В другой бы раз, услышь я такое, счастью не было бы моему предела, но сейчас я вышел из кабинета, где растет мирт, с тяжелым чувством.
Свидетельством моей удрученности стал предыдущий выпуск заявки на главу, которая по готовности книги, видимо, сохранит первоначальное название “Линии перегиба”. О ней мы говорили с Вами сегодня.
Теперь два слова об этой, второй нашей встрече (сегодняшней). Кем бы Вы ни были, Кира Степановна, по размышлению должен признать, что Ваш по крайней мере демонстративный или, мягче сказать, видимый интерес к моей работе превзошел всё, что я смел ожидать от Евгении Львовны (при условии, что она это она). Возможно, я выглядел букой, когда отвечал односложно на Ваши вопросы о Достоевском. Вопрос о призраке Марфы Петровны, столь заинтересовавший Вас, признаю, повис в воздухе – и не напрасно, – давайте отложим до другого раза; он не так прост, как может показаться с первого взгляда. А вот что касается темы совпадений, задетой в заявке к предыдущей главе, Вы спрашивали, какое из них я нахожу в романе самым эффектным, – я предпочел у Вас в кабинете, где растет мирт, тогда отмолчаться, но теперь должен все-таки два слова вымолвить.
Выразительно Вы вопросы ставите. Кто бы Вы ни были… Выразительны они своей некорректностью. Давайте для начала условимся, что наше с Вами, так сказать, совпадение ничего общего не имеет с тем, что совпадает в романе, – как бы и с чем бы там что ни перехлестывалось и ни соприкасалось. Наше – вернее, Ваше – сомнительное совпадение это насмешка над Случаем, Кира Степановна, над Случаем с большой буквы. Может быть, оно Вам кажется эффектным – что ж, получайте эстетическое наслаждение!.. В прозе эффектными бывают совпадения только в особых казусах, связанных со спецэффектами, когда достоверность приносится в жертву каким-либо другим добродетелям. Проза, которая не чурается достоверности и помнит о ее значении, сюжетообразующие совпадения маскирует, “стушевывает”, без них автору обойтись трудно, но когда они на виду, обнаруживается авторский потуг, а это не есть хорошо.
Обращаясь к помощи случая, рискуешь потерять в правдоподобии. Это аксиома, и уж где-где, а у Достоевского на фабрике совпадений вся техника безопасности на этом построена.
Свидригайлов три дня в Петербурге, ему нужно повстречаться с Раскольниковым, которого он никогда не видел. Адреса у него нет. Но он идет по улице, видит компанию молодых людей, стоящих в воротах дома (Соня, Раскольников, Разумихин), и слух его “нечаянно на лету” ловит фамилию “Раскольников”. Он видит этого Раскольникова и понимает, что Раскольников живет здесь. Большего и не надо. Скоро он будет к нему с визитом, чего и требует авторский замысел. Эффектное совпадение? Боже упаси Достоевского от таких эффектов. Он нарочно маскирует маловероятность события. Смотрите, Свидригайлов, впервые выводимый сейчас на сцену, о существовании которого Вы уже осведомлены, не называется по фамилии. Он некто. Просто “незнакомый господин”, некий “прохожий” – “человек лет пятидесяти, росту выше среднего, дородный, с широкими и круглыми плечами” и т. п. – очень подробно описанный, но не названный по имени (так факиром отвлекается внимание от самого главного). Теперь совпадение выглядит загадочным, но не более того, отнюдь еще не провиденциальным, каким его скоро ощутит читатель, поняв задним числом, что этот “незнакомый барин” был Свидригайлов, – но как раз “эффект” невероятности в читательском восприятии окажется сглаженным. Другой мотив, маскирующий совпадение, – неслучайность появления “незнакомого господина” именно здесь, на этом месте: Свидригайлов (еще “незнакомец”), как выясняется, проживает поблизости: он идет за Соней и обнаруживает, что они соседи. Удивление читателя уже этому совпадению автор упреждающе нейтрализует удивлением самого персонажа, тем как бы санкционируя совпадение, а кроме того, на эту случайность бросается тень закономерности: “незнакомый барин” узнает, что его незнакомка “у Капернаумова стоит” – у хромого портного, который вчера ему перешивал жилет. При чем тут жилет? Ну как при чем… Мы живем в мире, в котором все связано.
Совпадений в романе случается много; Достоевский, их единственный организатор, с ними работает, используя свои технологии малозаметности. (Нечто вроде аналога технологии стелс.)
Важнейшее совпадение может подаваться как простая бытовая случайность, на которую и внимание читательское тратить не стоит, – масштаб событий, ею вызванный, просто заслоняет сам факт совпадения. Так, чтобы произошла бурная сцена на поминках Мармеладова с разоблачением мерзости Лужина, сей несостоявшийся шурин Раскольникова должен был остановиться у одной с Мармеладовым квартирной хозяйки, и не то чтоб случайно, а как будто бы и неслучайно – тут связующим звеном стал Лебезятников, с одной стороны сосед Мармеладовых, с другой – надо же как бывает! – бывший воспитанник Лужина… Но надо ли удивляться? Сказано же было в одном старом фильме: “Ленинград город маленький”.
Но бывает особый случай, когда уже не совпадение, но Случай с большой буквы демонстрирует себя во всей своей преобразовательной, перезагружающей мощи. Таков, за гранью вероятного, Случай задержанного маляра Миколки, сорвавшего своим внезапным признанием план Порфирия Петровича, учиняющего изощренное испытание Раскольникову. Или невероятное стечение обстоятельств, позволившее Раскольникову улизнуть незамеченным с места преступления. Случай промаха при стрельбе с трех шагов: пуля, выпущенная из револьвера Авдотьей Романовной, всего лишь царапнула висок Свидригайлову, а если бы отклонилась роковым образом на сантиметр, почти написанный роман и целиком состоявшийся в голове автора рассыпался бы весь, не выдержать ему двух убийц сразу – родных брата и сестру. Мой брат-близнец (вне подозрений – близнец) об этом так высказался: “Роман спасен, только этого никто не заметил”. Он предметно изучал этот феномен – Случай-с-большой-буквы; читайте его сочинения.
От себя добавлю одно: у Достоевского, и не только в “Преступлении и наказании”, Случай в ранге такого уровня становится сам персонажем повествования подобно тому, как в этом романе другим неантропоморфным героем, по общему признанию, являет себя Петербург. Но Петербург – один из главных, а Случай – всегда герой эпизода, каким бы ярким он ни был. Случай случился, и что его поминать?! – далее все мы – автор, герои, читатель – дело имеем с последствиями. Что бы то ни было – всё идет своим чередом при новых начальных условиях.
К эффектам, которых некоторые ждут от совпадений, это всё отношения не имеет.
Только зачем я Вам это говорю, кто бы Вы ни были, Кира Степановна?..
А затем, – отвечаю себе, – что работаю над заявкой на книгу и соответствующую главу следовало бы назвать так:
О СОВПАДЕНИЯХ
[30]
Кира Степановна!
Рад сближению наших позиций, ощущений и восприятий. Рад, что заявка предыдущей главы с Вашей стороны встретила живой отклик.
Вы внимательно читали все выпуски моей заявки на книгу, адресованные Вашей сестре. Этому рад еще больше. Они бережно хранятся в Общей папке, мне посвященной, что тоже радует.
Утренний наш разговор касается темы, которую поднимать даже не думал.
(Говорю, призывая деликатность на помощь.)
Вас заинтересовала моя несколько смелая фраза из прежних записей: “Мадам Бовари не пахнет потом”, – Вы спросили меня: “А Раскольников?” – и я ответил: “Он тоже”.
Мне, когда я так отвечал, показалось, мы думаем об одном. Что хотел я сказать этим ответом? То, что усилия автора не должны быть заметны читателю;
в частности, образ героя, созданный определенным старанием, не должен выдавать трудоемкость работы, на то затраченной; классика и в этом всему образец… Но тут я услышал возглас Вашего изумления: “Так он же не мылся!”
Надо было видеть Ваше лицо – оно выражало всё, что Вы об этом думаете.
В этот миг я поверил, что Вы – Кира Степановна; потому что Евгения Львовна (и это укор ей, а вовсе не Вам) такого простодушия себе бы ни за что не позволила.
Мне даже стало несколько обидно за Раскольникова.
Но вопрос по существу.
Постараюсь на него ответить.
Да, не мылся. Со всеми вытекающими из этого последствиями.
Кира Степановна, Вы морщитесь?
А что делать мне, имеющему феноменальное обоняние?
Вы первая, кому признаюсь в этом. Простите, что говорю опять о себе, но дело касается одной исключительной особенности восприятия текста, – именно этого и только этого текста: когда я погружаюсь в роман, в этот роман… я слышу запахи. Не просто читаю о них (там запахов много), но реально их обоняю.
Допустим, если читаю: “…летняя вонь, столь известная каждому петербуржцу, не имеющему возможности нанять дачу”, – я слышу действительно вонь, причем именно ту, которую вроде бы знать не должен, – вонь, извините, того Петербурга, с выгребными ямами во дворах и прочими прелестями. В романе много запахов, и почти все неприятные. И я вынужден слышать их. Причем… что хуже всего… я слышу запахи эти внутри себя самого… Ну, в силу специфики самосознания… Отсюда неизбежна некоторая тревога, Вы понимаете верно меня: я действительно небезразличен к тому, как воспринимаем другими… в одорологическом отношении… Как-то это у Вас называется… по-медицински… А впрочем, не надо преувеличивать мои страдания, – я умею эту особенность у себя отключать. Могу включить, могу отключить. Отключка – и я обыкновенный читатель, как все… Но когда включаю, тогда, уж извините, прекрасно слышу всё это в себе – вонь лестниц, кухонный чад, винный запах распивочной, запах масляной краски в полицейской конторе, куда пришел Раскольников…
А кроме того, я слышу запахи контекстуальной природы, отнюдь не маркированные в тексте ключевыми словами, но задаваемые самой ситуацией. Понимаете? Вот так.
Никому из Ваших коллег о том не рассказывал. Так ведь и не спрашивал никто. Вы медик, с Вами можно свободно об этом… Речь идет о несовпадениях восприятий – читателем, повествователем, другими героями – того или иного персонажа, и наконец, самим персонажем – себя самого.