставивших диагноз.
– Вы позволите мне пригласить на танго вашу жену?
– Разумеется, она с удовольствием поговорит с вами на своем родном языке. А я не люблю танцевать.
Он даже не дождался моей реакции, продолжил разговор. Ненад представился:
– Изабелла, я тот самый поклонник, что пишет вам письма. Если бы я был вашим мужем, никому не разрешил бы танцевать с вами. Ночь напролет держал бы вас в объятиях.
От этих слов мне стало больно – они были правдой. Подхваченные музыкой, мы порхали по залу как мотыльки. Я ощутила его страсть, но мне хотелось, чтобы это был Андре – чтобы он укачивал меня, завороженный игрой желания. Мы не сказали друг другу ни слова. «Спасибо», – поклонился он, когда подвел меня к столу. Поцеловал мне руку и пододвинул стул, чтоб было удобней сесть. Андре, занятый разговором, даже не заметил, что я опять рядом. Одна из женщин пригласила Ненада на танец. Он отказался, заявив, что пришел только ради этого танго и теперь покидает бал.
Когда мы вернулись домой, я хотела спросить Андре, как он познакомился с Ненадом. Но не успела: муж сказал, что собраны большие средства и он лично повезет деньги в Африку.
– Разве здоровье позволяет тебе опять пускаться в долгий и трудный путь? Ты же только что оттуда вернулся. Почему ты прекратил лечение? Оно, может быть, дало бы эффект, – говорила я с горечью, которой не могла утаить. – Андре, я боюсь оставаться одна. Последнее время ты больше в Африке, чем со мной. Я чувствую, между нами что-то изменилось. Не понимаю, в тебе или во мне.
– Я должен ехать, Изабелла. Не спрашивай, почему смерть не страшит меня. Я жду ее прихода.
В Африку мы едем вместе с эфиопским послом, ты с ним вчера познакомилась. Заверну и в Эфиопию. Позвони Ненаду. Я дам тебе его рабочий телефон, пусть он пригласит тебя потанцевать, послушать музыку! Он упоминал о каком-то знаменитом сербском ресторане, говорил, что хочет сводить нас туда. Меня не будет всего несколько недель, Изабелла, если болезнь позволит. Предчувствую, это моя последняя поездка в страну, где я родился.
Его поведение в тот вечер насторожило меня и встревожило, но я все приписала болезни, которая могла убить его в любую минуту. Надо, чтоб перед смертью он испытал все, что хочет, думала я.
28Девушка в эфиопской одежде
Печаль и одиночество коснулись его сердца прежде, чем он умер. Я убеждала себя, что меня ничто не испугает: я не могу все глубже тонуть в этой агонии, на дне которой и так окажусь очень скоро, когда его потеряю.
По его просьбе я приступила к портрету беременной женщины в эфиопской одежде. На ней была тога сине-фиолетового цвета – я использовала такой в работе над иконами, – голова повязана красным платком, длинные серьги, множество разноцветных браслетов на руках и на шее. Большой крест. Было радостно писать лицо неизвестной женщины, похожей на святую: ведь она несла во чреве новую жизнь. Мне тоже хотелось испытать это счастье. Я писала портрет, думая, что мне никогда не доведется услышать плач своего ребенка, улыбнуться после его рождения, и заливалась слезами.
Позже я поняла, кто та беременная женщина, чей портрет я писала, и ощутила тяжкие угрызения совести, словно была виновата в ее судьбе. Это чувство, смешанное со страхом, стало моей тенью.
И тогда – может быть, сработали защитные механизмы – я поверила, что этот портрет, по сути, мой автопортрет. Я была на грани психического расстройства.
Не знаю точно, сколько дней прошло после смерти Андре: ощущение времени исчезло. Я пребывала в панцире тоски – все было холодно, как лед. Открыв тайну, я стала жертвой самой себя. Начались душевные и умственные муки. Мне снились странные сны, как в каком-нибудь романе. Меня убивали, но и я была убийцей. В этом кошмаре я слышала голоса Андре и Дельты, слова утешения, просьбы о прощении. Вот я, ребенок, испугавшись диких животных, во время сафари в панике бегу от рева львов, тигров и слонов, а теперь меня окружают удивительные пестрые птицы, их хриплый клекот и шумный трепет крыльев. В вихре страха, паники и пыли, за которой ничего не было видно, я слышала голос Николы:
– Я с тобой, не бойся. Я спасу тебя и отвезу в монастырь, на нашу родину. Ты найдешь там покой, счастье и любовь. Не плачь, Изабелла, будет у тебя и сын… Утешься! Тебя еще ждут радостные дни.
И вот настал момент моего отъезда в Эфиопию. Я заканчивала сборы в рабочем кабинете. Все было готово. Гроб с телом был уже отправлен в монастырь. Андре словно стер следы нашего брака, отнял у меня даже свой прах – могилу, которую я могла бы навещать вместе с родными. Я не заметила, как вошел Ненад.