(я-то чувствую). Так же точно, подобно своему главному герою, сейчас зарядился от возбужденного Мармеладова сам роман (то есть я, Кира Степановна), в котором пьяненький Мармеладов живет и гибнет. Этот скрытый потенциал будет с неизбежностью сохранен (во мне) до самого финала “Преступления и наказания” – до начала новой жизни воскрешаемого Раскольникова – за последней точкой повествования.
…Удивительная сцена: настолько исчерпывающе проявил себя один из ключевых персонажей, что больше делать ему в романе ничего не осталось – осталось только до дома дойти, быть женой за волосы оттасканным, а потом под лошадь попасть и Богу душу отдать.
Можно сильнее сказать: в этом была романная миссия Мармеладова – сообщить Раскольникову, что сообщил, и умереть.
А сообщал он помимо воли своей, говоря в целом, гораздо больше, чем адресат сообщений воспринять был способен. Мармеладов сам по себе – сплошное сообщение, да только сразу его не прочесть. Поэтому не будем принижать значение выходки Мармеладова – пьяно бухнуться перед женой на колени, с наслажденьем приняв поношение – по безмерной вине. Тут, знаете ли, собственная будущность Раскольникову демонстрировалась – сам падет через две недели каких-то на Сенной на колени и поносим будет…
А первое, что от него услышал Раскольников, – про ту сакраментальную надобность: “чтобы всякому человеку хоть куда-нибудь можно было пойти”. Слова хоть и затерты бесчисленным повторением, а сказано оно не просто так, и мы еще коснемся этого…
Короче, Мармеладов говорит – Раскольников слушает. Раскольников единственный здесь, кто не смеется над Мармеладовым. И мы с Вами знаем, что́ происходит: он распознает в нем отца.
Я не тороплюсь сказать: своего. Хотя вопреки вышеприведенным собственным замечаниям чувствую, как просится на язык. Но нет, не скажу.
Потому что того никто не знает.
И прежде всего – он сам, Раскольников. И никто другой. Только мы с Вами знаем, что происходит, и то в общих чертах.
А как же не знать-то, Кира Степановна?.. Вот он слушает Мармеладова, а в кармане медь с разменянного рубля за часы отцовские. Отцовские! Скоро он вынет медь из кармана, не глядя, и положит на подоконник (за часы-то отцовские!) в жилище Мармеладова, когда плачущая жена под плач детей будет таскать бедолагу за волосы.
Внешне-то главным могло показаться в том кабаке – хозяину, мальчикам за стойкой, выпивохам, всем, кто там был, – как поведет он домой пьяненького – ну прям-таки с сыновней заботой. Не, тут всё тоньше гораздо… относительно сыновней чувствительности.
Две встречи посылает ему судьба с Мармеладовым – так надобно Достоевскому. Одна – первая – в распивочной, вторая и последняя (встречей назвать ее как-то не очень…) – это на улице через несколько дней, когда Мармеладов будет раздавлен колесом коляски. Прошу внимания: “Раскольников назвал и себя, дал свой адрес и всеми силами, как будто дело шло о родном отце, уговаривал перенести поскорее бесчувственного Мармеладова в его квартиру”. Ну так не зря же сказано: “будто дело шло о родном отце”. Это сторонним взглядом замечено: “будто”. И снова Раскольников деньги дает – на сей раз почти двадцать пять рублей, всё, что осталось от присланных матерью. Только эти денежки, если быть внимательными, часть пенсиона за отца опять же. Как ни поверни, всюду тень отца покойного, о котором мы почти ничего не знаем.
Оставляя новоиспеченной вдове все свои деньги, Раскольников назовет Мармеладова “другом”. Поразительно, что Мармеладов за всю их необычную “дружбу” не услышит от Раскольникова ничего, кроме, может быть, нескольких слов, прозвучавших какими-то обрывочными репликами ни о чем, с пустым переспрашиванием, и все это в начале их странного знакомства, тоже, надо заметить, весьма условного: Раскольников даже не нашел нужным представиться. Зато он был свидетелем “решительного вдохновения” Мармеладова, когда тот демонстрировал редкое красноречие за кабацким столом ему – молчаливому (по-нашему: недовоплощенному!) “собеседнику”. Какая полифония?! Сплошной монолог!.. И в противоположность этому красноречию, во второй раз, при совсем уже скорбных обстоятельствах, до слуха Раскольникова (как и всех присутствующих) доносятся мычания и стоны умирающего, и только перед самым концом, перед тем как дух испустить, Мармеладов членораздельно обращается к дочери – просит прощения.
А на другой день Раскольников, посетив Соню, обещает ей, что завтра скажет, кто убил Лизавету.
“Знаю и скажу… Тебе, одной тебе! Я тебя выбрал. Я не прощения приду просить к тебе, я просто скажу. Я тебя давно выбрал, чтоб это сказать тебе, еще тогда, когда отец про тебя говорил и когда Лизавета была жива…” Соня натурально в ужасе, не знает, что подумать. И мы ее понимаем. “Как он знает, кто убил Лизавету?.. Что это он ей говорил?” – это всё вопросы естественные, не задать их нельзя.
Но мы к ним свои добавим. Вы заметили, как тут “отец” прозвучало: как будто говорит об их общем отце?.. Словно забыл, что отцы у них разные… И потом, Соня не знает, что конкретно отец ее “тогда” ему говорил, и как же ей понять после этого, почему Раскольников “еще тогда” ее “выбрал”?.. Читатель, конечно, больше Сони знает, но и он не поймет, полагаю, что значит “выбрал” – “еще тогда”. В самом деле, “еще тогда”, в распивочной – это сразу после “пробы”, когда к своему кровавому замыслу Раскольников испытал “чувство бесконечного отвращения” (“И неужели такой ужас мог прийти мне в голову?”), – так что монолог Мармеладова слушал он в настроении вполне миролюбивом. Лизавета не просто “была жива” – ей пока еще вообще ничего не угрожало, – так в чем же тогда состоит выбор Раскольникова? Как он Соню мог выбрать, “чтоб это сказать”? “Это” – что? Что убьет Лизавету? Так не мог же, не мог он сказать этого!
Перечитайте эпизод в распивочной и покажите мне то место, где Раскольников, слушая Мармеладова, “выбирает” Соню. Не просто узнает о ней, но “выбирает” ее (для чего-то…).
Он просто слушал. Молчал и слушал. Ну вот же: “Не отвечал ни слова”. “Слушал внимательно”. “Слушал напряженно, но с ощущением болезненным. Он досадовал, что зашел сюда”.
И не более того.
Или, может быть, автор что-то скрыл от нас о Раскольникове? Что-то важное не сообщил? Нарочно отвлек внимание на Мармеладова, на его словесный дивертисмент, тогда как основные события как раз в голове Раскольникова происходили? А нам-то уже казалось, мы в эту голову доступ имеем…
Вот, вот, про это я и говорил…
Кстати сказать, дополнительный аргумент в пользу моего тезиса о ранней, причем принципиальной недовоплощенности героя. Недосказанность – вот знак, под которым он существует.
Кира Степановна, это я к Вам обращаюсь как к вдумчивому читателю. И специалисту в своей области.
Сам я не могу Вашими читательскими глазами воспринимать самого себя, потому что я и есть то самое, ну Вы в курсе. Я слишком в теме… Будучи “Преступлением и наказанием”, по самоощущению своему, Вам хорошо известному, я воспринимаю коллизию эту как тайну. Внутренняя тайна моя.
И разгадать ее, боюсь, ни у кого не получится. Если не подскажу сам.
(Кстати, вот. Возвращаясь к детоубийству. Спрашивают, зачем Достоевскому так надо было Лизавету беременной сделать. В журнальной публикации была точно беременна. Настасья даже говорит, от кого ребеночек должен был родиться – Кира Степановна, Вы не забыли, от кого? – от лекаря, от Зосимова то есть. Но в отдельном издании, Вам напомню, ничего этого не было уже – вычеркнул. Почему вычеркнул, есть разные мнения, я свое авторитетное убеждение оставляю при себе, потому что сейчас не о том, почему вычеркнул, а о том, зачем вообще ему это понадобилось.
А я скажу зачем.
Затем, что тема была важна для него – несостоявшегося отцовства.)
И только в Эпилоге узнаем, как убийца-то наш, будучи законным студентом еще, за чужим больным отцом долго ухаживал… И похоронил сам же!.. (Тут мы представить должны, что нам не показано, но чего не быть не могло, – картину эту: Родион Раскольников на свежей могиле чужого отца, мысли его, с неизбежностью, – об отце собственном…)
Отдохну и продолжу. Что-то длинной глава быть обещает, если книга напишется; а ведь еще не все наметил, что сказать следует. Коль книга будет, хорошо бы и главе тогда так назваться:
БЕЗ ОТЦА. ОКОНЧАНИЕ
[36]
Вот зачем Раскольников пошел к Соне с признанием в убийстве, ей что – своих проблем не хватало?
И момент выбрал еще тот. Только что, несколько минут назад, она, едва не опозоренная на весь мир клеветником-негодяем, убежала в истерике с поминок отца… семью, ради которой на панель пошла, хозяйка на улицу выгоняет, крова лишив… чахоточная мачеха стремительно с ума сходит – всё рушится со скоростью состава, летящего под откос, – и тут он собственной персоной в съемное убежище ее заявляется с непременным желанием сознаться в убийстве ее крестовой сестры.
Ему это, видите ли, было надо. “Он должен был объявить ей, кто убил Лизавету, и предчувствовал себе страшное мучение, и точно отмахивался от него руками”, – курсив, если что, автора. Страшного мучения, которое ей принести могло это известие, он не предчувствовал. А между тем на каторгу идти вроде бы не собирался еще. Стало быть, что ж это другое, как не уступка своей ответственности невинному человеку, о котором заранее ясно: не выдаст?.. А как иначе к этому относиться? Облегчить душу хотел тем, что проблему свою вешал на постороннего, – объективно это выглядит так. Ну так что ж? Он ее – “выбрал”.
Лично мне ситуация напоминает, когда самоубийца подбивает кого-нибудь покончить с собой за компанию. Или когда какой-нибудь зачумленный хочет еще кого-нибудь на тот свет прихватить.
Ведь, по сути, узнавший тайну Раскольникова автоматически становится его сообщником. (Как Евгения Львовна… что с ней, не знаю… или как, собственно, Вы, Кира Степановна, если Вас не пугает…)
Но фишка в том, что обычному читателю мысль такая в голову не придет. (И Вам бы не пришла, если б я не сказал.) А мне – да, потому что я по самоощущению и не читатель вовсе, а знаете сами кто.