Хорошо. Я Вас услышал.
Но как бы главу назвать? Как-нибудь вроде этого:
ЗЫБКОСТЬ
[20]
Старуха, взяв “заклад”, уставилась на Раскольникова.
“Она смотрела внимательно, злобно и недоверчиво. Прошло с минуту…” Для читателя в отличие от Раскольникова эта минута прошла незаметно.
Но далее читатель и Раскольников соприсутствуют одновременно. Долготе переживания героя отвечает длина читаемого текста, это соприсутствие описывающего (от начала второй минуты до первого жеста Раскольникова):
“…ему показалось даже в ее глазах что-то вроде насмешки, как будто она уже обо всем догадалась. Он чувствовал, что теряется, что ему почти страшно, что кажется, смотри она так, не говори ни слова еще с полминуты, то он бы убежал от нее”.
На чтение этого фрагмента уходит примерно четверть минуты, затянись он еще на столько же – как на чтение вот этой фразы, – и Раскольников, не выдержав взгляда, бросился бы, сказано, вон, – роман завершился бы, практически не начавшись.
Или это был бы другой роман – о человеке, который чуть не убил. Тоже открываются неплохие возможности.
Но Раскольников нашел в себе силы произнести некоторые слова – оба как будто опомнились.
И снова длительность короткого разговора соответствует числу печатных знаков.
Время начинает замедляться, когда старуха поворачивается спиной к Раскольникову.
“Стараясь развязать снурок и оборотясь к окну, к свету…” – (Шкловский когда-то описал подобный прием, названный им “замедлением”); тут вот и тормозит автор, сообщая в скобках об окнах, словно о важном о чем-то: —
“…(все окна у ней были заперты, несмотря на духоту), она на несколько секунд совсем его оставила и стала к нему задом”.
Между тем текст, сообщающий о возне старухи со “свертком”, читается уже больше десяти секунд, а каждая секунда на вес золота.
Раскольников “расстегнул пальто и высвободил топор из петли, но еще не вынул совсем, а только придерживал правою рукой под одеждой…”
Кино. Замедленная съемка.
“Руки его были ужасно слабы; самому ему слышалось, как они, с каждым мгновением…”
Вот так: мгновениям счет пошел, – во всяком случае, мгновения различимы.
“…всё более немели и деревенели”.
Слыша руки свои, он ощущает различия в ощущениях: “неметь” и “деревенеть” – не одно и то же; Вы не согласны, Евгения Львовна?
“Он боялся, что выпустит топор… вдруг голова его как бы закружилась”.
(И да, – о мгновениях в этом романе. “Наступило мгновенное молчание”. Такое только у Достоевского могло быть – вот кто не думал о мгновеньях свысока.
“Он несколько мгновений молча и пристально в нее вглядывался…” – здесь мгновение как единица времени, их множество счетное.
А вот мгновение имеет вполне конкретную продолжительность, причем немалую: “В это мгновение кто-то три раза стукнул в дверь”. Это к Соне пришел Лебезятников.
Еще нестандартные случаи мгновений из “Преступления и наказания”:
“На мгновение ответа не было”.
“Было одно мгновение (самое последнее)”.
“Прошло еще мгновение”.)
“– Да что он тут навертел! – с досадой вскричала старуха и пошевелилась в его сторону”.
Это последние слова в ее жизни. Ну и к кому же они обращены? Явно не к Раскольникову. Вы скажете: к себе. Да вот не совсем к себе. К себе – можно себе под нос буркнуть или про себя подумать… а тут – более чем сдержанная в общении – она прокричала.
Последние слова обращает старуха – нет, не к себе, а к Вам, Евгения Львовна. К Вам – читателю!
Она, конечно, не думает о Вашем присутствии, но тут уже все само по себе происходит; в такой миг и догадка может мелькнуть. Это у нее само вырвалось.
И не в том смысл этих слов последних в ее жизни, что они бессмысленны, а в том, что, обращаясь к Вам с ними, она не знает, что Вы с ним, с Раскольниковым, заодно.
И это главное: она не знает, что Вы заодно.
А Вы заодно!
А как же иначе?
“Ни одного мига нельзя было терять более”.
И правильно. Сколько он уже этих мгновений потерял, слушая, как руки немеют и деревенеют. Хватит. За дело!
Нет, Вы чувствуете, что фраза обращена к Вам, Евгения Львовна, лично к читателю, и предполагает как минимум с Вашей стороны понимание?
“Он вынул топор…” О да, только нет: оцените, как “тягуче и долго” (сказал бы поэт) длится выражающее главное действие предложение; как здесь визуально фиксируется в стиле замедленной съемки, казалось бы, стремительное движение:
“Он вынул топор совсем, взмахнул его обеими руками, едва себя чувствуя, и почти без усилия, почти машинально, опустил на голову обухом”.
Одним пониманием Вам не отделаться…
“Силы его тут как бы не было. Но как только он раз опустил топор, тут и родилась в нем сила”.
Потому что Вы помогли, потому что вы – вместе.
Вы уже давно соучастник. Как Вы там говорите? – читатель должен отождествлять с героем себя? Вот, вот! Да Вы соучастником стали раньше, чем он сам решение принял. Он еще сомневался, а Вы уже знали: убийству быть! И когда вместе с ним топор у дворника слямзили, и когда поднимались по лестнице, “поминутно прислушиваясь”, и когда вместе с ним в колокольчик звонили. Это ему вроде поддержки, не мог он знать о ней, но что есть, то есть – ведь только что топор сил не хватало держать, и вдруг – “родилась в нем сила”.
А дальше, без пропуска, дается удивительный – по уместности – портрет Алены Ивановны.
“Старуха, как всегда, была простоволосая. Светлые с проседью, жиденькие волосы ее, по обыкновению жирно смазанные маслом, были заплетены в крысиную косичку и подобраны под осколок роговой гребенки, торчащей на ее затылке”.
Вроде бы такому описанию самое место при первом появлении персонажа; портрет и о характере кое-что говорит – волосы-то не целой гребенкой подобраны, а каким-то ее обломком, “осколком”, – но подождите, когда это и кто так ее затылок разглядывает? Неужели, грохнув топором, Раскольников? Возможно ли такое? Или это, открутить назад несколько мгновений, таковой она сзади представляется тому, кто замах уже сделал, но еще не “опустил топор”? Микроретроспекция такая…
Так это Вы и видите, Евгения Львовна, это Вам все показано. С подробностями. Только крестиком не обозначено, куда – тюк!..
Герой уже видел всё это несколько мгновений назад, топор он опустил, и силу почувствовал, и всё такое, а теперь Вам надо увидеть, – в повествовании, предназначенном для Вас (оно по всяку для Вас), действует линия задержки: Вам показано с запозданием. Знаете ли, на этом участке цепи Вы на какую-то секунду-другую не совпали с героем; наблюдается небольшой фазовый сдвиг ваших с ним восприятий. И неспроста: больше ведь не увидите, а это важно – “жиденькие волосы”, “крысиная косичка”, – чтобы потом не испытывать жалости, не санкционированной автором, к персонажу.
Ах, Евгения Львовна, Евгения Львовна!.. Вы не согласны?.. Говорите, Вы ни при чем?.. Это он, дескать, сам рассматривает, без Вашего участия?.. Просто удар был не сильный… Вот она и стоит на ногах, а упадет позже… и крови нет… а он просто смотрит… и ждет… Он, а не Вы… Так? Скажите еще про осколок гребенки – что это и есть результат удара!.. Топором раскололо… Ага, гребенку… А про фазовый сдвиг, про линию задержки это я персонально для Вас придумал… чтобы Вас посмущать… Хорошо, хорошо… Я придумал. Если Вам так приятнее… Дальше идем?
Следующая фраза и есть то верное, то самое всамделишное:
“Удар пришелся в самое темя, чему способствовал ее малый рост”.
Точно: малому росту благодаря случилось по темечку. Не поспоришь. Только Раскольникову сейчас меньше всего интересно, что способствовало удару в самое темя, явно не для него про малый рост пояснение. А для кого же сказано, кого достоверность факта волнует?
“Она вскрикнула, но очень слабо, и вдруг вся осела к полу, хотя и успела еще поднять обе руки к голове”.
Не кажется ли Вам, Евгения Львовна, что уступительный союз “хотя” придает особо зловещую обстоятельность этому предложению? В самом деле, откуда “хотя”? Разве она осела к полу вопреки тому, что успела поднять к голове руки? То есть, в общем случае, ей можно было и не оседать к полу, коль скоро она успела поднять обе руки к голове?
Извините, что Вас спрашиваю, но Вы – там, Вам виднее, понятнее…
А что? Всё как хотели: читатель к седьмой главе свыкся с героем, благо он продемонстрировал успехи в материализации, стал на человека похож, на одного из нас, грешных, – поступками отличился, доброту проявил, сочувствие вызвал – в тех или иных ситуациях; отождествление, как Вы любите, состоялось – в том смысле хотя бы, что видеть мир его глазами Вам не зазорно, и при всей мрачности перспективы доверие к нему определенно испытывается, вместе по городу бродите, слезы сыновней любви проливаете, пьяненькую девочку спасаете, видите один кошмарный сон, а пережить вместе один кошмар это уже почти интим, – ладно, вестимо, убьет он старуху, таков сюжет, будем читать, – сами-то, поди, во дворе переждете или как-нибудь Вас, автор даст, оповестят о содеянном… На присутствие при убийстве и тем более на соучастие Вы не подписывались… Только что ж получается? Это подстава тут получается!.. Да Вас тут вместе, что ли, скрестили?.. Глядь, и топор один на двоих… и один теперь взгляд… – и не отвернуться!..
“В одной руке еще продолжала держать «заклад». Тут он изо всей силы…”
Да, да, Евгения Львовна, это Вы, читатель, силы ему придаете!..
“…ударил раз и другой, всё обухом и всё по темени. Кровь хлынула, как из опрокинутого стакана, и тело повалилось навзничь”.
Не имею учеников ноне, а то бы им всяких тем позадавал для курсовых по роману, – например: “Стакан в «Преступлении и наказании». Предметность и мера”. Помните первый стакан пива, какое он принес Раскольникову наслаждение!.. А теперь – стакан крови. Другие эмоции.
А скоро он будет свидетелем другой гибели и услышит обстоятельный комментарий некоего проходного чиновника: “…это чахотка-с; хлынет этак кровь и задавит. С одною моею родственницей, еще недавно свидетелем был, и этак стакана полтора вдруг-с…” Да уж: эхо-событие, таких в романе много отзвуков. Тут не столько ему, главному герою, напоминание (кто его знает, слышит он или нет), сколько нам… сколько Вам, Евгения Льво