Что он для меня? Кто он для меня – этот самоуверенный баловень судьбы? Почему, ну почему я совершенно не способна ему сопротивляться, даже не отключая сознание? Никогда не чувствовала ничего подобного к Серебрянскому. Не заходилась дыханием от одного воспоминания губ на моей груди. Рук под юбкой. Пальцев, нежно сжимающих ягодицу… Как же меня угораздило так… так… близко подпустить к себе Рыжего? Может, я, и правда, сама наползала? Ведь жаловался же Вовка, что я сталкиваю его с кровати. Ведь отвечала я, что мне тесно спать с ним?.. Да уж, после того, что проснувшись, вытворяла с телом Рыжего, уже не уверена, что не могла. Что не хотела. Сама хотела.
Я закрываю глаза и со стоном прижимаю ко лбу халат Бампера, опираясь голым плечом о стену. Чувствуя, что мне надо как можно скорее уносить ноги из этого дома. Бежать без оглядки, иначе однажды Женька окажется права, и я останусь на обочине жизни с разбитым сердцем. Разбитым тем, кто так легко появился в ней.
Мишка-Мишка, и откуда ты только взялся на мою голову со своим «Kawasaki»!
Я шумно выдыхаю, натягиваю халат и решительно выхожу в комнату, намереваясь твердо сказать Рыжему, что с меня хватит, и я ухожу.
– И не мечтай даже, Коломбина. Не выйдет.
Он встречает меня, стоя посреди спальни, сунув руки в карманы домашних брюк, прогнав с серьезно поджатых губ, еще недавно гулявшую на них ухмылку.
– Спектакль не окончен, и я не намерен тебя отпускать, пока за дверью этой квартиры рыскает охочая до чужого добра акула. Придется тебе потерпеть меня, девочка, даже если не хочется.
Ну вот. Как просто, оказалось, сказать, а Коломбина уже стоит, открыв рот. Живое доказательство известной истины: хочешь победить – играй на опережение.
Все верно, а выход – прост. К чему нам лишние волнения и бег по кругу? Пора застолбить за собой территорию, и неважно, что сама территория считает себя свободной. Я вновь холоден с ней, и Коломбина стоит, растеряно теребя влажные пряди волос. Если она и собиралась секунду назад сделать заявление, перемена в моем настроении озадачила ее. Да, моя девочка, я умею не только улыбаться и урчать котом, но и рычать. Помнить долги и бессовестно пользоваться властью. Твоим честным словом и привязанностью к другу, пусть мы оба не заслужили твоей преданности. Я все равно не дам тебе еще раз сбежать от меня. Тем более тогда, когда все решил за нас.
Я подхожу к ней и обнимаю за талию, чувствуя, как она тут же напрягается под моей рукой.
– Ну, Коломбина, не расстраивайся. Не такой уж я злобный Карабас-Барабас. И потом, обещал тебе быть рядом, а я свои обещания на ветер не бросаю.
– Я тоже, – после паузы, но очень упрямо.
– Вот и хорошо.
– Но чувствую себя Буратино, которого нагрели на трех последних монетах.
Она произносит это и смотрит на меня с укором, заставляя в свою очередь почувствовать себя под карим взглядом усатым котом Базилио.
– Вот! – наставляет обвинительно палец. – Ты что-то задумал! Имей в виду, Бампер, – снимает с талии мою руку, отступая на шаг, – смотреть фильмы в обществе твоей бывшей я больше не стану! И еще, – поджимает губы, в смущении отводя взгляд, туже запахивая на шее ворот халата, – лапать себя не дам.
Надо же. Вот упрямица. Ведь хочет меня не менее сильно. Трогала смело, вышибая прикосновением дух, выгибаясь под руками, отзываясь на мое желание всем телом… Еще бы чуть-чуть и сдалась.
Я смотрю на нее, на ее вьющиеся после мытья волосы, мягко лежащие на плечах. На кожу очень нежную, без грамма косметики, искушающую меня в дневных лучах высокого солнца близостью той самой, моей женщины. На темные ресницы, прикрывшие взгляд, на легкий румянец гладких щек, и на рот – полный, чувственный, сочный… одной улыбкой способный поставить мужчину на колени. И понимаю, что любуюсь своей Коломбиной. Порывистой, колючей, невысокой и стройной, самой красивой для Рыжего. Умеющей брать и отдавать.
Как жаль, что Коломбина еще никогда не улыбалась для меня.
Я поднимаю руку и провожу по ее губам большим пальцем. Очерчиваю форму, неспешно царапая шершавой подушечкой кожу… Молчу, удерживая ее открывшийся взгляд, смотрю в глаза, чувствуя, как она замерла под моей лаской. Как послушно приоткрыла на вздохе губы…
– Разве я когда-нибудь лапал тебя? Даже в наш первый раз? Трусливый ты врунишка, Буратино. Я думал, тебе приятны мои прикосновения. Коломбина, ты не могла не заметить. Все, что касается тебя, делает меня очень покладистым.
– Я не знаю, какой ты с другими.
– Просто поверь.
– Не могу. Мне… мне все равно.
Мы стоим, молча глядя друг другу в глаза, обдумывая сказанное, пока я не отпускаю ее, возвращая на лицо привычную ухмылку. С сожалением понимая, что едва ли своим признанием расшатал фундамент нерушимой крепости Коломбины.
А значит, пробуем дальше рубить трещины.
– Ладно, пошли, моя колючая.
– Куда?
– Завтракать. Как все нормальные люди. Я пока ждал твоего пробуждения, чуть уши не отгрыз от голода. Твои, между прочим! Скажи спасибо, что они симпатичные, а то бы не удержался.
– Э-э, подожди! На кухню, что ли?.. Нет, я не могу! – очень упрямо и решительно.
Она пробует упереться пятками, впивается в мою руку, но поздно, я уже поймал ее за талию и увлек к порогу. И даже за порог спальни, пока она старалась отчаянно не запутаться в моих тапках.
– Артемьев, с ума сошел? Дай мне хоть одеться! И причесаться! Что твои родители подумают?
– А что они могут подумать после того, как ты провела ночь в моей спальне? Что их сын давно вырос и у него есть личная жизнь.
Коломбина пыхтит и ежится в моих руках, пробует безуспешно выскользнуть, но пусть не надеется, я не намерен прятать ее ото всех за закрытыми дверьми, а потому упорно веду за собой на кухню, где уже щебечет мать с роем своих любимых моделек.
Коломбина тоже слышит голоса и в ужасе таращит глаза.
– Там… Там что, сейчас твоя мама?
Мы как раз пересекаем гостиную, когда она замирает на месте, как вкопанная, пытаясь остановить меня.
– Перестань, Коломбина, – я даю ей передышку, поворачивая к себе лицом. – Не то возьму на руки. Мы не дети, чтобы бояться чьего-то присутствия, тем более что ты моя гостья. Да, там Карловна, и что? Не монстр, заметь! Со стороны бара потрясающее освещение и подиум, мать почти всегда торчит на кухне. Ей удобно, это ее дом, она здесь хозяйка, так что перестань удивляться и вспомни, что ты гостья ее любимого сына. К тому же для всех, заметь, – моя девушка! Если в это не поверит Светка, а она упорно не хочет верить, то плохи мои дела. Меня ждут серьезные разговоры с отцом на тему бизнеса, семьи и накопления капитала, а тебя – мой страшный гнев. Не произойдет ничего крамольного, если мы их немного потесним.
– К-кого – их?! – глохнет в голосе девчонка.
Коломбина невозможна. Прошлым вечером родители приняли ее более чем благосклонно, так почему она так упорствует?.. Сейчас, когда от высокомерия Карловны не осталось и следа? Но как только я собираюсь объяснить «кого», она уже выстреливает скороговоркой, готовая, кажется, с места дать деру прямо в моих тапках:
– Я не могу! Ты не понимаешь! Я хочу домой! Мне надо срочно выключить утюг! Да, точно, утюг! Иначе сгорит общежитие, меня выгонять из универа, а отца хватит инсульт, инфаркт или еще чего похуже! Что я тогда скажу Элечке? У них же со Снусмумриком на целом свете никого нет! Да их Крюков, считай, содержит! У нее бывший муж – пьянь подзаборная! Руки распускает почем зря, сама видела! Нет, я не могу их бросить на произвол судьбы и дать умереть с голоду, поэтому мне срочно, вот прямо кровь из носу нужно бежать домой! Нужно, понимаешь? Отпусти, Артемьев, ну пожалуйста, а?
Она говорит это очень серьезно, смотрит умоляюще, и я, ошалев от ее честного взгляда, прижимаю Коломбину к себе, не зная плакать мне или смеяться.
– Только пилить! Сам, увы, не отвалится.
– Кто? – спрашивает она, затихнув.
– Нос. Во-от такой длины! Не сочиняй, Буратино. Я же тебя из Роднинска забрал, ты забыла? Переживет твоя общага еще не один забытый утюг. А отец, надеюсь, очень долго будет счастлив со своей Элечкой. Так чего ты боишься?
– Ну, знаешь!
Она отскакивает от меня, как от горячей плиты, упрямо задрав нос. Отвернувшись, крепче затягивает пояс халата.
– Пошли уже на твою кухню, – бурчит сердито и вместе с тем обреченно, словно сдаваясь на мою милость. – Но если вздумаешь смеяться или злить меня – я тебе самому нос отпилю, понял!
Ну вот! А то уперлась рогом – не сдвинешь.
– Не сомневаюсь, что попытаешься, Коломбина, – скалюсь, послушно утаскиваю свою девочку за собой на кухню. – Только кто ж тебе даст? В этом доме один зубастый монстр – Шрэк, и тот, по всей видимости, сбежал из дому или впал в глубокую спячку.
Мать, как всегда – ухожена и безупречна. Узкие брюки, светлая блуза из тонкого шифона без рукавов и, конечно, каблуки. И только за редким исключением босиком по квартире, приятным голосом музыкально образованного человека напевая «Поедем в Вараздин» Имре Кальмана, или любимую партию Марицы. Я давно привык видеть ее такой – практически совершенной, я сам впитал ее чувство прекрасного и любовь к хорошим вещам, что успел забыть, как легко она способна ввергать людей в трепет видом истинной леди. Подпуская их к себе медленно, на расстояние вытянутой руки, и лишь для своих послушных кукол делая редкие временные исключения.
Но с Коломбиной так не будет, я дал ей понять это предельно ясно. Девчонка мне дорога, и рад, что мать поняла меня правильно. Все же мы с ней очень похожи не только внешне, но и характером, пусть отцовская деловая хватка однажды и одержала верх над попытками творческого воспитания любимого чада.
Она стоит на домашнем подиуме, заканчивая последний декор летней коллекции, проверяя на высокой модели шнуровку платья и, заслышав наши шаги, оглядывается за плечо. Я внимательно слежу за ней взглядом, ожидая увидеть в глазах отблеск осуждения при виде Коломбины, но Карловна, заметив нас, лишь мягко улыбается.