– А был ли отец? – спросили Вы у себя в кабинете, где растет мирт, и наша беседа на этом прервалась: Вы погрузились в задумчивость (глубину ее выдавали поза и взгляд), а я, со своей стороны подождав немножко и не желая мешать Вам, тихо и, кажется, незаметно вышел за дверь, к сожалению не попрощавшись, за что приношу извинения. Напомню, что речь перед этим шла о поминках Семена Захарыча Мармеладова, конкретнее – об омрачившей поминки безобразной ссоре его вдовы Катерины Ивановны со своей хозяйкой Амалией Ивановной, – эпизод, по Вашему наблюдению, затрагивает тему отцовства в плане его биологической необязательности (виноват, коль Вашу мысль излагаю коряво).
Постановка вопроса иному покажется, мягко сказать, необычной (с Евгенией Львовной я бы не рискнул обсуждать вопросы подобного рода), но Вы совершенно правы, этот мотив действительно задается в тексте романа! Катерина Ивановна, затевая ссору с хозяйкой Амалией Ивановной, гордо сообщила о своем отце, будто бы полковнике, и далее позволила себе оскорбительный выпад против предполагаемого отца Амалии Ивановны, допустив колкую оговорку, которую повествователь, излагающий выступление Катерины Ивановны несобственнопрямой речью, заключил в скобки, и в этом вся соль:
“(если только у ней был какой-нибудь отец)” – сказано так.
“Если только… был…” Превосходно. Допускается вероятность отсутствия биологического отца? Вроде бы, но спорить не буду. Вам в этом видится намек на возможность партеногенеза. Допустим. Я не специалист. Но этим, по-Вашему, задается тема безотцовщины в весьма своеобразном ключе, и тут у меня сомнения относительно таких обобщений. Знаете, я бы не стал преувеличивать остроту проблемы. Мне кажется, Вам было бы полезно отвлечься, переключиться на что-нибудь другое.
Нет, серьезно. Так и выгореть можно.
А я-то как раз комплимент хотел сделать – как Вы легко освоились в незнакомом кабинете, где растет мирт. И вдруг узнаю от Вас, что Вам здесь неуютно.
Не ожидал.
Хотите, поговорим о сумасшествии? В заявляемой книге, мне кажется, будет пора обсудить эту тему.
Только давайте без тех специфических тонкостей, по которым диагностируется всякое, согласно вашим классификаторам… МКБ-10 или МКБ-11… или какой там по счету? Я хочу о сумасшествии в нашем, общепонятном отношении. Раскольникова многие в сумасшествии подозревают. Письмоводитель Заметов, например, в лицо ему произнес: “Вы сумасшедший” (“и почему-то отодвинулся вдруг”). Разумихин – сильно колеблясь (“…не сумасшедший ли был ты у чиновника?” – или: “Да разве помешанные не говорят со смыслом?” – а то: “Он помешанный! Неужели вы этого не видите?”). Мать встревожена насчет “будто бы некоторых подозрений в помешательстве”; доктор Зосимов вообще ставит диагноз, правда щадящий: мономания; Свидригайлов, вероятно, за “полусумасшедшего” почитает… Городовой принимает “за помешанного или за что-нибудь еще хуже”. Даже Соня, а когда он пришел к ней впервые – тогда уж точно!.. Да и второй раз тоже… Ну, что до Сони, их подозрения взаимными были. Да и верно, ситуация симметричная: “Соня смотрела на него как на помешанного; но она и сама была как безумная и чувствовала это”.
В одном из прежних выпусков моей заявки, адресованном еще Евгении Львовне, я отмечал, что в рукописной черновой редакции Раскольников сумасшедшим определенно не был, он, скорее, симулировал свое безумие. Перед нами готовый роман, и теперь я в неуверенности; вопрос не простой. Мог ли он свихнуться на промежутке становления текста между черновиком и окончательным вариантом? Почему бы и нет… Да запросто!
Сам он свое сумасшествие отрицает. Все сумасшедшие поступают так, Вам это лучше других известно. Но вот и автор изображает его больным, но не сумасшедшим. И читатель, покорный автору, тоже видит: больной, нервный, издерганный, но не сумасшедший, конечно.
А вдруг герои правы: он сумасшедший?
Вопреки желанию автора.
Да и читатель – в силу эмоциональной солидарности с героем – разделяет с ним его сумасшествие, сам того не замечая, конечно… Было бы по-другому, разве бы себе позволил читатель роль пассивного сообщника, нет, не просто убийцы, а вот такого убийцы?
По намекам Вашим я понял, что Евгения Львовна с повинной пошла. Не удивлен. Так она ж сумасшедшая! Не потому, что на себя доносит, а потому, что в этом – вот именно в этом – нельзя в здравом уме пособничествовать! А как по-другому? Нет ответа, не знаю. В одном уверен: не в полицию ей надо, а в наше гостеприимное учреждение – Вам под крылышко, под сестринское!
И вот что еще скажу. Поскольку читатель с героем в известном смысле заодно, оба они не согласятся со своим сумасшествием. У героя в критические моменты еще могут относительно себя вспыхивать подозрения, что “совсем помешался”, – то рассмеется “как помешанный”, то еще что, – но это скоро проходит, чисто ситуативное; читатель же себе такого никогда не позволит.
А между тем, Кира Степановна, Вы сами себя, читая роман, не подозреваете в сумасшествии?
Вернее, так. Первое. Не кажется ли Вам, что герой – это клиника? Знаю, что многим писавшим о романе Раскольников казался психически нездоровым, но у меня вопрос к Вам – к специалисту. И второе – уже к Вам как читателю. Коль скоро Вы, читая роман, находите Раскольникова достаточно вменяемым, не сумасшедшая ли Вы сами – в той же мере хотя бы, в какой отрицаете его невменяемость (если Вы ее отрицаете (а Вы ее отрицаете!..))?
Вопрос о пособничестве я сейчас не рассматриваю. Евгения Львовна за всех пострадает.
Но представим, эту историю нам расскажет кто-нибудь другой – не Достоевский. И что о Раскольникове мы подумаем? То и подумаем – сумасшедший! Уверяю Вас, Вы первая скажете.
Сумасшедший и есть.
А чтобы придерживаться альтернативной точки зрения, нам надо получить пропуск в мозг Раскольникова, и не просто пропуск, но еще и дорожную карту со строгой регламентацией, куда нельзя, а куда только и надо. Документы эти выдает один Достоевский, больше никто.
По-моему, надо в заявляемой книге порассуждать на эту тему. А главу так назвать:
ПРОБЛЕМА ДИАГНОЗА
[39]
Говорите, чары на Вас действуют. Неплохое признание. Только не понимаю, чьи. Текста ли, который в школьные годы Вы читали поверхностно, или через мое воплощение вне-текстуальной данности, по моему самопознанию Вам предоставленной и преступлением, и наказанием по отдельности, и тем и другим вместе – “Преступлением и наказанием” – в лице Вашего собеседника и пациента (а то и “учителя”, как Вы обронили нечаянно тут, – ну что у меня учитесь; я ж правильно понял?..).
Верю, представляю, знаю: с нашей стороны всё это внушабельно. А мы с Федором Михайловичем, не просто с одной стороны, мы и есть одна сторона. Вы знаете. А иначе бы меня и не было здесь.
Даже представить не можете, сколько у меня учеников было!
Были бы Вы в лучшие времена моей ученицей, я бы Вам тему предложил по общему направлению “суггестии у Достоевского”.
Тут куда ни ткни, всё то же – как у него получалось.
Совершенно неисследованный аспект: как у него получалось выпрашивать в долг. Суггестия – это ж по Вашей специальности? Подумайте на досуге. Есть в этом исследовании польза практическая. Кто знает, как жизнь еще сложится. Вдруг пригодится.
Материал богатейший – письма. Будет достаточно (достаточно много и достаточно, чтобы не обращаться к другим источникам). Начиная с юношеских писем из Главного инженерного училища – с жалобами “любезнейшему папеньке” на отсутствие денег и необходимые траты – и дальше, дальше: безденежье одна из основных тем его эпистолярного наследия…
А вот уже у меня вопрос. Как Вы думаете, не обладал ли наш классик способностями гипнотизера? Не использовал ли он их, добиваясь того или иного от своих корреспондентов? И не передавал ли он их в той или иной степени своим персонажам?
Смотрите, Порфирий Петрович натурально ведь гипнотизирует Раскольникова (или это не так называется?), он ведь им как хочет, так и манипулирует. Один раз не получилось по внешним не зависящим от него обстоятельствам, а ведь все уже на мази было – Раскольников доведен был до необходимого Порфирию состояния. Психотерапевт классный, я правильно понимаю?
Говорили о встрече с Мармеладовым. А если посмотреть на нее с этих позиций? Страницу-другую назад Вам разрешалось читать заветные мысли Раскольникова, наслаждаться вместе с ним пивом, почти ощущая вкус, не правда ли, Кира Степановна? – но вот перед ним возник пьяненький Мармеладов, и при первых же его словах сознание Родиона Романовича словно отключается, Вы теряете с Раскольниковым контакт. Он вырубился, погас. Мармеладов своим особо выстроенным монологом просто подавил волю Раскольникова, поэтому и молчит, поэтому и бездействует главный герой романа, слушая эту суггестивную речь. Затем, не задавая вопросов, он послушно провожает домой Мармеладова, безмолвно и несколько отстраненно наблюдает скандальную семейную сцену с элементами мрачного гротеска, будто созданного чужим воображением, оставляет свои копейки на окне, о чем сразу жалеет, как только выходит наружу, – и с этим вновь просыпается его сознание: читателю вновь предъявляются мысли Раскольникова…
А возьмем Лужина. Он своей нечеловеческой речью просто заворожил Дуню и Пульхерию Александровну. Иначе трудно представить, почему они могли положиться хоть как-то на это внеземное чудовище. У Лужина ничего не получилось ни с кем – хотя бы на страницах повествования, но ведь какое-то время над этими двумя бедными женщинами (где гордость Дуни?) он власть определенно имел. Только заботой о брате и материальной выгодой жертву Авдотьи Романовны не объяснить, тут обволакивающий смысловой туман – основное, что сопутствует холодной словесной лаве, испускаемой речевым аппаратом Лужина. Порядок слов, синтаксические конструкции, слова ключевые… Возможно, Лужин говорит только так, как умеет, но это и говорит о том, что он не умеет не манипулировать людьми.
Или Разумихин: как он сумел стремительно убедить Дуню и Пульхерию Александровну инвестировать тысячу рублей из наследства от Марфы Петровны в наивыгоднейший издательский проект (не так ли сам Достоевский выцыганил деньги на аналогичное предприятие у своей богатой тети?)! “У Дуни глаза блестели.