– Изабелла, я пела эту оперу матери и отцу, особенно любовный дуэт в первом акте. Может быть, поэтому ты ощутила все по-новому: это было не похоже на прежние дуэты Дездемоны и Отелло, которые ты слышала, – ответила ты, заплакав.
Я чувствовала: ты плачешь на сцене, что придало представлению и трагический, и романтический тон. Его универсальному звучанию способствовало твое неповторимое искусство.
Дирижер – он был моих лет – восхитил публику своей динамичностью и импульсивностью. Мое внимание привлекли его глаза: возникло приятное, но странное ощущение дежавю – словно мы уже встречались когда-то. Он искал возможности со мной познакомиться, ведь вы много месяцев разговаривали обо мне. Твоей и Магдалининой любовью и дружбой со мной он был уже психологически подготовлен к нашей встрече, его любопытство было подстегнуто надеждой, что он откроет нечто, им утраченное, а по сути – никогда еще не найденное.
Могу тебе сказать, мне и самой хотелось увидеть его вблизи. Он пробудил во мне любопытство – возможно, благодаря своим проницательным глазам, которые стали почти чем-то вроде моего постоянного спутника. Мне хотелось поговорить с ним, познакомиться ближе. Дирижируя, он управлял оркестром и выглядел старше; в непосредственном разговоре казался моложе. За пультом он был частью трагедии, которая разворачивалась на сцене; с полузакрытыми глазами следил за каждым инструментом, словно сам играл на нем. Как и ты, он был вдохновенным творцом.
Во время встречи, которой он искал, я ощутила его романтическое любопытство, желание проникнуть в мою суть. Он предполагал, что в ранней молодости я прошла через разные жизненные испытания и заслужила в жизни большее, чем то, что получила. Не знаю, как ему это удалось. Ведь наружность скрывала мою внутреннюю суть, моменты света и тьмы, радости и печали.
53Я верю в чудеса
Он подошел ко мне почти незаметно. Я тебе уже рассказывала об этом, да? Суверенностью человека, искушенного в разговорах, сразу обратился ко мне.
– Мне кажется, что мы уже встречались, – сказал он взволнованно. – Я обратил внимание на ваши картины в музеях, потом побывал на двух ваших выставках. Тогда у меня не было желания знакомиться с вами, я только хотел увидеть ваши необычные работы. Вообще, лучше не знакомиться с авторами, это всегда разочаровывает. Да, да… им не хватает не столько дарования, сколько нравственной цельности. Художники чаще всего – моральные пигмеи. Подтверждением тому – последние конфликты на Балканах. Люди искусства выступили как лакеи политиков, во всем обвинив исключительно сербов. В циничной сатанизации сербов больше всех преуспели именно они. Вацлав Гавел, Катрин Денев, Андреа Бочелли, Иосиф Бродский, сэр Питер Устинофф состязались в пресмыкательстве перед агрессорами – перед теми, кто в 1999-м грубо попрал суверенитет Сербии и обрушил на нее бомбы с обедненным ураном. Вы знаете, тогдашний корреспондент «Нью-Йорк таймс» Дэвид Байндер педантично зафиксировал эту организованную травлю, когда «антисербские настроения от Парижа и Лондона до Вашингтона и Голливуда были сильнее, чем в свое время неприязнь к нацистской Германии».
Я был убежден, что ваше искусство умело упаковано в рекламный целлофан, и не испытывал желания с вами знакомиться. Тексты в газетах, повествующие о вашей жизни, немногим отличались от моих представлений. Но чем больше я смотрел на ваши работы, тем больше предубеждение рассеивалось, превращалось в потребность познакомиться с существом, которое в анархическом, разнузданном мире пишет картины, полные гармонии и любви. Ваши картины поистине отличаются от всех, виденных мною прежде. Они отмечены чистейшей духовностью, но в них столько сказано о земном: о гордыне и лицемерии нашего века, о падении души человеческой. Душа потерялась в омуте мировых и собственных противоречий, не ведает, где найти убежище. Человечество бомбардируют всяческие веры и культы. Политики обещают потрясенной душе быстрые, но поверхностные решения, лишенные глубины. Потом мы окажемся в еще худшем положении. Этот мир приговорил искусство к смерти. Я благодарен вам за то, что вы не предались мамоне и высоким языком искусства защищаете смысл жизни. Я и сам борюсь со временем, в котором одно только искусство отстаивает божественный порядок вещей. Вероятно, я вам уже говорил: я тоже сочиняю музыку, прежде всего для церковного хора и органа. Орган помогает ощутить боль каждого века и обрести опору в вере, в размышлении и поиске смысла нашего существования и будущего. Когда я сочинял, хотя я неохотно в этом признаюсь, ваши картины и вы были моим таинственным суфлером и слушателем. Вы были частью меня, были в каждой записанной ноте, а всемогущий Бог дирижировал. Или я это вообразил.
Я сказал Дельте, что знаю вас глубже, искренней и лучше, чем любую из женщин, с которыми у меня случались любовные истории, а их было много. Иные из этих красавиц были замужем. Это были мимолетные связи. После наших оргий они быстро забывали меня, а я их. Я даже понимал их мужей: большинство знали о похождениях жен, некоторые любили об этом потолковать и наслаждались, слушая, как другие рассказывают о своих сексуальных приключениях с их женами.
Женщинам нравилось, что я знаменитый дирижер, нравилось тело, в котором они пробудили желание. Они полностью отдавались страсти, терялись в своей похоти. Наши имена и завтрашний день не значили ничего. Вожделение говорило на языке эротики, подогревало страсть без любви, толкало к эротическому исступлению. Было не важно, где мы и где соединятся наши тела. Спальня была нежелательна, она напоминала им о надоевшем браке, лишенном секса. Они искали удовлетворения в диких фантазиях, во всем запретном и необычном, и чем больше был риск, чем больше их возбуждала обстановка, тем безумней была наша связь.
Мы не разговаривали, ибо это вернуло бы нас к жизни и реальности, а у нас не было ничего общего, что нам хотелось бы обсудить. Эротическая энергия наших тел, двигавшихся в ритме дыхания, обеспечивала лишь одноактную композицию.
Это темная сторона моей жизни. Публика, которая меня обожает, не знает о ней. Вы спросите, зачем я вам рассказываю обо всем этом при первой же встрече? Дело в том, что я встречал вас в прошлом – вы были тенью, витавшей над моей жизнью, над моими нотами. Я выдумал женщину, которая отдавала свою любовь чужим делит. Я видел большие глаза детей, умиравших от рака: благодаря этой женщине они все-таки улыбались, они держались за своего ангела, хотя их руки, потеряв упругость мышц, превратились в обтянутые кожей кости. Здесь же были смеющиеся лица детей из Африки: они ловили рыбу, сидя в папирусных каноэ. Я дам вам диск с музыкой, которую написал, размышляя о вашей жизни и вашем характере. Это сонаты для скрипки и фортепиано. В них слышен ветер моей родины и запечатлена красота зимнего пейзажа. Возможно ли, спрашивал я себя, чтобы так мощно вдохновляли впечатления от ее картин – ведь я ее не знаю. Я боялся встречи, оттягивал ее, хотя знал, что не могу вас не встретить. Кто же вы в действительности, Изабелла? У меня было все больше опасений. Ведь существовала вероятность негативного открытия. Что вы за существо в реальности? – постоянно спрашивал я себя. Знаю, что я вас идеализировал.
Дельта сделала возможной нашу встречу и устроила так, что я буду дирижером оперного театра в Аддис-Абебе. Я благодарен ей за сегодняшний вечер. Теперь вы не анонимный свидетель моего дирижерского самозабвения, а самая что ни на есть подлинная реальность. Я понимаю, почему Дельта так любит вас, ведь у меня есть возможность сравнить вас с другими. Вы знаете мое сценическое имя, но я хочу попросить о том, на что не имею права. Прошу вас, зовите меня по имени, данному мне при крещении, – Драган. Я разрешаю это только тем, кого особенно уважаю.
– Понимаю вас. Когда мы работаем, нас наполняет удивительная сила. Особенно когда я пишу на духовные темы, у меня такое ощущение, будто кто-то все время рядом. Может быть, именно поэтому художники никогда не бывают одиноки.
Отчасти я хотела бы открыть истину, но к чему бы это привело? Восторг и явь требуют двух разных восприятий. В восторге все становится творчеством, все дозволено, прекрасно, близко. Совершенная мечта не подвластна цензуре. Наяву все оплетено подавлением, разочарованием, страхом ожидания, утратой и обманом. Я понимаю, почему мои работы влияют на ваше сочинение музыки. Дело не в личности, которая вас вдохновляет, а в творческом выражении мечты, требующей подтверждения и одобрения. Это большая разница, и если ее не понять, можно впасть в разочарование, замешательство, взаимное непонимание. Одиночество, которое настает, когда мы завершаем произведение, объясняется чувством, что невидимый гость покинул нас. Наверняка вы не раз в такой ситуации ловили себя на странном чувстве: словно проверяли, здесь ли еще ваш незваный гость. Быть может, ваш гость – таинственный Слушатель, но это может быть и претворенный образ, заимствованный из вашего произведения. Как бы там ни было, он существует реально, и уже невозможно отличить правду от игры фантазии. Лучше оставить его нетронутым и туманным, в вашей мечте, и не стремиться к новой встрече вне творчества.
Возможно, я слушала вашу музыку или музыку композитора, которого вы любите. Вы любите Сибелиуса? – спросила я неожиданно. – Вы упомянули о звуках ветра и белых: снегах вашей родины.
– Изабелла, такая тонкость не свойственна простым смертным. Вы меня взволновали. Я живу в Финляндии, но по происхождению я серб. Об этом говорит мое имя. Я оставил занятия нейрохирургией, открыв, что моя жизнь – музыка. Когда я работаю, мне нужна тишина. Иногда я не замечаю времени, не отдаю себе отчета в том, как рождается музыка. Только позднее туман рассеивается, но никогда до конца.
Я довольно много путешествую. Но на гастролях и в больших городах не могу сочинять. Мне хочется, чтоб у меня был постоянный дом вдали от шумных городов, чтобы однажды у меня появилась и семья. Не хочу больше жить в роскошных отелях, мне нужно больше времени, чтобы писать.