Вот тут проблема. Дело в том, что о времени самоубийства Филиппа в романе говорится дважды: он удушился шесть лет назад. То есть за полтора года до публикации рассказов в журнале братьев Достоевских. И Лужин (“лет шесть назад”), и Свидригайлов (“шесть лет тому”), словно сговорившись, зачем-то указывают на время трагедии. Но не могли же они действительно сговориться!.. А между тем эти отрывочные сведения они (ну действительно же, не сговариваясь!) передают Раскольникову один за другим – с разницей всего в полтора часа романного времени!.. Достоевский как будто нарочно устами героев-антагонистов хочет отвлечь наше внимание от той публикации в журнале “Время”. Но возможно ли такое? Неужели он взаправду мог предположить, что кто-нибудь станет так глубоко копать?.. А представьте, не было бы этих уточнений, и мы бы соотнесли дату самоубийства Филиппа со временем публикации этих трех рассказов, и восхитились бы… восхитились бы тайной изобретательностью Достоевского: ведь если бы трагедия случилась сразу по прочтении свежего номера журнала, это бы произошло в последние дни крепостного права, а может быть, сразу по объявлению Манифеста!.. Но именно от этой возможности хочет Достоевский увести са мого – невообразимо – дотошного читателя!.. Но почему, почему?
У меня есть некоторые соображения на этот счет. Я постараюсь высказать их в книге, подготовку которой знаменую настоящей заявкой, а сейчас давайте о более очевидных вещах, и Вам, Кира Степановна, рекомендую не сильно включаться в проблематику этой главы – опасно, опасно; я бы назвал ее в книге так:
ФИЛИПП УДАВИЛСЯ
[44]
Би-би-си в 2002-м фильм выпустило “Преступление и наказание”, я посмотрел с некоторым опозданием. Думал, будет хуже. Предубеждение свое оцениваю как чрезмерное. Они старались. Уже за это достойны похвалы. Снимали в Петербурге. Такой диккенсский Петербург получился. Уже неплохо. Собственно, может, я бы и не стал смотреть, но меня сподвиг на это предприятие один отклик – уж очень занятные несоответствия отмечались, и в их числе явная “голубизна” Порфирия Петровича. Неожиданное решение. Заинтересовался.
В общем-то, да. Порфирий Петрович там такой вроде бы. Со своими ужимками, подмигиваниями… Раскольников рядом с ним на диване сидит у него в кабинете, он ему на колено ладонь кладет, не прекращая кудахтать (глагол из романа), – Раскольников вскакивает, Порфирий сам сконфужен… В романе он действительно ему ладонь на колено положил, но в другой раз – когда к нему лично в каморку заявился, – и Раскольников не реагировал. Вероятно, это жест доверительности, по меркам тех времен… Ну и ладно.
Но вот штука какая, – стал я перечитывать, и не могу освободиться от впечатления, что англичане угадали что-то в Порфирии. Или это болтовня его настолько перенасыщена всевозможными намеками, что за ними можно любое содержание нафантазировать?
Понятно, что кудахтанье – прием, что есть у этой вкрадчивой болтовни цель, что игра в кошки-мышки идет, это всё очевидно, но ведь игра-то двойная. Он не только на чистую воду вывести преступника хочет, но что-то о себе сообщить Раскольникову, который ему симпатичен, и весьма. Холостяк и свое холостячество подчеркивает. Манифестирует, если угодно. Но может и не прямо, а от противного: вспомним, как переполошил знакомых, объявив шутя, что хочет жениться, тогда как всего лишь костюм сшил. “Мы уже стали его поздравлять. Ни невесты, ничего не бывало: всё мираж!” – горячился Разумихин, рассказывая. А ведь шуточка характерная – человека, который знает о себе, что никогда не женится. Равно как и эта: “Прошлого года уверял нас для чего-то, что в монахи идет”. По Разумихину – характер такой: “только чтобы всех одурачить”, – это, конечно, работает на читательское представление о методе Порфирия-следователя, но согласитесь, за юмором такого рода мерцает что-то серьезное, какое-то знание о себе самом.
“К тому же законченный человек, законченный человек-с”. В другой раз: “Поконченный человек” (и тоже дважды). То есть: и семьи-то у меня не будет. И: “больше ничего”.
(Совсем не до юмора: “А вы – другая статья: вам Бог жить приготовил…” – это уже искренне, без игры, – последняя встреча, и знает он все о Раскольникове! – только что ж он так о себе?.. почему “статьи” у них разные?.. почему человек он “поконченный”? – ему ж тридцать с хвостиком всего?.. он еще не знает, какой срок ждет Раскольникова, – может, будет, когда отбудет, старше его самого сейчасошнего… – отчего ж Бог жить Раскольникову приготовил, а ему самому уже нет?..)…
Ну да, разоблачает Раскольникова, но разоблачает как-то двояко – во всяком случае, в кабинете своем, когда наедине? – словно что-то хочет высмотреть у Раскольникова дополнительно…
Оговорочки… поправочки…
“…заметили ль вы, Родион Романович, что у нас, то есть у нас в России…”
“…среднего рода люди, как мы, – все конфузливы и неразговорчивы… мыслящие то есть”.
“Среднего рода люди” – прямым же текстом сказано. Один шаг к Розанову остается – к “Людям лунного света”.
Кстати, в сторону: он ведь левша. Не думаю, что до меня на это обращали внимание. Как он бегал по комнате? “Засунув правую руку за спину, а левою беспрерывно помахивая и выделывая разные жесты, каждый раз удивительно не подходившие к его словам”. Или неправ я?.. Левша, левша!.. Ни о чем не говорит это, только о том говорит, что не такой, как все…
Фиксации своеобразные… О своем геморрое Раскольникову сообщает…
Раскольников слушает настороженно, “нахмуренно”, а как иначе? – монолог о “среднем роде” автор помечает мыслью героя: “Да что он в самом деле, что ли, хочет внимание мое развлечь глупою своею болтовней?” Разумеется – развлечь внимание хочет, да похоже, не только… Вот и повествователь (не забыли про его откровенность, “вполне серьезную до наивности”?), предвосхищая мысленный вопрос героя, “от себя” назвал “болтовню” Порфирия “сбивчивой и глупой”. Возразим: совсем не глупа, да и не сбивчива, если следить за логикой. Но похоже, Порфирий Петрович так и остался непонятым.
Двойственность Порфирия Петровича его трудам во благо. Удается держать подопечного в двойном напряжении. Вас прощупывают, и вы настороже вроде бы, но сколько бы ни держали ухо востро, безотчетно что-то еще ощущаете – рассредоточивающее… И неважно, нарочно он так, не нарочно… Может, просто так у него получается, когда поток сознания сам включается – в заданных рамках, однако же, управляемый…
А заметили ли Вы, что говорком он жертве Раскольникова уподобляется? Ни от кого, кроме как от него да от убитой Алены Ивановны, так часто не слышал наш герой обращение “батюшка”?.. Уж очень хорошо к “фигуре” его подходит, о которой, заметьте, сказано, что имеет “в себе даже что-то бабье”.
“Али вы, может, не любите, чтобы вас называли почтеннейшим и… батюшкой?” (Накоротке.) Неужели прием? Ну конечно, прием. Тут вопрос, как угадал он манеру покойницы…
И вообще, он больше нас с вами понимает Раскольникова. Нам ведь предъявлен Раскольников в определенной подаче, сугубо авторской. А Порфирий Петрович имел возможность познакомиться с Родионом Романовичем без посредника. Он ведь единственный, кто читал его оригинальную статью; мы-то знаем ее в пересказах. А уж там наш герой наверняка проговаривается (глагол из порфирьева лексикона). Порфирий-то Петрович все про него вычитал. Уж будьте уверены – больше о нем самом, авторе статьи, чем о его отношении к Наполеону.
“…ужасно люблю вообще, то есть как любитель, эту первую, юную, горячую пробу пера. Дым, туман, струна звенит в тумане. Статья ваша нелепа и фантастична, но в ней мелькает такая искренность, в ней гордость юная и неподкупная, в ней смелость отчаяния; она мрачная статья-с, да это хорошо-с”.
Сказано в каморке у Раскольникова, куда Порфирий пришел для последнего объяснения.
“А как начали мы тогда эту вашу статью перебирать, как стали вы излагать – так вот каждое-то слово ваше вдвойне принимаешь, точно другое под ним сидит!”
Это Порфирий – о своем, служебном: подступает к тому, как раскусил орешек.
Вот и мы с Вами перебираем монологи Порфирия в дословной передаче автором и каждое-то слово его вдвойне понимаем… Как у Порфирия получается…
Как у автора получается, что у Порфирия получается…
Смотрите! Закономерно речь о Миколке-маляре зашла, который под арестом сидит и все факты против работника. Только Порфирий уже все знает. Он объясняет ошеломленному истинному убийце, почему вопреки надеждам того Миколка чист, и как-то вскользь выдает Миколкину тайну, на что сверхвнимательный Раскольников, похоже, не обращает внимания… Мы и вовсе ее не замечаем.
Мы – это я о себе. Про других не буду, знаю по себе: со школьных лет мне невероятным казался поступок Миколки – взял и оговорил себя добровольно, сознался в преступлении, которого не совершал. С чего бы вдруг? Захотел пострадать, объясняют, сам из сектантов… ну и вот. А что вот? Ну из сектантов? Из бегунов. И что из этого? Вся история с Миколкой притянутой за уши казалась. Какой-то кульбит авторского воображения.
И не только я так думал. Да почти все! Не спорьте… Пока Игорь Волгин не разъяснил в конце прошлого тысячелетия этот случай Миколки. Волгин исследователь въедчивый, умеющий читать медленно, он, похоже, первый узрел, что́ стоит за словами Порфирия о неком художнике… никто и не замечал художника этого. Волгин сам отмечает: неизвестно ему, чтобы кто-нибудь до него говорил об этом. И мне неизвестно. Это ж как надо было всем нам читать, чтобы не видеть, что типографским шрифтом набрано в хрестоматийном романе!..
Спасибо администрации нашего замечательного учреждения за то, что выписывала журналы для библиотеки. Спасибо, что не повыбрасывали из того, что обветшало и устарело на вид внешний. Спасибо, что заявку мою рассмотрели и доступом я обеспечен к четверть века невостребляемому журналу (прошу простить выражение). Вот он передо мной – журнал “Знамя”, с работой Волгина “Пропавший заговор”. Могу цитировать, не искажая мысль.