залу, успела позабыть, как он выглядит.
Зарядку вернула, возможно, это был китаец, ночь глубокая и кружится голова. Еще несколько минут – и батарейки сядут не у телефона, а у меня и ни японец, ни китаец мне не помогут.
Держись, Света, держись! – уговаривала я себя. – Еще немного. Слышишь, уже объявляют посадку!
Я уже в самолете, я улетела из Сибири – и о́жил неотключенный телефон, голос в трубке взволнованный.
– Вот ты говорила о любви, я не знаю – это возвышенная любовь или земная, но не понял, почему слова Гришки, ну хорошо, Григория Ефимовича (все в Тобольске замолкали и отводили глаза, когда я пыталась рассуждать о его святости и поиске истины), для тебя так важны.
– Важны. «А любовь – это такая златница…», – зачем-то произношу, звучит красиво, но времени на цитаты уже нет, голос меня перебил, резко:
– И я не понял, почему ты так решительно нас, меня и тебя – отметаешь. Ты меня в некрофилии обвинила. Я не могу любить умершую женщину, но я храню память о ней, это нормально. Почему ты мне не веришь? – Михаил. Будто мы минуту назад расстались, сейчас откроется дверь – и он войдет сюда, как ни в чем не бывало. Договорить нерассказуемое.
Ему трудно, мне трудно. И как объяснишь? Да меня попросту ничего не интересовало в том, что происходит сегодня… и потому я стала копаться в далеком прошлом, где ничего не понять и все перемешано на века. И может быть, единственное, что имеет значение, – это наша с ним встреча. На земле моих предков, на моей земле.
Может так быть?!!
Я не готова. Мне надо подумать…
……
– Миша, я тебе напишу! – говорю я в телефонную трубку. – Я тебе напишу, напишу! Ты – это самое важное, что случилось со мной в Тобольске!
Какая я смелая, однако, самолет-то уже летит. Да, у меня настойчивое желание выпрыгнуть из иллюминатора, но вряд ли это получится. Я борюсь с этим желанием, я плачу от всего сразу – и оттого, что в прошлом все так перепутано и силуэтов не различить, и от любви. Я ведь сбежала от любви, чтобы не плакать. И плачу теперь навзрыд.
– Я тебе напишу!! – реву я во весь голос, и стюардесса, блондинка и писаная красавица – сибирская, уж точно, – выдирает у меня трубку из рук силой, я пытаюсь не отдавать, но отдаю в конце концов.
– Я тебе напишу, Миша! – продолжаю я всхлипывать безо всякого телефона и вжимаюсь носом в стекло иллюминатора, будто смогу разглядеть его фигуру там, внизу, где силуэтов не различить, где прошедшее время неотделимо от настоящего и где колеблются, дрожат и расплываются от слез огни покинутого мной аэропорта.