– А вот льстить не обязательно.
Рыжий с Гариком переглядываются, но я решаю оставить их молчаливый ответ без внимания. Разве что одергиваю порядком занемевшую руку, прижимая ладонь к себе, удивляясь знакомому Бампера. Но меня не намерены отпускать так просто, и под ярким светом настенных ламп пальцы-пинцеты странного мужчины вновь касаются тела, на этот раз приподнимая вверх мой подбородок.
– Замри! – неожиданно вскрикивает хозяин дома, когда я в обход собственному желанию норовисто вырываюсь из брезгливой на вид хватки, не понимая, что он от меня хочет. – ВиктОр, ты видел? – делает ударение на последнем слоге, подзывая к себе Рыжего. – Какие выразительные глаза! Она всегда такая? Вот как сейчас?.. И губы. Бог мой, какой потрясающий рот! Камера такой любит! Давно не видел ничего подобного. Детка, тебе говорили, что таким ртом только…
Я бы и сама ответила, если бы успела, но голос Рыжего опережает меня, прозвучав над нами неожиданно холодно. Не дав мужчине закончить мысль:
– Гарик, а не заткнулся бы ты? Давай без проезда по ушам и лишней философии. Ближе к делу, маэстро, иначе прямо сейчас свернем наш гешефт нахрен.
В голосе Бампера слышится неприкрытое раздражение и сугубо мужская злость, и красноволосый маэстро тут же вскидывает руку в защитном жесте.
– Но-но! Полегче, парниша. Я эстет, а не змей-искуситель, не забывай. И да, от фантазий не застрахован! На всякий случай напомню, ВиктОр, что я – выбраковка гендерного порядка, моей душе милы цветы Адониса и Париса, а не юной Персефоны, отнюдь!
– Вот и держи свои фантазии и любовь к цветам при себе. Ты знаешь, Гарик, о чем я. С девчонками Карловны можешь вести себя, как посчитаешь нужным, а с моей – помолчи, Коломбина, когда тебя не спрашивают! – не дает Рыжий возможность вставить хоть слово, превращаясь в уже знакомого мне по клубу циничного типа, – выбирай выражения. Я твои условия принял, прими и ты мои. Меньше философии, больше дела. И помни, что мы спешим.
Сказано довольно грубо, но странный мужчина не обижается.
– Окей, молодые люди! Как скажете! – поджимает рот в намеке на высокомерную улыбку, манерно всплескивая руками. – Больше ни слова, одна работа! Если это именно то, что вам нужно от Гарика, вы получите все в исключительном виде! Не будь я самим маэстро Синявским!
Мужчина хлопает в ладоши и проходит в дом, по-девичьи развернувшись на носочках домашних туфель. Вежливым жестом приглашает следовать за ним, и Рыжий устало выдыхает вслед, качая головой. Увлекая меня за плечи внутрь квартиры.
– Извини. Если бы мы располагали временем, я бы справился сам, а так надо довериться, потерпи.
– А кто он, этот красноволосый?
– Гарик? Да так, философ от моды, ты же слышала. Мастер образа и художник человеческих душ. Неплохой мужик, если разобраться, и если там от мужика что-то осталось. Когда-то тесно работал с матерью, а теперь больше самостоятельно «пишет» портреты моделей для журналов и частных фотосессий. Карловна любит эксперименты, Гарик же человек камерный в прямом и переносном смысле. Ему тишину и объектив подавай.
Я верю Рыжему, все в квартире Гарика так и кричит о связи хозяина с индустрией красоты: расставленные по углам аксессуары для фотосъемок, детали мебели, греческие статуи, элементы египетских фресок и даже макет фентезийного дракона. Дорогая техника в хаосе красивых и непонятных вещей, множества мужских и женских фотографий в разных образах, вот только почему нервничаю до дрожи – не пойму. И почему со страхом встречаю гримерную комнату, где на специальном столике разложено столько косметики, что ее хватило бы, чтобы загримировать под мир Средиземья знаменитый хор имени Пятницкого – тоже.
Как же это все глупо и опрометчиво! Вся эта затея с преображением! Все равно из меня ничего не выйдет, ничего! Не стану я чернить и без того темные брови, и ресницы себе клеить – не дам!
Гарик усаживает меня в кресло, включает специальное освещение, чуть запрокидывает голову, упирая затылок в подголовник… Предлагает втянуть щеки, чтобы рассмотреть какие-то там линии… И вдруг обиженно упрекает, после тщетных попыток справиться с моей намертво зафиксированной в заданном положении головой.
– Нет, так не пойдет! Она вся сжата, я не могу работать!.. Дорогуша, твое лицо в моих руках должно плавать! Плавать, понимаешь! Поворачиваться и подниматься, ловить и отражать свет, а что я имею сейчас – наскальный барельеф? ВиктОр, сделай же что-нибудь!
– Но мне неудобно!
– Коломбина, процесс запущен. Ты помнишь, что не можешь сказать «нет»?
– Да. Но я не думала… Не так это себе представляла!
– Что обещала не оспаривать мое единоличное право решать, что для тебя лучше?
– Да, но…
– Что не станешь противиться и задавать вопросы?
Я молчу, и Рыжий вздергивает бровь. Не дождавшись ответа, легко опускается возле кресла на корточки, беря мою руку в свою ладонь. Глядя в глаза, осторожно переплетает наши пальцы, и я чувствую, как с его прикосновением в меня вонзается тысяча игл, перехватывая и без того учащенное дыхание. Что он делает?
– Таня, успокойся, хорошо? Если мы хотим успеть на праздник, нам нужно поспешить. Гарик – профессионал и сделает все очень быстро, ты просто должна ему немного помочь. Расслабься, ну же, будь умницей.
Я послушно опускаю голову на подголовник кресла и поднимаю лицо навстречу красноволосому, потому что это куда легче, чем смотреть в голубые глаза Рыжего. На его губы, понимая, как же хочется прикоснуться к ним. А нельзя. Нельзя!
– Вот так, моя хорошая, – слышу ободряющий шепот и уже деловое к хозяину квартиры, – Гарик, где у тебя крем?
– Держи, ВиктОр!
– Отлично. Ух, какие у нас волдыри на пальцах, и кто тебя просил лезть в мотор? Упрямица. Колючая и своенравная. Невозможная Коломбина. Да расслабь ты руку, Тань! Не съем я тебя! Разве что покусаю в некоторых местах, слегка, но это исключительно ради взаимного удовольствия.
Гарик порхает надо мной, как пестрая бабочка. Мелко посмеиваясь, касается лица мягким спонжем и кистью, а я не могу думать ни о чем другом, как только о нежных пальцах Рыжего, втирающих крем в мою ладонь. Подавляющих любое возможное сопротивление движением твердых подушечек на моей коже.
Такие руки, как у Бампера, должны быть у художников и музыкантов, у нейрохирургов и саперов, а никак не у владельцев ночных клубов, не пропускающих мимо ни одной юбки. Любителей оглаживать чужие бедра.
Ты врешь себе, Танька, врешь. Потому что он сказал, и потому что ты ему веришь. Не было никого. Не было и все. Но почему-то думать об ином неприятно и больно.
– Что ты с ним сделала, девочка? Опоила хмельным вином? Навела приворот? Как приручила такого котяру, как наш ВиктОр?
– Что?
– Лучше тебе, Гарик, о том не знать.
– Не скажи, дружище. У меня как раз наклевывается личная жизнь и так хочется перенять у молодых и счастливых их удачу и опыт.
Как всегда до меня не сразу доходит смысл сказанных слов, а когда доходит, Бампер говорит совсем о другом.
– Достаточно, маэстро. Не переборщи с тоном лица. Она нужна мне свежая и естественная. Губы тронешь светло-алым, ногти – тоже. И не вздумай своевольничать, Синявский! С макияжем особо не усердствуй, но акцент на глаза сделай. У моей девушки потрясающие глаза, я хочу, чтобы это видели все. Постарайся их выделить. Аккуратно, без перегиба, как умеешь только ты. Лучше бы в звучании ретро-классики. Я сейчас отлучусь ненадолго, так что доверяю свою Коломбину тебе. И помни, что работаем быстро.
– Нет! – а вот это уже я и как-то по-детски истерично.
– Да, Таня. Я отлучусь, но сразу же вернусь, обещаю. Так надо. Будь умницей, и я тебе кое-что привезу.
– Артемьев?
– Да? – Его руки отпускают меня, и он поднимается, чтобы нависнуть над креслом высокой широкоплечей фигурой.
– Не зли. Ты не с ребенком говоришь, и не со слабоумной. И ты не говорил, что уедешь!
– А ты не трясись как заяц и привыкай, что я решаю за двоих. Иногда, – добавляет со значением, снимая с запястья мои пальцы. На удивление цепкие и непослушные. – Ммм, Коломбина, я тебя не узнаю. Уже так привыкла к Рыжему, что не хочешь от себя отпускать? – замечает, смеясь, и наконец уходит, оставив меня краснеть от стыда и зеленеть от злости.
Потому что не заметила, как вцепилась, и потому что выдала себя с головой.
– Готово, дорогая моя. Но взглянуть не дам, не сметь смотреть в зеркало! Я не строгий маэстро, я любитель цельных образов и законченных картин! А ты волшебно писалась, люблю чистые лица! Осталось довершить дело новым нарядом и можно закончить удачный вечер колумбийской сигарой и бокалом вина!
Я слышала, как Бампер вернулся. Шурша пакетами, прошел в комнату и молча закурил у открытой балконной двери, не сводя с меня глаз все время, пока красноволосый стилист заканчивал колдовать над ставшими в его руках шелковыми волосами, подвивая концы и отводя темные пряди ото лба. Старательно закрывая зеркало тощей спиной, как будто это могло помешать мне видеть свое отражение и серьезный взгляд Рыжего, прикованный к моим губам. Тронутым нежно-алым блеском, чуть раскрытым, выдающим мысли и желания с головой.
Он подошел медленно, когда я почти забыла, что мы не одни в комнате, и протянул в сторону Гарика руку.
– Так не пойдет, маэстро. Слишком глянцево для моей Коломбины. Позволь мне, я хочу видеть ее шею.
И немногим позже, когда ловкие пальцы поднимают волосы, закрепляя их на затылке шпильками, в отражение моих глаз.
– Не смотри на меня так. Ты видела волосы Карловны. В детстве мать казалась мне сказочной феей – я любил играть с ее длинными прядями. Теперь ты знаешь детский секрет Рыжего и можешь при случае пуститься на грубый шантаж.
Он закрепляет локон последней шпилькой и замирает, неспешно оглаживая большим пальцем линию позвоночника на опущенной шее. Вздохнув, повторяет еще раз…
– Мне кажется, или кто-то из нас троих спешит? – напоминает Гарик, и Рыжий, словно очнувшись, завершает дело. Еще раз тронув прядь у самой шеи, убирает руку, оставляя меня и после пребывать под властью его прикосновения. Такого нежного, осторожного и вместе с тем мужс