Смотрите. Безотносительно конкретных случаев. Да все с теми же долгами и прочими обязательствами – Достоевский постоянно держал в голове сроки: полгода, год, полтора, два года. Это действительно у него в подсознании было. Но из перечисленных знаковых величин только последняя – два года – выражается круглым числом: 730 (можете также учесть, что годы работы над романом невисокосными были). Вот собственно и все. А большего и не надо. Прикинул порядок в нужный момент изобретения фразы, и круглое число 730 само из подсознания выскочило. А что? Хорошо: 730 шагов.
Получается, расстояние в шагах соотносится с временны́м интервалом, выражающим идею срока (в самом широком ее понимании), а стало быть, выражает ни много ни мало идею долга – вообще, по любым обязательствам. Можно и так сказать: каждый шаг – это шаг к расплате.
И Вы знаете, мне это нравится. Лучшего объяснения я не встречал. Без ложной скромности говорю. Надо же, как мы с Вами придумали!.. Спасибо, что напомнили. Нет, хорошо, хорошо…
Что касается Ваших других наблюдений за числом 730, здесь я восторгов не тороплюсь выражать. Согласен, 73 – простое число, делится только на себя и на единицу. Да и пусть, если ему так нравится! При чем тут Достоевский?
Я Вам другое скажу (если уж думать в этом направлении): проводилось исследование, – ссылку дать не могу, но факт, – да и сами Вы это разузнать можете[1]. Просили прохожих на улице назвать любое двузначное число до ста, выбор оказался довольно неравномерный по распределению, и знаете, в лидерах кто, число какое? – ну, называйте! – жаль, не догадался Вас раньше проверить… Да, 37. Почему-то чаще других выбирают. А следом за ним – 73. Для нужд Достоевского 37 мало подходит – слишком близко от дома 370 шагов, а вот 73 раза по десять – самое то. Заметьте, эксперимент проводился вне всякой связи с Достоевским, просто Ваши коллеги, Евгения Львовна, да будет Вам известно, уже давно к числу 37 интерес проявляют – что-то оно значит в мозгах наших.
И да, в ту же копилку. В кошельке, экспроприированном Раскольниковым, как выясняется в Эпилоге, число рублей было 317. Видите, у Достоевского снова выскакивают тройка и семерка. Анаграмма числа 731, что по счету шагов всего на один шаг дальше. А если вспомнить, что туз – это и есть единица, то тут чистой воды те заветные карты, правда в другом порядке – может быть, чтобы не бросалось в глаза?
Главное не увлекаться… От чего бы я Вас хотел предостеречь, Евгения Львовна, – от увлечения нумерологией, оно до добра не доводит.
А вот двухлетний срок – это дело. Тут, мне кажется, мы в корень зрим.
Не думал, что займусь в этой книге шагами. Но раз мы коснулись темы пространственных перемещений, давайте всё же абстрагируемся от числовых выражений и отметим качественную природу движений героя – ведомость.
Он тот, кто ведом. Персонаж, не принадлежащий себе. Все остальные самодостаточны, а он нет. Он чувствует сам, что есть некая сила, руководящая им.
Ведомый – и вместе с тем наделен интуицией: предчувствует существование высшей силы (воли автора).
Не будем пренебрегать этой непреднамеренной заметкой, так и назовем главу, ей соответствующую в заявляемой книге, – ГЛАВА-ПРИМЕЧАНИЕ
К ПРЕДЫДУЩЕЙ
ГЛАВЕ
[18]
Достоевский ходил на “пробу” к ростовщику Готфридту, чтобы послать по своим следам Раскольникова. И вот Раскольников по следам Достоевского – в своем уже преображенном писателем мире – доходит до дома Алены Ивановны. Он поднимается по лестнице. Он не знает, чьими впечатлениями сейчас живет.
Колокольчик и все такое…
Понимаете, Евгения Львовна, он не знает, что все это было уже с кем-то, с неким неведомым ему Достоевским, – как-то так и не так, но все-таки было.
Я предлагаю Вам ключ к пониманию эпизода.
Представим: Раскольников приходит к Алене Ивановне не как ее будущий убийца, а как сочинитель, замысливший роман о бывшем студенте, который собрался убить процентщицу, а в данный момент приходит на “пробу”. Та же линия поведения, что и у Достоевского, посетившего 15 октября ничего не подозревавшего Готфридта. Два охотника за впечатлениями – Раскольников и Достоевский.
Нам понятно волнение Достоевского, поймавшего, что ли, волну, – автор видит, ощущает, чувствует – и видимое, ощущаемое, чувствуемое, преображаясь, обещает удачу; ее страшно спугнуть.
“Звонок брякнул слабо, как будто был сделан из жести, а не из меди”. (Надо увидеть, услышать, запомнить, прийти домой – записать…)
Порог… перегородка… крошечная кухня…
Раскольников представляется… “с полупоклоном, вспомнив, что надо любезнее”. (Надо исполнить определенную роль, – как вел бы себя будущий убийца в сочиняемом романе…)
Вот и у Готфридта, наверно, была подобная реакция – смущенный необычным поведением Достоевского, глядел, “не отводя своих вопрошающих глаз от его лица”.
“…Как бы в раздумье…”
Желтые обои, герани, кисейные занавески на окнах…
Раскольников-литератор – “быстрым взглядом окинул он всё в комнате, чтобы по возможности изучить и запомнить расположение” (вот, вот: “изучить и запомнить” – пригодится все это будущему герою).
“Но в комнате не было ничего особенного”.
Ничего особенного, но мебель обозначается подробно, хотя и без литературных красивостей (сейчас не до них).
Подробности фиксируются, пожалуй, избыточно. Будущему убийце не надо запоминать, желтые рамки “двух-трех грошовых картинок” (так двух или трех?), изображавших “немецких барышень с птицами в руках” (заметим: немецких! – Достоевский у Готфридта отметил бы обязательно, ох как это он не любил!), – убийце не надо, но писателю грех пропустить, а Раскольников в этот момент как бы замещает автора, который пишет роман.
“Всё было чисто: и мебель, и полы были оттерты под лоск; всё блестело”.
Раскольников “с любопытством покосился на ситцевую занавеску перед дверью во вторую, крошечную комнату…” – там “постель и комод”, и туда, говорится, “он еще ни разу не заглядывал”. Создается впечатление, что мы знаем больше Раскольникова – о постели и комоде нам сообщено сверх его знания, ведь он туда еще не заглядывал; или Раскольников знает то, чего не знает (такое бывает); впрочем, может и догадаться.
Далее происходит знаменательный разговор.
“– Заклад принес, вот-с! – И он вынул из кармана старые плоские серебряные часы. На оборотной дощечке их был изображен глобус. Цепочка была стальная”.
Мы знаем прототип этих часов. Те золотые – с цепочкой. Вряд ли у Достоевского к золотым часам цепочка стальной была, это уж он герою такую – к серебряным – для бедности…
“– А с пустяками ходишь, батюшка, ничего, почитай, не стоит. За колечко вам прошлый раз два билетика внесла, а оно и купить-то его новое у ювелира за полтора рубля можно”.
То “маленькое золотое колечко, с тремя какими-то красными камешками, подаренное ему при прощании сестрой, на память”, принесло Раскольникову два рубля (“билетика”). Позже мы узнаём, что на обратном пути платежеспособный Раскольников нашел возможным зайти в “один плохонький трактиришко” и заказать чаю; там он и услышал знаменательный разговор студента и офицера, предопределивший цепь дальнейших событий. Таким образом, заложенное колечко – это больше, чем обыкновенный заклад, это залог завязки романа. Литературный герой приносит память о сестре в жертву намечающемуся сюжету литературного произведения.
Между прочим, подобным залогом завязки, но еще в рукописной редакции, становится приносимая в жертву намечающемуся сюжету память о матери – “серебряное крошечное колечко, из какого-то монастыря, от матери еще досталось”, – им герой расплачивается за пиво – поступок, предопределивший встречу с Мармеладовым. Вот Вам нюанс: сначала герой просто, подойдя к застойке, “снял свое серебряное кольцо”, но Достоевскому показалось этой жертвы мало, он это вычеркнул (перед глазами том 7, стр. 98, сноска), вычеркнул и написал иначе, усилив значение жертвы упоминанием монастыря и матери; попутно “кольцо” превратилось в “крошечное колечко”, каковым оно и будет существовать в окончательном тексте. А то, что станет золотым и сестриным, пусть Вас не смущает, Евгения Львовна, другого кольца у Раскольникова быть не могло, это всё то же.
“– Рубля четыре дайте, отцовские. Я скоро деньги получу”.
Ну да: “Я скоро деньги получу” – универсальная формула; ею Достоевский пользовался неоднократно – по печальной необходимости (висбаденские впечатления свежи). А если это отголосок посещения Готфридта, то чистая правда: деньги от Каткова уже здесь.
“– Полтора рубля-с и процент вперед, коли хотите-с”.
Недорого. Готфридт оценил золотые часы Достоевского в 38 рублей на руки. Ну так то ж золотые. То автор, а то персонаж… Любопытно, что, убив старуху, Раскольников обнаружит в комоде (мы говорили об этом) золотые часы, судя по всему, самого автора (ну так получается!..), вместе с тем его собственные, серебряные так и не попадутся ему на глаза, так и останутся в квартире покойницы закладом.
Оскорбленный Раскольников хочет уйти, но вспоминает, что “идти ему некуда и что он еще за другим пришел” (в самом деле, пришел “за другим”, коль скоро он, по-нашему, литератор…).
Старуха уходит за занавески в другую комнату, и внимание Раскольникова еще сильнее обостряется. Он прислушивается к тому, как отпирается комод; его мысль – о ключах, которые “в правом кармане носит” (“на одной связке, в стальном кольце…”), он догадывается о существовании “еще какой-нибудь шкатулки”, для которой предназначен ключ, рисующийся в его воображении крупным планом – “всех больше, втрое, с зубчатою бороздкой, конечно, не от комода…”
“– Вот-с, батюшка: коли по гривне в месяц с рубля, так за полтора рубля причтется с вас пятнадцать копеек, за месяц вперед-с”.
Жестоко. Но если по факту – так ли несправедливо?.. Он же не собирался через месяц расплачиваться!
Куда милосерднее – за более дорог