Несмотря на кондиционированный воздух, в цехах было жарко. В распахнутые окна врывался с улицы дневной свет, мешаясь подле трюфельной с зажженным с раннего утра электричеством.
Выплыла из полумглы молодая работница, подошла к Толе, неслышно что-то сказала ему. И вот уж она у мешка, где жареные орехи, набрала в лоток. Удаляясь, глянула на Толю через плечо и улыбнулась пьяно, вакхически.
Пронеслась по цеху, как ведьма с метлой, пожилая уборщица тетя Муза. Огромная метла ее двигалась по-колдовскому бесшумно: взад-вперед, взад-вперед... Тихий шепот метлы съедали могучие шумы. Это гудел огонь, это бились печи, большие сердца печей.
— «...Мои стихи, сливаясь и журча, текут, ручьи любви; текут полны тобою...»
...Сбросил все, что было на нем, сердито принял душ и переоделся.
Библиотека на той же улице, что проходная фабрики.
— Примите, пожалуйста, — сказал он библиотекарше. — Я сдаю.
— И что же вам предложить взамен?
— Нет ли, случайно... О системе автоматического регулирования тепловых процессов?.. Это раз... А второе... Может, найдется что-нибудь стоящее о любви. Только, пожалуйста, если есть, то хотелось бы посерьезней... Из классики.
— Стендаль, — не дрогнув бровью, ответила пожилая библиотекарша. — «Красное и черное». Превосходно! Рекомендую... Ну, а что бы вам предложить о системе нагрева?.. Вот: «Регулирование тепловых процессов. Е. Вернихова». Получено позавчера. Новинка.
— Да, да... О тепловых процессах — она! О тепле. Об огне!.. Она!.. Простите, вы, кажется, что-то сказали?
— Я сказала, что это классика. О любви. Роман отличный. Переводной, — с каменным выражением ответила библиотекарша и лукаво глянула на Толю из-под бровей.
14
Мама возвращалась на дачу, как и в начале лета, с кошелками. Снимала на ходу шляпу, подставляла ветру лицо. Вокруг стояла блаженная тишина, осеннее тепло, кротость.
Начало и вовсе рано темнеть. В шестом часу выплывала в небо луна, молодая, окруженная облаками. В их саду появилась вечерняя дымка. В кабинете матери загорался свет. Он гас все позже и позже... Казалось, мать ничего не видит вокруг себя.
— Понимаешь, мама, — говорила мама бабушке утром перед отъездом в город и щурилась. — У меня бывает такое чувство, что я близка... совершенно близка... А оно ускользает и ускользает...
— Пей кофе, Женя. Ешь бутерброд.
— Сейчас. Я пью. Я ем... Разве ты не видишь, что пью и ем? Еще немного, совсем немного, и мы переедем в город.
А тетя Верочка иногда уже оставалась ночевать в городе... Ну а если и возвращалась, то вкатывала машину в гараж не раньше часов одиннадцати, с наступлением осенней глубокой ночи. Она по-прежнему кого-нибудь прихватывала с собой. Чаще всего это был Сашкец.
Являлась время от времени Галина Аполлинарьевна, едва здоровалась с Юлькой и бабушкой.
Из глубины повлажневшего, тонувшего в ранней темноте сада раздавались приглушенные голоса.
А туман в саду мешался с желтым светом из маминой комнаты и становился все голубей, голубей. Осенние ночи долги. Где-то, взывая к жалости, ухал сыч.
Однажды Юлька услышала:
— Перенаселена страна одиночества! — это ухнул (да нет же, сказал!) Галине Аполлинарьевне ее пожилой поклонник.
Дрогнул желтый свет, бегущий из маминого окна... Или, может быть, это померещилось Юльке?
Сашкец напевал частенько вполголоса по тети Вериному заказу Высоцкого.
В воскресенье, проснувшись, Юлька увидела их под деревом, в осеннем позднем рассвете (никак, бедняги, совсем не ложились спать!).
А бабушка уже поднялась. Из кухни тянуло теплом и душистым запахом кофе. А наверху, над домом, как ни в чем не бывало светило солнышко... А внизу, у дома, тетя Вера и тети Верин Сашкец как ни в чем не бывало стояли у всех на виду в обнимку под яблоней. Он улыбался ей своей готовой, робкой полуулыбкой.
— Бабушка! Как она может?.. Ведь он зануда?!
Бабушка с грохотом уронила на пол кастрюлю.
— Нет!.. И откуда ты только такая взялась? — перекрывая грохот кастрюли, сказал Сашкец.
— Завтрак готов, — выглядывая из кухонного окна, с ледяным выражением сказала бабушка.
Каким счастливым казался Юльке порозовевший сад, медленно выступавший из голубого тумана. Мир так добр. И щедр... Только Юлька одна в этом мире тайно страдала, мучалась. Она понимала, что это глупо, но отделаться от наваждения не могла: вселенная больших чувств и больших страстей жила теперь для нее как бы рядом с чувствами бедными, словами не изобретенными, словами-эхо.
Однако что это нынче с бабушкой? Опять уронила на пол кастрюлю. Наверху, в кабинете матери, тотчас же, как бы откликаясь на грохот кастрюли, погасла лампа. Все позже и позже гас этот желтый свет, иногда она забывала его гасить. Ночь удлинялась — ночная птица начала переколдовываться в дневную.
Могло показаться, что мир вокруг Юльки и бабушки томится в осенней бессоннице. Здесь не спал никто, кроме них двоих, — ни сад в голубом тумане, ни Юлькина мама, ни тетя Вера.
И как только доставало на это сил?!
Однажды днем, когда тетя Вера и мама уехали на работу, Юля застала в саду свою бабку в состоянии и виде необычайном. Бабка стояла во весь свой большущий рост посреди центральной дорожки, поднимала вверх руки, заламывала их и, горько всхлипывая, бормотала что-то себе под нос.
«Может, выпила?!» — совершенно несообразно решила Юлька. Бабушка не пила никогда.
Если случалось, что тетя Вера нальет себе рюмку водки, бабушка говорила басом:
— Слава богу, что вовремя умер отец. Не дожил до эдакого позора!
— Бабушка, — тихо спросила Юлька и осторожно подошла к бабушке, — бабушка, что с тобой?!
— Юленька, утешение мое... Знай во всем чувство меры!.. Не уходи с головой в науку! Не уходи с головой в науку... И... и... Во всех отношениях... чувство меры!! О боже... Бедные, бедные мои дети... Юлька, молю тебя! — И бабушка отчаянно зарыдала.
— Бабушка!.. Я не уйду с головой. Не уйду! — клянусь! — содрогаясь от сострадания, принялась утешать Юлька. — Я... вот увидишь, увидишь, бабушка... Если хочешь, я даже могу не кончать школы.
— Глупости все, — ответила бабушка и махнула рукой. Пошла к террасе, вздрагивая на ходу всем своим грузным телом. Ее спина выражала полную безнадежность.
Они встречались на берегу реки, случалось, и под дождем. Когда шел дождь, он, хохоча, пробегал в синем толстом плаще той узкой дорожкой, которую знали только местные жители. Дорога петляла от станции до моста.
Юлька ждала его в серых коротких ботах, надетых на босу ногу, опершись спиной о дерево, раскрыв огромный бабушкин черный зонт.
К ним на дачу Толя больше не приходил. Он почему-то стеснялся мамы. Это было глупо и странно, но Юлька его не разубеждала. Так даже лучше — куда таинственней. Корни деревьев, цветов и трав не видны окружающим. Они скрыты землей. В жизни у каждого должно быть тайное тайных, спрятанное от чужого взгляда, такое, чтобы никто не мог до него дотронуться.
Они следили за дальними первыми огоньками, что вспыхивали один за другим в мутно-молочном тумане. Все вокруг было ясно и мирно даже тогда, когда накрапывал дождик.
— Как ты считаешь, — подумав, однажды спросила Юлька, — можно ли наши с тобой отношения хоть условно считать романом?
— Хочешь по правде?
— Да.
— Так вот, наверняка сказать не могу. Но безусловно, дружба.
— Мама считает, что слово «люблю» вообще как будто вышло из обихода. В ходу слова «дружба» или «я к тебе хорошо отношусь»... И еще: «А зачем слова?»
Черный грач осторожно взвился над желтой травой. По горизонту за речкой, словно стекло, дрожал и струился пар.
Юлька вздохнула:
— Я тебя сейчас на чистую воду выведу! Отвечай... Только быстро, не выбирая и не задумываясь. Назови сосуд. Любой! Только быстро.
— Ну, чайник. И что?
— А ничего. Это психологические тесты... Сейчас я все тебе объясню. Это значит: ты хотел бы казаться чайником... Вот я человек, а вот чайник... Здорово! Дальше, дальше давай... Зажмурься и назови пейзаж, и чтоб в нем водоем. И опиши мне, что там на берегах. И какого цвета. Ну! Побыстрей!
— Бассейн. Такой, как у нас на Кропоткинской, ты же знаешь. А вокруг деревья. Зеленые.
— Это значит — такой ты на самом деле. Не просачивается вода. Она отрезана от земли цементом. А зеленое — это покой... Ты человек спокойный. А теперь опиши мне комнату. Любую, какую хочешь!..
— Подожди-ка. Первое, чтобы была побольше, квадратная, очень светлая... Не такая, как у нас с мамой. Наша похожа на коридор.
— Это твоя душа! Большая, просторная... Я еще плохо могу разгадывать тесты... Это Грунин профиль. Но ее отец говорит, что тесты — пустое. Американизм.
— Если ты пойдешь на психологический, Юлька, не знаю, как ты справишься с математикой, — сказал он, жуя травинку. — Психолог — первый помощник конструктора... Ты это учла?
— Я сдам. У меня пятерка по математике.
— Пятерка, пятерка... Как будто бы в этом дело... У тебя нематематическое мышление.
— Плевать.
Помолчали.
В реке глубоко отражались берег, небо, последние светловатые полосы облаков. И вдруг зарделся алым, последним глянцем изгиб реки. И сразу словно погасла воздушная бездна. На землю легла влажноватая темнота осеннего вечера.
— А ты знаешь, что Хлебников оставил кроме стихов очень интересную и странную работу по физике?.. Один знакомый тети Веры занимается Хлебниковым, он откопал в архиве... И там, знаешь, это даже выписала тетя Вера: «Из центра круга времени исходят лучи судеб. И каждой жизни соответствует свой единственный радиус...»
— Да какая же это физика?!
— А вот и физика... Работа Хлебникова о времени.
— А может, все это проще? — ответил Толя. — Каждый, мне думается, вообще несет в себе свою судьбу... Судьба — это что? Характер и устремления... Но мысль Хлебникова «оставит след своего воздействия на земле»... Так утверждает физик Уорф. Он говорит, что мысль человека охватывает вселенную, а стало быть, материальна.