вна, – Вы же тоже “свидетелем” были и тоже “недавно” – не тогда же?
“Он отступил, дал упасть и тотчас же нагнулся к ее лицу; она была уже мертвая. Глаза были вытаращены, как будто хотели выпрыгнуть, а лоб и всё лицо были сморщены и искажены судорогой”.
Стало быть, больно было. Только с третьего удара завалил. Боль-то дикой была, куда уж без этого… Только о кратковременности не говорите. Ее переходный опыт не предполагает длительности. Как мгновение и вечность тут сопрягаются, мы не знаем. Ибо времени нет, – говорится в другом романе у того же автора (впрочем, это из Откровения). Это для тех, кто натурально жив, для тех, кто здесь еще, для кого пока время худо-бедно идет – для Раскольникова, для Вас, Евгения Львовна, как свидетеля и соучастника, для Лизаветы, поднимающейся по лестнице… в эту минуту живой пока. Назначил себя судией, не подумав, что суд намечается – Страшный. Боль и страдания в этот мир он привнесет с неизбежностью. А что на том свете бабусю ждет, не нам судить, – ад ей, какой бы она ни была, он здесь приготовил… Удивительно, что в его умственных построениях фактор боли вообще не учитывался. Но простите, Евгения Львовна, вот Вы медик, – допустим, его теория совершенно верна – и что? – исполнение топором, да еще при отсутствии опыта, это ж Вам не эвтаназия посредством укола.
(Всё забываю спросить вас, что думаете о лоботомии…)
А хотите, Вам скажу по секрету. Между нами. В книге, думаю, об этом не надо. Вы там выпученные глаза разглядели… которые словно выпрыгнуть собирались… и другие детали. Знаете это что? Он потом скажет сестре: ты думаешь, я старуху убил, я себя убил… Так то и есть. Это он. Он – мертвый.
Передохну и продолжу.
Главу так бы назвал:
КАК ЧИТАТЕЛЬ
СТАЛ СОУЧАСТНИКОМ
[21]
Евгения Львовна! А я так и думал, что роль соучастника Вам не понравится. Только зря Вы так энергично у себя в кабинете, где растет мирт, мне возражали – будто я Вас в чем-то обвинить собираюсь. Упаси боже мне Вас винить! Я совсем о другом. Я писал лишь о силе приема. Как у него получается. Федор Михайлович еще тот провокатор. И Ваши оправдания тому свидетельство.
Да, о свидетельстве, к слову… Ваше одно замечание мне показалось вполне остроумным. Я Вас давеча назвал “свидетелем и соучастником”. А может только одно быть – или ты свидетель, или ты соучастник. Нет, правда, замечено тонко – спасибо!
Могу на это ответить: с юридической точки зрения, наверное, действительно так, или – или. Но по ситуации немножко не так. Смотря с какой стороны посмотреть. Вы – читатель. Вы не просто свидетель, Вы свидетель единственный (автор не в счет)!
А кто ж как не Вы? Не мебель же!.. И теперь знание о происшедшем ляжет тяжким бременем на Вас.
Ваше присутствие в романе автору необходимо, Евгения Львовна, но задается оно не прямо, как, допустим, могло бы обозначаться прямыми апелляциями к читателю или хотя бы выраженным пониманием Вашего читательского существования, нет, Евгения Львовна, Вам навязывается не учтенная поверхностной стороной сюжета роль единственного свидетеля и сверх того – соучастника, нравится Вам или нет, – я бы назвал эту ситуацию пассивной интерактивностью.
Ваше право, не хотите, чтобы подробно сцену обыска, то есть грабежа, разбирал, – не буду. Но почему не хотите, не скажете? Жутковато вспоминать, как лихорадочно комод вместе с ним потрошили да ту укладку из-под кровати? Говорите, он – сам. А Вы-то где были? Ладно. Хорошо. Я скажу, где были. Да Вы там везде были. Везде. Помните, Раскольникову послышалось вдруг, что “в комнате, где была старуха, ходят”. Вам же не нравится в чужих вещах копаться, да? “Он остановился и притих, как мертвый”. Оцените “как мертвый” – это в присутствии мертвеца-то – натурального, свежего!.. “Все стало тихо, стало быть, померещилось”. Сколько времени прошло, не говорится, – но “вдруг” (известно: Достоевский очень любил “вдруг”) “…вдруг явственно послышался легкий крик” – ну, дальше известно: Лизавета и все такое. Казалось бы, связь между тем “померещилось” и этим “вдруг” однозначная – явление Лизаветы в квартире. А я утверждаю, что ничего на однозначность не указывает. Я утверждаю (и Вы знаете, почему есть у меня моральные права на утверждения), что вот что. Что шаги, которые ему тогда “померещились”, вовсе не Лизаветины были – она вошла позже. Кто же там был? – спросите Вы. А я отвечу: Вы-то и были! Вы, Евгения Львовна, в известный момент персональный читатель!.. Это Ваше присутствие ему “померещилось”, это Ваше присутствие безотчетно он ощутил в сей “момент истины”. Это Вы “ходили” в его представлении. Это Вы напугали его своей невозможностью в мире его измерений. Потому он и замер не иначе “как мертвый” (безотчетно – заметьте). Мертвяками в живой природе многие в момент опасности прикидываются. Страшнее Вас, вестника иных измерений, быть никого для него не может. Вы – немыслимое. А “легкий крик” Лизаветы – это уже потом…
Вам самой-то не страшно?
Мне страшно. По природе моей, Вам хорошо известной, мне страшно – мне страшно в себе это всё ощущать.
Но я догадываюсь, эта картина Вас не вполне устраивает. Слишком абстрактна. Нет осязательности. Рыться в чужом комоде как-то понятнее. И привычнее. В том смысле привычнее, что привычнее, чем “ходить” привидением. Да я ж не настаиваю. Я ж только и отталкиваюсь, что от текста. Хотите другую аналогию, попроще? Извольте.
Вы читали “Белые ночи”? Знаю, Евгения Львовна, не читали. Ну так вот. Там слепая бабушка прикалывает к себе булавкой девушку Настю за платье. Чтобы при ней все время была. Рукоделием обе занимаются рядом – одна слепая, другая зрячая. Вот и Вас, Евгения Львовна, добросовестного читателя “Преступления и наказания”, автор в этих эпизодах прикрепил булавкой к Раскольникову. Вы с ним заодно.
И нет противоречия в двояком существовании Вашем. Оно и трояким может быть, и каким угодно множественным. Читатель и антропоморфным субъектом способен бытийствовать, и распыленным облаком…
И это Ваше счастье, что Ваше присутствие, по большому счету, герою неведомо. А представьте, он бы Вас на самом деле узрел. Силой, допустим, извращенного воображения автора. Ведь замочил бы топором, глазом не моргнув. Он бы любого убил – окажись там свидетелем. Соня бы вошла, крестовая сестра Лизаветы (крестами обменялись), – так он бы Соню. Мармеладов – Мармеладова бы. Наверное, мать не стал бы и сестру. И то не уверен. Мог бы и их, от стыда непомерного да по любви – чтобы спасти от переживаний убийственного позора.
И Разумихина, войди он… хотя не знаю… “Кох обеими руками крестится: «Если б я там, говорит, остался, он бы выскочил и меня убил топором». Русский молебен хочет служить, хе-хе!..” Это я Никодима Фомича процитировал. Смешно Никодиму Фомичу, квартальному надзирателю. “Хе-хе!” А как бы повел себя Раскольников, останься там Кох на лестнице, – ждал бы у моря погоды, действовал бы?.. Уж Вас бы точно, Евгения Львовна, – вы не просто опасный свидетель, Вы – метафизически опасный свидетель, и свидетель, кстати, умышленности, ирреальности, сочиненности его несвободного существования… И опять же, закончилось бы повествование на этом, потому что кто же читать будет, когда читатель в крови со сдвинутым черепом на полу распластался?.. Извините, представил. Меня-то лично это всё не касается. Я ведь сам по себе. Но с кем бы я тогда сейчас разговаривал, когда бы Вас вдруг не стало? Кто бы воспринимал меня в лучшем из моих воплощений? Никто. Впрочем, это уже я фантазирую, что никто. Увлекся. Пост-, знаете ли, – модернизм. Не моё-с.
Но с другой стороны, сам текст предлагает такие возможности!.. Раскольников мог ей мертвой уже голову отрубить!.. Это когда заметил снурок – шнурок – у нее на шее, как верно он догадался, с кошельком… “Дернул его, но снурок был крепок и не срывался”. Вот тогда он и “взмахнул было опять топором, чтобы рубануть по снурку тут же, по телу, сверху, но не посмел”. Две минуты ушло на возню по разрезанию топором снурка (“к тому же намок в крови”) – без прикосновения к телу. Справился. И так, наверное, лучше, чем рубить махом, но скажите мне, это ж по Вашей части, – всё ж инстинкт отвращения у него… правда же, притупился?.. “Крови между тем натекла уже целая лужа”. Это ж Вам вместе с ним одинаково зримо показано.
А до того хотел ее еще разок – в порядке контроля. “Схватил топор и намахнулся еще раз над старухой, но не опустил. Сомнения не было, что она мертвая”. Хорошо, что сомнения не было, и так, на мой вкус, перебор. “Нагнувшись и рассматривая ее опять ближе, он увидел ясно, что череп был раздроблен и даже сворочен чуть-чуть на сторону”. И это Вам тоже вместе с ним крупным планом видится. (Особенно “даже”.) Но признайтесь, Евгения Львовна, Вам ведь не хочется, как ему, пальцем потрогать? “Он было хотел пощупать пальцем, но отдернул руку; да и без того было видно”. Не было бы видно – потрогал бы. Вдруг зашевелится – так, что ли?.. Как медику опять же вопрос: а действительно было “видно” – с профессиональной точки зрения?.. точно она уже мертвой была? Я понимаю: на 99,9 % мертвой была, но может быть, на 0,1 % еще не совсем? И особенно в первый раз… когда она на пол повалилась и Вы вместе с ним в вытаращенные глаза заглядывали, точно ли уже тогда была мертвой?.. Ведь он же засомневался потом… хотел добить… Вы-то как медик должны были смерть констатировать безошибочно… по глазам… как там у вас полагается… по помутнению роговицы… Помутнились ли роговицы или в них еще что-то оставалось живое?..
А Вы на “соучастника” обижаетесь.
Всё для Вас-то хуже на самом деле. Не хочу пугать: Вы не просто соучастник, Вы больше того… Скоро я Вам докажу – с помощью одного мысленного эксперимента, – что Вы, что Вы… И самое главное – Вы со мной согласитесь. Не верите? Ну подождите, потерпите чуть-чуть.
Вы меня попросили сцену убийства Лизаветы подробно не анализировать. Сказали, что сами. Я понимаю. Нервишки. Флаг в руки. Дерзайте. Не буду мешать (и внушать постороннее). Обращу только Ваше внимание на что следовало бы обратить – на это: на дальнейшее замедление времени. Еще немного – и совсем остановится будто. Это я о непосредственном убийстве Лизаветы. Действие на самом деле стремительное, но текст словно разбух на изрядный абзац – Вы читаете, а он всё разбухает и разбухает, и словно сами растягиваете этот кошмар…