Но это присказка, чтобы вас, Михайло, в курс дела ввести.
Что было, что есть.
И то и другое туманно, несмотря на мою теперь, казалось бы, максимальную осведомленность.
Александр, прыткий и жизнелюбивый сын священника, смог и в Варшавском университете отучиться… то ли после семинарии в Тобольске, то ли вместо нее. В России дети священников к обучению допускались со справкой о курсе гимназии – или со справкой о полном курсе семинарии.
Потом Александр переехал в Омск – задолго до закрытия Благовещенской церкви в 1929 году, после которого отец и мать с остальным детьми погрузились на пароход и отправились к сыну насовсем. На том пароходе отец Алексий, прадед мой, внезапно и преставился. Сердечный приступ.
– Мои соболезнования, – серьезно сказал Михаил.
– Миша, это 85 лет назад было. Елизавета Алексеевна, моя бабка-красавица, к настоящему моменту тоже умерла давно. И даже долгожитель Константин, сын ее брата Георгия, свято уверенного в честности Григория Распутина и самолично передававшего Анне Вырубовой письма Царицы из тобольской ссылки, 99 лет от роду скончался.
– Мои соболезнования, – еще серьезней прогудел Михаил.
На этот раз я приняла соболезнования как должное. Константин Георгиевич пять лет (ученый-эпидемиолог, бессменный завкафедрой …ского мединститута в течение десятилетий) находился в овощеобразном состоянии, не в силах воспринимать элементарные звуковые сигналы. Сын его, тот самый Котя, до последнего дня ухаживал за отцом. В доме сиделка приходящая, когда она отсутствовала – Константин-младший сам, как за ребенком малым, смотрел. Досмотрел – хватило терпения, а главное, денег – на медикаменты и нянечку.
– Спасибо. Ушедшие от нас достойны доброй памяти, в каком бы состоянии они ни покинули юдоль скорби и страданий. Все, что я рассказала, – возможно, не так интересно само по себе – у каждого есть своя история, но как разговор за чашкой чая…
– Кофе. Кстати, давайте еще закажу? – спохватился Миша.
– Ага, конечно. Но дайте договорить, я мысль потеряю. Тут все так запутанно. В общем, как уже упомянуто, мой двоюродный дед Георгий активно действовал, несмотря на стихийность революционных событий и большое количество обысков на дому; я даже встречалась с ним в Одессе, когда он был еще в здравом уме, хотя, возможно, чрезмерно эмоционален. Написал книгу «Записки динозавра», я ее читала, разумеется. В ней внешность отца Алексия описана, автор отметил необычайное достоинство облика, одухотворенность… 2–3 листочка рассуждений о царских драгоценностях и большевистских обысках, всего-то (остальные 150 страниц – о собственных трудовых победах и подвигах).
Но любопытно, в самом начале мемуаров он подчеркивает несомненное внешнее сходство Алексея Павловича и Григория Ефимовича, что и послужило, на его взгляд, причиной особого расположения государыни к последнему духовнику.
Александра Федоровна приняла его появление как особый знак судьбы: праведный дух убиенного Григория – с Нами! Ну, и о посланиях для Аннушки Вырубовой Константин Георгиевич: были. Его отец доставлял письма и посылочки Царицы в Петербург.
Но странно! Никто из семьи Васильевых не пострадал от репрессий.
Священник умер своей смертью, благополучно доработав в церкви до ее закрытия… Бабушка моя учила детей музыке. В 23 года вышла замуж. Сгоряча вышла, иной дороги перед собой не видя. Дед мой – астроном и физик, трудяга, учитель и ученый муж… Но кто без греха? Прекрасный пол его притягивал магнитом. Все деньги, что зарабатывал, – тратил на бывшую семью и… ну, не буду уточнять; об ушедших либо хорошо, либо молча.
Жили они довольно зажиточно, дочка Людочка, моя мама, ну да – отличница и умница. Я помню огромную херсонскую квартиру – в самом центре города, напротив церкви, они из Омска переехали и там поселились.
Елизавета Алексеевна и Яков Иванович. И дачный домик на Днепре помню, и сад. Это мое счастливое детство. Пианино с пяти лет, чтение с пяти лет – книжки с картинками читаю по складам. На гобеленовом диване. А чуть на улицу нос высуну, тут же: «Кофточку, Светочка, кофточку не забудь, простудишься! Тут оладьи с яблоками горячие, хватит по двору бегать, остынут!..»
И бесконечные рассказы о том, как бабушка играла с Цесаревичем, как с короткострижеными Царевнами виделась. О том, что драгоценности в доме священника были как детские игрушки или зерна для птиц. Это мне больше всего запомнилось, но она о золоте говорила как о чем-то само собой разумеющемся, простом и ненужном. В ее собственном доме золотые вещи напрочь отсутствовали, будто они беду несут.
Только мамина золотая медаль об окончании школы, но никто и не подозревал, что она вправду из золота. У бабушки своя жизнь, хлопоты.
И прошлое – Цесаревич Алексей. Старые люди многое рассказывают. А бабушка моя как о прошлом заговорит – так о Царской Семье непременно вспомнит. Не кому-то чужому и взрослому, нет. Только мне. Я любимая, меня баловали.
Я документы читала, протоколы допросов. Мои-то все как заговоренные, ничего с ними не сделали. Пострадавшие были в том деле, но Васильевых беда стороной обошла. Старший Александр, тот самый, которого в 34-м году допрашивали с пристрастием, – жив остался и здоровехонек, самый успешный из поповских детей. После смерти матери – Лидии Ивановны, что «часто бывала не в себе», он в Казахстан уехал.
Директор одного из медных заводов, жена его Валентина – миниатюрная Валю́шка, дама в соболях и перманенте, я ее такой в Москве застала, – некрасивая, но ухоженная, как богатая иностранка выглядела.
Называла себя «старой коммунисткой», жила в одной квартире с сестрой Зиночкой, сбежавшей из сибирского городка от мужа-алкоголика. Сестры поселились в самом центре столицы: на Солянке, дом номер пять. Уютный двор, вход в квартиру отдельный, полуподвальный этаж, но окна достаточно высокие. В прошлом густонаселенная коммуналка, а сестры умудрились с единственной соседкой, профессоршей, так сдружиться, что получилась одна женская семья, почти идеальная.
Вначале беглянка Зиночка нанялась горничной с проживанием в профессорскую семью. Она крепко подружилась с Катей, профессорской женой (ее муж, профессор университета, репрессирован в 37-м), та прописала обеих сестер в свою квартиру. И Зину и Валюшку, уж так ее называю, как бабушка моя звала.
Обе у меня смех вызывали – обеспеченная женщина Валя с огромным количеством шуб и дорогих безделушек, постоянно вздыхающая о любезном ее сердцу директоре завода Александре, безвременно ушедшем в мир иной, и легкомысленная машинистка Зиночка, что в Москве, конечно же, беззаветно полюбила седеющего светского льва, руководителя самодеятельного театра (сходство со Станиславским необыкновенное!). Я девочкой приезжала к «московским тетушкам» и часто с ним встречалась в том полуподвале, да и на стенах фотографии висели. Он к Зиночке два раза в неделю днем приходил. По вечерам спектакли, но ночам семья.
Жив остался и сын Семен, рожденный Лидией Ивановной четвертым по счету. Он был беден и немощен, уехал с женой-еврейкой в Магадан – по собственному, кстати, желанию, где и пропал из виду зоркой родни.
Об Алексее, втором сыне священника, честно говоря, сведения противоречивые, то ли учительствовал в школе, то ли преподавал в университете. Перебрался в Питер, дважды женат, обзавелся непутевым потомством, но особо не бедствовал. Марина, вторая его супруга, дымила папиросами «Беломорканал» и была отъявленной диссиденткой, я с ней в Петербурге встречалась.
Если подытожить, потомки отца Алексия, причастного к более чем успешному утаиванию изрядной доли царских драгоценностей, – все до одного жили долго и счастливо. Жили не тужили (благосклонность судьбы четко в соответствии со способностями и потребностями каждого из них), бесхитростно ответив на все чекистские вопросы по принципу «да оставьте вы нас в покое, ничего не знаем, ничего не ведаем».
Хотя авторы некоторых текстов, едва наткнувшись на факт передачи сокровищ немногословному православному сибиряку, тут же поспешили священника и всех его домочадцев причислить к невинно убиенным: расстреляны в затылок на заднем дворе ЧК (знаменитый способ «пинок под зад»).
Отнюдь, не было этого.
Отец Алексий умирает своей смертью в достаточно преклонном возрасте, его жена Лидия с церковнослужительской генеалогией, истоками уходящей в глубь веков – тоже. Похоронены оба в Омске, на главном кладбище, могилы рядышком, на них слегка покосившиеся от времени памятники, сооруженные детьми.
Дети, нисколько не пострадав, разлетелись по стране, самостоятельно решая, где жить и чем заниматься.
Моя сибирячка-мама с отличием закончила знаменитую Одесскую консерваторию, но настояла на распределении в сибирский почтовый ящик. Нет названия у города, есть номер, Михаил, вы ведь знаете, что это такое? Она туда ехала с воодушевлением, будто вытащила счастливый билет! Впрочем, это оказалось правдой, билет и правда фартовый вышел.
Ученица ассистентки Генриха Густавовича Нейгауза, натренированная мазурками и прелюдиями Шопена, напичканная сюитами Баха и сонатами Бетховена, – едет учить детишек в засекреченный поселок городского типа. К тому моменту Людмила Гребеникова уже успела развестись по принципу «едва отзвучал вальс Мендельсона» и пребывала в грусти и личной неопределенности.
И – о чудо! – встретила в том самом сибирском почтовом ящике, я номера его не знаю, моего отца Владимира Михайловича. Замуж выскочила мгновенно и не раздумывая.
Избранник ее умопомрачительно красив, восторжен и молод, а самое главное, до глубины души потрясен Людмилиным муаровым платьем, черным, разумеется, – истинным шедевром знаменитой одесской портнихи Фиры. Завзятые модницы с обширным классическим репертуаром в том медвежьем углу раньше не появлялись.
Романтическая история с чтением стихов вслух (поэзией жених увлекался изрядно), ноктюрнами Шопена (будущая супруга на пианино соловьиные трели выщелкивала) и декольтированными по последней парижской моде произведениями портнихи Фиры происходила, не будем забывать, на фоне обилия тех самых, неоднократно упомянутых, сибирских тюрем, острогов etc.