А давайте-ка лучше о повести “Нос” покалякаем. Это пользу Вам принесет. Потому что прямое имеет касательство к преступлению Родиона Романовича, точнее – к способам и обстоятельствам сокрытия следов преступления. Вам как пособнику Раскольникова должно быть интересно, мне кажется.
Благодарности не принимаю! – уроки эмпатии даром даю (Вам – исключительно Вам!..).
Итак, о наших баранах.
Никогда ничего не видел смешного в повести “Нос”.
Евгения Львовна, вы только себя представьте на месте героя. Нет, я не о майоре Ковалеве и не о носе, которого он лишился. На месте Ивана Яковлевича себя представьте, на месте цирюльника, с пробуждения которого начинается повествование. Жуть ведь нечеловеческая. Разрезаете хлеб на завтрак, а там он. Объект. И вы, онемев, понимаете, что стали преступником. А всего ужаснее, что содеяли нечто непостижимо чудовищное не по своей воле – будто кто-то Вами его совершил. У вас не бывает такого? По утрам особенно… Лежишь, в потолок уставившись, и ощущаешь себя рабом необратимости, достойным сурового наказания; ужас понимания этого обдает твои члены холодом, грудь словно панцирем скована, язык онемел… Прежней жизни больше не будет. Чужой нос, Вами отрезанный, – точка невозврата. Только не математическая точка, а вполне материальная, не символ.
Говорите, не надо так серьезно подходить к невозможному случаю, повесть юмористическая, сам Пушкин шуткой назвал?
Шутка шуткой, но это на обычный читательский, то есть внешний взгляд шутка и парадокс, а изнутри на ситуацию взглянуть попробуйте, Вы себя все же Иваном Яковлевичем вообразите, – вот каково ему… Вам каково?.. при всем понимании Вашем невозможности того, что, однако, случилось… Каково, сударыня, осознавать непоправимость свершившегося, когда Вы этот объект из хлеба пальцем выковыриваете? Способны ли Вы хоть как-то сопротивляться новым совершенно чудовищным обстоятельствам?
Ну конечно, с Вами ничего подобного случиться не может, отрезанный нос это из области иррационального. А мы такие рациональные все. И всё-то в жизни у нас рационально, закономерно, выверено, продуманно…
Хрен с ним, с носом. Не хотите Иваном Яковлевичем, давайте… давайте к рациональному обратимся, где причинно-следственные связи не дают в себе усомниться: представьте себя Раскольниковым. Вот Вы проснулись, и в отличие от того беспамятного цирюльника Вам определенно есть что вспомнить – всю кровавую баню вчерашнюю. Я о масштабах ужаса. И чем же тогда левый носок с пятном застывшей крови отличается от отрезанного носа? Как улика – ничем. Ничем – как источник ужаса. Окровавленная бахрома, но прежде всего – футлярчики и свёрточки, вся добыча вчерашняя, – чем же это всё не собирательный нос? Оба преступника потрясены. Оба боятся разоблачений. Оба – вполне рационально – желают избавиться от улик. И практически одним способом.
“Наконец пришло ему в голову, что не лучше ли будет пойти куда-нибудь на Неву? Там и людей меньше, и незаметнее…” Это Раскольников.
“Он решил идти к Исакиевскому мосту: не удастся ли как-нибудь швырнуть его в Неву?..” Это Иван Яковлевич, удрученный своим приобретением, – лет за семь до рождения Раскольникова.
Одинаковые соображения приходят в голову обоим, когда они – с разницей в тридцать лет – плетутся по одному и тому же Вознесенскому проспекту. Оба озадачены одним и тем же – не засветиться…
Уже это совпадение поразительно, но давайте поближе приглядимся к поведению обоих героев.
Настроение у Раскольникова паническое, у Ивана Яковлевича при схожих обстоятельствах – такое же. Обоих можно понять. Ивану Яковлевичу перед выходом из дома “мерещился алый воротник, красиво вышитый серебром, шпага… и он дрожал всем телом”, то есть предвидел встречу с квартальным надзирателем. Так и у Раскольникова то же настроение, та же дрожь: “Боялся он погони, боялся, что через полчаса, через четверть часа уже выйдет, пожалуй, инструкция следовать за ним”. Тут, заметим, ситуация обратной симметрии: Раскольников только что имел разговор с квартальным надзирателем в полицейской конторе и, забежав к себе за уликами, сразу поспешил с ними из дома – всё у него по сюжету романа в этот раз получилось, а вот Ивана Яковлевича прямо из дома с его страшной уликой так и направляет шальная судьба под бдительный взор квартального надзирателя – хуже ему, чем Раскольникову.
Или вот: Раскольников, отметим еще, только что претерпел в полицейском участке обморок, то есть он только что вернулся сюда, в эмпирическую нашу действительность, здесь оказался, а вот Иван Яковлевич, уличенный в избавлении от чужого носа, наоборот, отсюда и вовсе исчезнет. С концами. “Что далее произошло, решительно неизвестно”.
Прежде чем повернуть на проспект, убийца двух женщин “с полчаса, а может и более” бродит по набережной канала, не смея спуститься к воде, – прачки на плотах полощут бельё, “и везде люди так и кишат”. Мнится ему, что “уже все так и смотрят, встречаясь, оглядывают, как будто им и дело только до него”. И далее по тексту романа: “Отчего бы так, или мне, может быть, кажется”. Вот Ивану Яковлевичу в аналогичной ситуации не казалось. Ему с чужим носом, завернутым в тряпку, когда вышел из дома, в самом деле досаждали встречные-поперечные с глупыми приветствиями и вопросами (цирюльника здесь все знали).
Иван Яковлевич по части целеполагания вел себя четче: он сразу по Вознесенскому проспекту пошел в сторону Невы, не то что Раскольников, блуждавший по каналу сначала, – так оно и понятно: Иван Яковлевич жил, как сказано, непосредственно на Вознесенском. И вероятно, ближе к Неве, чем к Екатерининскому каналу, раз отправился с носом в том направлении. Об этом еще Михаил Золото-носов писал в связи с тем, что памятник установили неправильно. Имею в виду памятник Носу майора Ковалева. Ну конечно, знаете, на Вознесенском проспекте… Нос такой, не то мраморный, не то гранитный, на доске мемориальной – по ту сторону канала, а надо было его по эту сторону и ближе к Неве. Не будем о нем, а то зароемся. Там с ним много всякого… несообразного… Одно только скажу: если так, то Нос должен быть установлен в непосредственной близости… нет, хватит… Сделаем вдох. Выдох.
Вдох. Выдох.
В непосредственной близости от…
Достаточно!.. Рука не слушается, а я заставлю, заставлю… Не обращайте внимания, Евгения Львовна!
От места, где Раскольников свою добычу под камень прятал…
Понимаете? Вот там должен быть установлен каменный нос!.. Где-то там и жил Иван Яковлевич.
Вы здесь, Евгения Львовна?.. Я хочу сказать, что если надо чему подивиться, то вот: Раскольников полчаса болтался по набережной канала со своими злополучными уликами, Петербург словно насмехался над ним… так то же самые гоголевские места!.. и в той же мере – самые достоевские!
Ну как не удивляться этому? Гоголь и Достоевский по Столярному переулку были практически соседями… если, конечно, пренебречь временным промежутком более чем в тридцать лет. Мы о пространстве, а если времени не касаться, тут еще веселее: Гоголь вообще, получается, Достоевского с двух сторон в клещи берет – по Столярному-то!.. Смотрите: переулок небольшой, одним концом упирается в Казанскую улицу, в тот дом на Казанской, где недолгое время “понаехавший” Гоголь жил (Достоевскому тогда было семь лет и он в Москве благоденствовал), а в другом конце переулка – знаменитый дом Зверкова, упомянутый, кстати, в “Записках сумасшедшего” (почитайте, полезно), там Гоголь “Вечера на хуторе близ Диканьки” писал, это Вам любой экскурсовод расскажет. Нельзя исключать, что фантазии с носом уже там посещали Гоголя, по крайней мере тема ринопластики именно в те времена входила в моду.
Кстати, на Казанской мемориальная доска есть, хотя там Гоголь жил всего четыре месяца, а на более “гоголевском” доме Зверкова нет доски. Зато в нем сразу три гостиницы, в названиях которых имя Гоголь. (Всё меняется, но число гостиниц фиксирую на пике тамошнего гостеприимства.)
Дом Зверкова для своего времени был одним из самых высоких (и громоздких!) зданий в городе, смотрит он углом на Кокушкин мост, Гоголь по первости Кукушкиным называл… “у Кукушкина моста” адрес указывал (случались ведь, наверное, ассоциации какие-то у него в голове, как Вы думаете?). Вот отсюда, “от Гоголя” и повернул со Столярного герой Достоевского, чтобы от улик избавиться… Да ладно, от улик избавиться!.. А как Вам это нравится? – он ведь в первой же фразе романа “как бы в нерешимости” к этому К-ну мосту направляется, чем и запускает с ходу сюжет… помните, мы говорили?.. “ниоткуда”… и вдруг – раз!.. а получается, что прямо “от Гоголя”!..
Причем Достоевский мог и не знать, что там Гоголь когда-то жил. Думаю, и не знал о соседстве. И тем не менее…
Помните, меченый еще говорили?..
Топографически прямо “от Гоголя” запускается всего романа действие!..
Не будем, однако, топтаться на месте, у нас не экскурсия. Раскольников (предметы грабежа по карманам распихнуты) наконец на Вознесенский проспект сворачивает с той самой мыслью о Неве… И что Вы видите своим читательским взором по моему наущению? А то, что убийца двух женщин идет по следам ринатомиста… ринатоматра?.. ринатома?.. (короче, того, кто носы отрезает… только в этом случае не по медицинским показаниям). Мысли их относительно Невы я выше цитировал, посмотрите, они почти одинаковы, суть различия в неопределенности наречий – “куда-нибудь” и “как-нибудь”. Раскольникова тянет “куда-нибудь на Неву” – выбрать место надо ему, по обстоятельству цели, – а цирюльник Иван Яковлевич годами раньше был сразу нацелен на выполнение задачи – по обстоятельству образа действия: “швырнуть” этот нос ему надо было “как-нибудь” – не “куда-нибудь”, а “как-нибудь”, проблемы “куда” для него не существовало, он знал уже, куда и откуда: ясно, в Неву – с Исакиевского моста, с наплавного. Фокус в том, что во времена Раскольникова Исакиевский мост уже не существовал. Понимаете?
А то бы, конечно, Раскольников на Исакиевский мост пошел, а не “куда-нибудь”.