ценит Раскольников. И приговор Раскольникову, к вящему удовольствию читателей, получился вполне справедливым. К еще большему удовольствию дочитавших до конца, “кандалов он даже на себе не чувствовал”.
И финал – последние страницы Эпилога: апофеоз справедливости. Стоит обдумать этот вопрос – в главе
О СПРАВЕДЛИВОСТИ
[51]
Вы попросили дать отзыв на Ваши стихи. Я было собрался, но потом передумал. Нет, воздержусь. Ограничусь приветствием Вашей склонности к этим порывам… Извините, я в поэзии не Копенгаген (как шутили во времена моей бабушки). Мягче скажу: не настолько хорошо разбираюсь в стихах, чтобы судить о показанных мне по секрету (и да: благодарю за доверие; простите, что в скобках, но сами сказали, что это всё между нами, – где ж как не в скобках, когда о сокровенном?..). Ну честно – я же не литературный критик, я другое, я литературовед; от современного лит. процесса очень далек, особливо от современной поэзии; мне проще творения капитана Лебядкина разбирать… Вы знаете, кто такой капитан Лебядкин?.. Евгения Львовна, думаю, знала.
Капитан Лебядкин поэт гениальный. Спросите Заболоцкого. (Надеюсь, понятно, что фигура речи…) Вы любите вокал? Рекомендую в исполнении Нестеренко опусы Шостаковича на стихи капитана Лебядкина. Правда, там стишок Минаева приписан Лебядкину – то ли по ошибке, то ли для количества… Это я Вам говорю, чтобы не заблуждались касательно моих поэтических пристрастий.
У Достоевского и “от себя” лично стихи имеются. Трех его полноценных стихотворений у нас настолько стесняются, что даже в ПСС напечатали петитом. Считаются верноподданническими. Из ссылки в Петербург отправлял, питая надежды. Не оценили. При жизни не публиковались.
Так он вообще со стихов начинал – драмы писал в духе Шиллера, еще в Инженерном училище. Ну, это юношеское. Ни одной строчки не сохранилось.
Вы не знали?
Вот говорят, Чехов романы не писал. Да все: Чехов романы не писал, Чехов романы не писал!.. Да есть у него роман. Большой. Вполне добротный. Даже фильм по нему снят. Но нет же: Чехов романы не писал!.. Хотя при чем здесь Чехов…
Давайте-ка лучше о другом классике… Интересное тут у меня наблюдение. И отчасти по Вашей части…
Короче, в книге, которую Вашими молитвами предполагаю написать, намереваюсь коснуться темы…
чуть-чуть, ну самую капельку… Достоевский и Лермонтов. В основном – стихотворения “Сон” (“В полдневный жар в долине Дагестана…”). Катерина Ивановна, как Вы наверняка заметили, умирает на той самой кровати с мыслями о чужой смерти. “Я до обожания любила этот романс, Полечка!.. знаешь, твой отец… еще женихом певал… О, дни!.. Вот бы, вот бы нам спеть!..” Ей удается вспомнить полторы строки, с тем в полубреду и уходит. Стихотворение “Сон” принято считать пророческим, поэт предсказал свою скорую гибель, ну это Вы всё знаете…
Не рискую претендовать на оригинальность, просто не знаю, кто-нибудь сравнивал это стихотворение с лентой Мёбиуса? По-моему, на поверхности… Да, я как раз о поверхности – двояко предъявленной… Он убит, лежит на речном песке, видит “смертный сон”: “Вечерний пир в родимой стороне”, а на пиру говорят о нем, и одна, погруженная “Бог знает чем” в свой сон, видит “долину Дагестана”, “знакомый труп”, и кровь “хладеющей струей”. Стало быть, еще жив все-таки – у мертвых кровь не идет (спросите Раскольникова). Тут ведь продолжить можно: мы знаем, что ему в ее сне снится – она и снится, которая видит его, который видит ее… Всё как в зеркалах, обращенных друг к другу, кинематограф на такое способен, а вот стихотворение может состояться лишь оборванным на первом периоде (это же не “у попа была собака”, правда?). Вроде бы тут переход с одной стороны на другую, только никакой другой стороны нет, всё одно… и перехода тоже никакого нет соответственно… Чистой воды лента Мёбиуса. А знаете, что будет, если ленту Мёбиуса на две ленты разрезать – вот так прямо по продольной линии, отступив от края (не до середины только)? Если не знаете, не догадаетесь. Будет звено для цепи: две ленты – два кольца – одно в другом. Понимаете? Цепь из двух лент, короче. Из двух колец… Это я к тому, как хорошо петь “В полдневный жар…” на два голоса, мужской и женский, или как у них там бывало, у Катерины Ивановны с первым-то мужем ее, – просто быть им вдвоем хорошо получалось – он поет, она внимает. Он, взяв проникновенную ноту, сам себя представляет убитым, видящим ее на пиру; она видит себя, видящей его убитого… “Ах, как я любила…” И можно ли не понять эту “до обожания” любовь к романсу?.. И кто их знает, влюбленных, не сблизило ли больше всего их сердца это прорицание гибели поэта, положенное на музыку?.. Только жизнь штука такая… А что в итоге? Он умрет под судом за растрату; она – спустя годы – “Уездили клячу!”
Нет, нет, в книге всё глубже будет и обстоятельнее, тема достойна отдельного разговора, а в настоящей заявке – в заявке на эту главу – я бы хотел поделиться с Вами одним рискованным соображением, весьма меня беспокоящим.
Касается оно всего предсмертного выступления Катерины Ивановны (про “долину Дагестана” это уж последний аккорд). Начинается представление на набережной “канавы”, где Вы, Кира Степановна, то есть читатель, вместе с Соней и Раскольниковым застаете ее в полном расстройстве рассудка: изгнанная (равно бежавшая) из своего жилища, она пытается заставить петь на публику своих обездоленных детей, Поленьку, Коленьку, Лидочку, – то незатейливый “Хуторок”, то “что-нибудь гораздо более благородное” – разное на французском в укор всему свету и в доказательство их благородного происхождения, – я правильно говорю? Согласитесь, тяжелая сцена. И какая-то чересчур долгая. Это и представление для здешних уличных зрителей, и репетиция для главного концерта, замышляемого на Невском… Мое мнение Вам известно: в романе нет ничего лишнего. Но тогда вопрос, чего ради такое предметное внимание к песенному репертуару, – зачем перечисления эти, зачем “Мальбрук в поход собрался” и прочее – с какими-то отчаянными комментариями слетевшей с катушек женщины?.. Всё закончится максимум через час, но уже на смертном одре, нашим Лермонтовым родным. Преимущественно всё это дается через монолог обезумевшей Катерины Ивановны. В чем смысл этих финальных подробностей?
Конечно, теоретически можно ответить, если вообразить художественную задачу автора и с этой точки зрения рассмотреть там всякое такое – проблемы композиции и тому подобное. Но вот меня лично не оставляет ощущение, что тут еще что-то.
(Ну вы понимаете, у меня к тексту романа слишком личностное отношение. Я его, текст, как самого себя ощущаю. Но и в человеческом воплощении, Вам, безусловно, более вразумительном, я себя ощущаю, так сказать, не совсем правильно – по части собственной анатомии, например. Вы смеяться будете, Вы медик, но я правда не знаю, зачем мне селезенка (не мне лично, а вообще человеку). Остерегаюсь я в себя заглядывать. Есть минимальное понимание о месте ее, ну и достаточно… Вот так и здесь. Не может самопознание моё быть всепостигающим, исчерпывающим, совершенным. Есть вопросы по тексту, по конкретно этому. Другое дело, секреты вот именно текста меня волнуют куда больше, чем назначение селезенки, в чем и признаюсь откровенно.)
Ну так вот. Сдается мне, тут не обходится дело без фактора г-на Стелловского.
Смотрите. Я что хочу сказать? Достоевский над этими эпизодами работал на даче в Люблине, сейчас это территория Москвы, летом 1866 года. События он инспирировал наиважнейшие: Раскольников Соне в убийстве под его пером признается, Катерина Ивановна с ума сходит и надо ее умертвить бескомпромиссной авторской волей – ответственные всё эпизоды, со страстями, с надрывами, требуют от автора самоотдачи, а над ним долг висит – написать новый роман по злополучному договору со Стелловским, и на это остается три-четыре месяца. Срок – первое ноября. И конь не валялся…
Опоздаешь – литературное рабство тебе обеспечено. Понятно, коварный Стелловский из головы у него не выходит, и это не предположение, это факт, – сам писал Милюкову в июле: “Стелловский беспокоит меня до мучения, даже вижу во сне”. Хорошо, если только во сне, – признание-то почти свидригайловское, – а не являлся ли “наяву” коварный мучитель Стелловский, подобно Филиппу или Марфе Петровне, беспокоившим Свидригайлова? То есть так: о тех привидениях уже в романе всё сказано, а не посещает ли двойник Стелловского по их следам самого Достоевского?.. Что значит “беспокоит меня до мучения”, а?.. Федор Михайлович спал, когда другие бодрствуют (ночью работал), ох сдается мне, в мучительных дневных снах случались ему не простые явления!.. Ночью-то и спать не обязательно, чтобы всякое видеть?.. Не мне Вам об этом рассказывать… А ведь условия почти идеальными были. Каменный дом за полцены, второй этаж целиком ему принадлежит – пиши не хочу. С первого-то этажа, помните? – лакей сбежал, на случай припадков приставленный, – не выдержал профессиональных фантазий громкоговорящего затворника на втором: Федор Михайлович де кого-то убить хочет. Нам, конечно, смешным кажется простодушие это. Мы, конечно, знаем, о каком убийстве Достоевский сам с собой разговаривал. Только… знаете ли, иногда я думаю… вдруг прав лакей? С Аленой Ивановной руками Раскольникова Достоевский давно уже разобрался – а вдруг он там наверху представлял себе другие возможности? Не казнил ли он вербально, слегка заговариваясь, ненавистного мучителя своего Стелловского? Не ему ли посылал проклятия и угрозы?
Вы можете спросить: а при чем здесь вообще Стелловский, когда мы о музыке тут и о поэзии?.. А при том, что Стелловский книгоизданием не так давно стал заниматься, а больше он известен как издатель нот, публикатор и распространитель наследия русских композиторов, и всего прежде – Глинки, права на которого купил у наследницы за копейки (за 25 рублей, если быть точным). Отдадим должное Федору Тимофеевичу, многие русские романсы благодаря ему известными стали. И на стихи Лермонтова тоже, что отметим особо. Вот я и подумал, не выразил ли через предсмертное безумие героини Федор Михайлович своеобразный привет Федору Тимофеевичу?.. Августовский номер “Русского вестника” выйдет в конце сентября, до чаемого порабощения Достоевского Стелловскому чуть больше месяца останется – конечно, Достоевский знает, что Стелловский прочтет обязательно; конечно, Достоевский знает, что Стелловский руки уже потирает в предвкушении упаковать Достоевского и надо же ему полюбопытствовать, что там свежего изобрела очередная жертва его издательских приемов. Ведь, по убеждению Стелловского, то, что он в “Русском вестнике” у Достоевского читает, это без пяти минут его собственность. Однако идти на заклание Достоевский не намерен. Он еще повоюет, и пусть знает литературный фабрикант, что рано раскатал губу. Чем ближе срок, тем воодушевленнее Достоевский (в критических ситуациях с ним так всегда происходит): помните, он собирается писать сразу оба романа, один утром, другой вечером? Похоже на безумие. Даже с учетом его победы в итоге (всё ж будет “Игрок” отдельно сварганен). Правда ведь – ничем не обеспечен оптимизм, кроме эмоциональных всплесков. “Безумству храбрых поем мы песню”, – скажет ненавистник Достоевского из другой эпохи. Ну вот я и пою. А Вы слушайте. Смерть обезумевшей Катерины Ивано