Последний случай разберу подробнее – ради примера, в отдельной главе.
А эту бы я так назвал:
ФОНОВЫЕ РОМАНЫ
ГИПОТЕТИЧЕСКОГО
ЦИКЛА
[43]
Как известно Дуне, “этот Филипп сам удавился”. Согласно Лужину, “склонила его к насильственной смерти беспрерывная система гонений и взысканий господина Свидригайлова”. Дуня этого мнения не разделяет, – по ее сведениям, “этот Филипп был какой-то ипохондрик, какой-то домашний философ, люди говорили «зачитался», и что удавился он более от насмешек, а не от побоев господина Свидригайлова”. К тому ж, добавляет Дуня, противореча лужинской характеристике, Свидригайлов при ней “хорошо обходился с людьми, и люди его даже любили, хотя и действительно тоже винили в смерти Филиппа”.
Очевидно, было что-то такое особенное в отношениях между этим барином и этим дворовым.
Достаточно сказать, что после смерти Филипп не пренебрег возможностью предстать перед Свидригайловым в качестве привидения. Этим визитом он предвосхитил позднейшие приходы Марфы Петровны, каковых, как известно, было три. И кто знает, может быть, Филипп не ограничился бы одним посещением, если бы Свидригайлов его не прогнал за непотребный вид – “с продранным локтем”?..
У Свидригайлова своя теория привидений, он ее излагает Раскольникову, но мы касаться этих идей не будем – отметим только, что не на ровном месте они возникли: Б.Н.Тихомиров, например, в отдельно изданных комментариях к роману указывает на возможный источник свидригайловских умствований – Жуковский, его эссе “Нечто о привидениях”. Понимаете, к чему я клоню? К тому и клоню – к металитературным связям.
Смотрите.
Свидригайлов, рассказывая Раскольникову (сразу при знакомстве) о своей позитивной деятельности в деревне, как-то к слову замечает, что “книги тоже выписывал”. И сразу: “Марфа Петровна сперва одобряла, а потом всё боялась, что я заучусь”.
Вот это уже интересно. Ну-ка, ну-ка, нельзя ль поподробнее?..
А вот нельзя. Больше об этом нет ничего.
Единственное: напрашивается параллель – с тем, что уже упомянуто нами: “домашний философ” Филипп, по мнению людей, “зачитался”.
Читал, стало быть, серьезные книги.
А что мог читать дворовый человек, как не книги барина?.. Наверняка Свидригайлов давал ему читать то, что сам же выписывал. Зачем? Ну, это мы бы знали, когда бы имели возможность прочесть гипотетический роман “Филипп”, существовал бы такой в самом деле, но понятно, нам это удовольствие не грозит. Так что лишь догадываться остается, что бы там на этот счет могло быть сказано. Может быть, Свидригайлов ему давал книги развлечения ради – от скуки, может, хотел посмотреть, какое впечатление они на Филиппа окажут, при его-то охоте к чтению. Свидригайлов склонен к экспериментам – не проводил ли он образовательный эксперимент какой-нибудь над своим дворовым человеком?.. Тем более что замечал в нем способности “зачитаться”… А может быть, Свидригайлову поговорить в деревне не с кем было (вон как он с разговорами на Раскольникова набросился, при том что тот был намерен отмалчиваться…), может, и обсуждали прочитанное барин и крепостной, может быть, спорили даже?.. Могли противоположных мнений придерживаться. Тут ведь и власть мог, в самом деле, показать Свидригайлов, отстаивая свою правоту… Свидригайлов признался Раскольникову, что они “крепко поссорились”, причем как раз перед самой смертью этого дворового Фильки. Уж не из-за прочитанного ли?
И уж коль скоро ссора из-за прочитанного могла привести к самоубийству, не было ли в прочитанном чего-либо такого, что предопределило трагедию?
Сам к философствованию склонный барин Свидригайлов сумел избежать опасности, прозреваемой Марфой Петровной, – не “заучился”, а вот дворовый Филька, Филипп, “домашний философ”, не избежал этой беды – “зачитался”, да так, что удавился в итоге.
При том минимуме, сообщаемом Достоевским об их отношениях, эта параллель, когда ее разглядишь, чересчур выразительной кажется, чтобы быть ей случайной. Нет, тут определенно что-то есть… Не случайно и то, наверное, что когда после своих похорон явился удавившийся Филипп к барину, первая мысль того была (как он сам признался Раскольникову): “Это он мне отомстить”.
За что? – вопрос. За прочитанное?
А вдруг отомстил? Годы спустя – в конечном итоге – уже на страницах “Преступления и наказания” осуществилась Филькина месть?.. Поманил за собой, так, что ли?.. Получилось, что все-таки да, вслед за тем, как дворовый его “зачитался”, “заучился”, умствующий Свидригайлов – “уехал в Америку”, по собственному выражению. Один когда-то набросил веревку на шею, другой годы спустя пустил пулю в висок. Вот и вся философия.
Базовый роман “Преступление и наказание” с гипотетическим романом “Филипп”, как и с прочими условными романами этого мнимого цикла, соприкасается едва-едва, – вроде бы и не показано ничего этим соприкосновением, а начнешь рассуждать – и как будто действительно проясняется что-то…
Ну правда же!.. Или Вас правомочность этих рассуждений смущает? Вот что отвечу Вам: нет, далеко не слишком (Вы же спросить хотите, не слишком ли за уши притягиваю). Вы себя только представьте на месте следователя, этакого условного Порфирия Петровича, озабоченного причинами давнего самоубийства и возможной причастностью к оному подозреваемого в доведении до суицида. Зацепка нужна. Хоть какая-нибудь. А она есть. И только одна: “зачитался” – “заучился”, остальное всё мутные слухи, без всякой конкретики, к тому же противоречивые. Но если эту зацепку, единственную в своем роде, следователь сумел бы разглядеть, то он просто обязан был бы за нее зацепиться. Другого нам не дано. Не дано нам другого со стороны автора. Значит, автор нас в рассуждениях наших (коль скоро мы на них сподобились) лишь в одном направлении подталкивает. Иной ход мысли при внимательном сопоставлении показаний попросту невозможен, но есть, есть что есть!.. И это, Вам доложу, очень характерно для Достоевского – оставлять на последних планах событий зацепочки для тех, кто ими не побоится воспользоваться.
Иными словами: а нельзя ли узнать, что именно читал Свидригайлов и вслед за ним его дворовый Филипп?
Раскольникова он Шиллером дразнит, упоминает по прихотливости ассоциаций пушкинские “Египетские ночи”… А что еще?
Тут, конечно, надо прислушаться к Свидригайлову. Начитанность Свидригайлова выдается его речью, а он поговорить горазд и порассуждать любит. Ведь должен чем-то выдать себя!.. Хорошо бы специальное исследование провести на предмет обнаружения в дискурсе Свидригайлова аллюзий на им прочитанное, возможно, скрытых цитат. Богатейшая тема, скажу Вам, сударыня. Я бы Вам ее подарил, когда бы знал, что Вы справитесь, но вижу, что не возьметесь. Не Ваш профиль. А мне уже не потянуть.
Между тем кое-что и без нас обнаружено.
Во-первых, отмеченное выше эссе Жуковского, где “возможность другого мира” объясняется приближением к нему заболевающего организма. Развивая ту же идею, Свидригайлов выдает знакомство с первоисточником. А на практике подтверждает догадки Жуковского персональным опытом своего общения с привидениями. Давал ли он эту статью читать несчастному Фильке? Думайте как хотите, но посмертным визитом к Свидригайлову дворовой Филипп в любом случае эту статью иллюстрирует.
Во-вторых, В.А.Туниманов (в комментариях 25-го тома ПСС) называет среди возможных источников свидригайловских рассуждений Эдгара По:
тот случай у американского писателя, когда болезнь “изощряет” герою слух. “Я слышал всё на небе и земле. Я слышал многое в аду”. Наблюдение исследователя относится к рассказу “Сердце – обличитель”, опубликованному, между прочим, Достоевским в журнале “Время” (январь 1861), но мы обратим внимание на другой рассказ Поэ из той подборки – “Черный кот” (всего там было напечатано три рассказа, причем Достоевский написал предисловие к публикации). Рассказ в прямом смысле о преступлении и наказании, ни много ни мало. Как Вам нравится: герой убивает жену, орудие преступления – топор?!. Раскольников, кабы читал этот рассказ, непременно оценил бы хладнокровие, с каким убийца избавляется от трупа, а потом еще уверенно ведет полицейских в подвал, где замуровано мертвое тело, – парень явно из “избранных”, не “вошь”. И кстати, оба они склонны к браваде, – только у этого бравада от уверенности в своей безнаказанности, а у Раскольникова, напротив, от страха быть разоблаченным…
Или вот: рассказ ведется от лица убийцы, уже приговоренного к казни, – вспомним, что во второй черновой редакции романа герой Достоевского исповедуется, находясь “под судом”.
Получается, “Черный кот”, опубликованный Достоевским, чем-то предвосхищает “Преступление и наказание”, разве не так? Герой рассказа, между прочим, убил двоих: человека, но прежде еще – кота, и убийство кота с точки зрения здравого смысла необъяснимо: кот был повешен на дереве, но сначала хозяин, который на самом деле кота любил (а кот со своей стороны любил хозяина), вырезал во гневе, обусловленном пьянством, своему питомцу глаз ножичком (“медленно” – сказано в журнальном переводе), – с этого и усложнились отношения между хозяином и покалеченным котом, завершившиеся казнью последнего. Любопытно, что герой, склонный к рефлексии, способен давать оценки своим поступкам. При этом он считает, что желание творить зло ради зла и получать наслаждение от принесения вреда собственной природе, то есть покоряться “духу упорства”, свойственно всем людям… Обсуждалась ли эта литературная коллизия Свидригайловым и его дворовым Филькой, и нет ли тогда связи между удушением кота и тем, что “зачитавшийся” Филька сам удавился?..
Свидригайлов читал январский номер журнала “Время” за 1861 год – это столь же очевидно, как и то, что рассказы Эдгара Поэ читал Достоевский, сам же их опубликовавший и написавший к ним предисловие. Марфа Петровна тоже, по-видимому, читала рассказ (отчего ж не читать, раз журнал приходит в деревню?) – о том, что Филипп умер “от истязаний”, Лужин слышал будто бы от нее, – не под впечатлением ли от “Черного кота” передала она ему какие-то сведения о своем муже? История не могла ей понравиться: не могла же она не вообразить себя на месте убиваемой жены!.. Вопрос в другом: читал ли Филипп? Не от такого ли чтения он “зачитался”?