Но меня не то, что в рукописи было, а что он с опубликованным текстом сделал, заботит сейчас. Вот эти его вычеркивания из журнальной осуществившейся публикации. Уж к этому точно не принуждали издатели. Сам.
На самом деле понятно. В подробности чувственных отношений Сони с Раскольниковым Достоевский с иной стороны входит, не со стороны эроса.
Поубавил экзальтации в импульсивных переживаниях Софьи Семеновны. Ну может ли женщина, распознав перед собой убийцу близкого человека, броситься обнимать его, восклицая: “Милый! милый!.. я любить тебя буду… Милый! воскресни!..”? Эта – да, может. В журнальной публикации смогла. Но все же… как бы это… нет ощущения?.. Достовернее оставить обращение “милый” за матерью (“милый Родя”) и сестрой (“Родя, милый!”), да и все, что про любовь, вычеркнуть или… стушевать.
“И это ты любя меня говоришь?” “Да, да, любя, любя говорю”. – Вычеркнуть к лешему.
Или то место, где “заметил он тоже и два раза повторенное: «ведь мой! ведь мой!» «Как верит она в мою любовь!» – подумал он”. – Не надо, не надо – вычеркнуть!
Также отказано героям в тактильных ощущениях, где можно без этого; вычеркнуты нежности: “…рука его была в ее руке, и она тихо пожимала ее”.
Короче, любой намек на эрос в книжной редакции убирался. А если что и оставалось, то в форме побочного несанкционированного проявления.
Если Вас, Кира Степановна, мое мнение интересует, как существа духовно-материального, так, по моему самопониманию, это вроде разовой очистки поджелудочной полости – процедура необходимая и несомненно улучшающая здоровье, испытана мною (хорошо: тем, кем себе представляюсь) так давно, что воспринимается моей несовершенной памятью не более как исторический факт. Но чего не могу я Вам простить, Федор Михайлович, это, при всем уважении, зачем Вы убрали “как бы озарение” Сони при ее же словах “разве ты мог не прийти?”?
Убрали! А это мне как здоровый зуб вырвать…
Я что имею в виду.
Раскольников восклицает в окончательном тексте: “И зачем, зачем я пришел! Никогда не прощу себе этого!”
На это следует ответом: “Нет, нет, это хорошо, что пришел! – восклицала Соня, – это лучше, чтоб я знала! Гораздо лучше!”
Так всегда издают в книгах, начиная с отдельного издания 1867 года.
А в “Русском вестнике” было иначе:
“Нет, нет, это хорошо, что пришел! Это лучше, лучше!.. – восклицала Соня, стараясь его успокоить, складывая руки, упрашивая, ободряя его, и сама наивно пугаясь, что он уйдет от нее: – лучше, чтоб я знала! гораздо лучше! и… и разве ты мог не прийти? – прибавила она, вдруг как бы озаренная”.
Отлично. Было отлично, и теперь этого нет.
Еще бы ей не испытать озарения (пускай даже “как бы”) – мысль отца своего повторяет: “Ведь надобно же, чтобы всякому человеку хоть куда-нибудь можно было пойти. Ибо бывает такое время, когда непременно надо хоть куда-нибудь да пойти!”
Соня, конечно, знать не могла, что эти слова ее отец говорил Раскольникову, – если Вы поэтому их убрали, то напрасно, простите, напрасно! Ушла магия текста на этом участке повествования, как ни тяжело говорить мне такое, Федор Михайлович… вернее, Кира Степановна, прошу прощения… Вы же сами понимаете мое состояние…
С этих слов, можно считать, началось знакомство Раскольникова с отцом Сони, с этих слов, по сути, начинается горестный рассказ Мармеладова; произнеся их, пьяненький Мармеладов берет быка за рога и повествует сразу о Соне. “Когда единородная дочь моя в первый раз по желтому билету пошла, и я тоже тогда пошел… (ибо дочь моя по желтому билету живет-с…)”. Вот к чему относятся к ней обращенные слова Раскольникова: “Я тебя выбрал… Я тебя давно выбрал… когда отец про тебя говорил и когда Лизавета была жива…”
И это можно было бы объяснить двойной интуицией – разнонаправленной по шкале времени. Он, впервые услышав о Соне, ее “выбирает”, не зная еще, что будет впереди – что убьет Лизавету, Сонину крестовую сестру. Соня же, не зная, что было прежде – что говорил ему ее отец, по сути, повторяет отцовские слова, те самые, после которых Раскольников ее “выбрал”. И в центре магии этой – пьяненький Мармеладов.
А что не случайны изъятия по теме куда пойти, следует из факта еще и такой купюры: “…ну, пришел ли бы ты ко мне, если бы можно было одному с кровью жить?”
Впрочем, про кровь и любовь вычеркивалось приоритетно.
Любовь осталась, но не такая, чтобы совсем уже тили-тили-тесто, никакие не жених и невеста они, не муж и жена, не любовники, да и не видно, чтобы как женщина она его привлекала или волновала хотя бы (эта сторона его пристрастий вообще за кадром). А кого он в ней увидел, так это сестру. Сестру по несчастию, по проклятию (сам сказал про проклятие). Он и пришел к ней как к сестре. И вместе предложил идти дальше – как сестре, отнюдь не невесте. А все порывы, которые и возможны между мужчиной и женщиной, Достоевский действительно стушевал после первой же публикации. Эрос в этом союзе ему явно мешал. Собственно, он просто обошел тему.
Стало быть, как с Раскольниковым получается? Распознав отца в лице Мармеладова, выбрал сестру в лице его дочери.
Главу можно было бы назвать
БЕЗ СЕКСА
[37]
Неожиданно. Что ж, спасибо. Прочитал. В целом, понравилось. Особенно о встрече двух сквозняков… это в душе человеческой, как я понимаю?.. Тронут Вашей благосклонностью ко мне. Неужели правда мне первому?.. Честно говоря, никогда бы не подумал, что психиатр может писать стихи. Кто угодно другой – пожалуйста. Дипломат, вор в законе, парикмахер, футболист… классический тунеядец… но чтобы психиатр!.. это, наверное, у меня персональный стереотип сложился такой. Вы его сегодня разрушили.
Так что благодарю за доверие.
Ну что, дальше пойдем? Я обещал Вам ответить. Вопрос-то хороший. А как у него вообще с женщинами?
Тут надо бы поподробней.
Секс, прямо скажем, это не то, что Раскольникова как-то заботит. Грубо сказать: не самец. За самцо-вость в романе отвечают два героя: Свидригайлов и Разумихин. Причем Разумихин, пожалуй, в большей степени. Свидригайловские-то предпочтения, как ни крути, это в основном предмет разговоров, а Разумихин действует напропалую – за три дня беспамятства Раскольникова успевает как минимум дважды (“раза два”) посетить бордель Лавизы Ивановны да еще вступить в загадочные отношения с хозяйкой Раскольникова. (После чего целиком отдается страсти к Авдотье Романовне, но тут уже любовь с первого взгляда (не совсем трезвого, правда).)
Это в подготовительных материалах намечалось прото-Раскольникову пойти к героине “по-блядски”. Ничего подобного в рукописных сводах романа уже не просматривалось. Все, что хоть как-то намекало на чувственность Раскольникова в отношении к Соне-женщине (последняя страница Эпилога не в счет), осталось в журнальной редакции, не добравшись до книжной, – мы уже сказали об этом. Повторимся: как женщина Софья Семеновна его не влечет совершенно, – и добавим: скорее отталкивает. А в Сибири и вовсе ее присутствие, на расстоянии даже, Раскольникова тяготит; она и в Сибирь-то за ним пошла как сестра, мы сказали. Ведь верно сказали? Вроде бы ясно. Или все же сомнения есть? Было ли у них что-нибудь помимо… помимо того, что было в сфере духовного? С женами декабристов в целом понятно – они все-таки жены. А как здесь? Вообще-то нелепый вопрос. Он как бы неуместен в силу забот Достоевского о тушевании проблематики. Как бы это всё не нашего собачьего ума дело, да и автору неинтересно – как бы. Мол, речь не об этом в романе. Почему интересуетесь, господа?
А потому интересуемся, что чувствуем: недоговорено что-то… И что значит – не об этом? Как раз об этом.
Эх, Кира Степановна, Кира Степановна!.. Так это ж Ваша проблема, мало ли что Вы чувствуете… Автор не обязан всё договаривать.
Но хорошо. Если интересуетесь… то вот Вам ответ: нет, конечно! А когда бы это могло с ними случиться? Речь о теоретической возможности. Ситуативно – ее просто не было. Все встречи у нас на глазах. И предъявлены нам со стенографической точностью. Были еще по смерти Катерины Ивановны – короткие, до похорон: к Соне “он заходил как-то без цели, но всегда почти на минуту”, застигая у нее Свидригайлова, который “распоряжался похоронами и хлопотал. Соня тоже была очень занята”. Похоже, повествователь ненавязчиво заботится о своеобразном алиби Раскольникова… Арест. Сибирь. Воскресение Раскольникова на последней странице романа, понимание Сони, что “он бесконечно любит ее”, – это уже, по существу, за скобками всего повествования, включая Эпилог, – другое, совсем другое: сказано же “но тут начинается новая история”. Может, и начинается, но уже без нас. За горизонтом событий.
А в этой истории близость между ними могла быть только метафизическая, никак не физическая.
В силу Сониной новой профессии плотская близость между ними двумя категорически недопустима. Особенно с учетом денежного вспомоществования со стороны Раскольникова ее мачехе, бывшей со всей семьей у нее на содержании. Было бы ее собственное самопожертвование не столь радикальным, было бы никак не связано с телом, тогда бы куда ни шло, а так – нет, любовь только горняя, не омраченная подозрениями в стиле Лужина. И что бы у Достоевского получилось, если бы у них там получилось? В ее-то комнате (практически на месте ее рабочем)!.. Если бы получилось у них, у Достоевского точно бы не получилось, будьте уверены. Получалось бы, что Раскольников, дав деньги на похороны отца, попросту заплатил – авансом. Или она – возместила аванс. Пришлось бы простоту отношений осложнять подпорками тяжелых объяснений и мотиваций. Мерзкий Лужин получил бы козыри на руки, их надо было бы чем-то бить. Это бы усложнило роман, отвлекало бы Вас, Кира Степановна, от всего того, что главным полагал Достоевский… Извините, что говорю очевидные вещи, но наверное, надо, так ведь?
Достоевский поступил хитро и мастерски верно в конечном итоге: он сделал вид, что эта сторона их отношений его не касается. Ведь он о другом.