– Люд, да брось ты! Наша пани Яга такая потешная, пусть веселится. Надо будет, я для вас обеих «Яблочко» на табуретке спляшу, ты же знаешь!
Официанты обновили холодные закуски, Коломбина сидит тихо, как мышь, и когда в бокалы разливают шампанское для нового тоста, я наклоняюсь к ее уху, обнимаю за плечи, чтобы сказать:
– Таня, хватит делать вид, что ты на празднике. Ты в самом деле на празднике, родители на угощения не поскупились, пожалуйста, уважь их и свой желудок вниманием. Перед тобой фуа-гра с трюфельным соусом – попробуй. Я уверен: ты сегодня так ничего и не ела, а это блюдо просто пальчики оближешь. М?
Я опускаю салфетку на ее колени. Расправляю долго, оставив руку на стройном бедре.
– Хочешь, я покормлю тебя с рук? – предлагаю тихо, и она тут же поспешно вскрикивает:
– Нет! – Но увидев на моем лице довольный оскал, бурчит привычно, скосив на меня взгляд. – Вот еще. Только попробуй, Рыжий, вытворить нечто подобное, и я…
– Откусишь мне важную часть тела, я помню.
И после застольной паузы, когда тарелки пусты, а бокалы подняты и опрокинуты:
– Пойдем, Коломбина, покусаемся. Сегодня отличный вечер, и я ни за что не дам тебе скучать.
Мы снова надолго забываемся в объятиях друг друга. Сколько прошло танцев – два, три? Неважно. Важна лишь близость Коломбины, и ее желание быть рядом.
– А вот и акула, – замечаю неохотно, вспомнив свою легенду, шитую белыми нитками, когда нарядная Уфимцева проплывает мимо нас, впившись в плечи какого-то важного мужика. Смеряя девчонку свысока обиженно-завистливым взглядом.
«Вау!» – читаю восторженное на лице соседки, едва отворачиваю Коломбину к ней спиной, и вижу, как одноклассница оттопыривает вверх два больших пальца, показывая, что искренне впечатлена происходящим.
Светке можно верить, она всегда умела радоваться за друзей, и сейчас, когда девушка качает головой, показывая знаком: «Ну, Витька, ты молоток!», мне остается только признать ее правоту широкой улыбкой.
Да, я молоток. Я чертов хреновый умник, что поймав яркую бабочку в руки, не может думать ни о чем другом, как только: попалась, милая! Глупая, наивная Коломбина, пожелавшая для Рыжего Карабаса стать лучше!
Черт! Так бы и въехал себе кулаком по роже.
В зале происходит неожиданное оживление, и я понимаю, что прибыл новый гость. Он просит ведущего вечера не поднимать вокруг него шумиху, проходит качающейся походкой через весь зал, помахивая парчовым саквояжем, и мне хватает двух секунд, чтобы понять: он мне не нравится. Не нравится эта длинная кудрявая каланча «под шафе», у которой даже нет сил подтянуть к яйцам мешком болтающуюся у колен мотню и снять с шеи обмотанный в три огиба дурацкий шарф.
Мы не на приеме в посольстве, не на официальном мероприятии награждения избранных, мы на званом ужине, но даже на такой светской вечеринке существует негласный протокол вежливости, и я не намерен его нарушать.
Я даю время Ядвиге обработать гостя, родителям – встретить его с должным радушием, и возвращаюсь с Коломбиной к столу. Как раз в тот момент, когда француз, оставив руку пани Бжезинской, к неудовольствию отца расцеловав мать по-свойски в обе щеки, опрокидывает в себя бокал дорогого шампанского, между фееричными комплиментами хозяйке и празднику, давая знак официанту налить ему что-нибудь покрепче.
– Тань, этот кудрявый малый немного с придурью, не обращай на него внимания, – на всякий случай предупреждаю девчонку, оглядывая черноволосого кутюрье, умудрившегося даже под шарф нацепить бабочку из парчи. – Не удивительно, геи все такие.
– А он что, гей? – тут же распахивает глаза Коломбина, и я уверенно заявляю, не давая повода усомниться в моих словах:
– Конечно, неужели сама не видишь? Не удивлюсь, если он и дружка какого-нибудь с собой притащил, – шепчу доверительно на ухо, наблюдая, как она проникается новостью. – С такого станется. Лезут потом ко всем со своими поцелуями…
Не факт. Но девчонке о том знать не обязательно. Лучше сразу облегчить всем жизнь, настроив струны на нужный лад.
Мы подходим, и мать считает нужным что-то сказать. Замечает с улыбкой наше появление, но француз не слышит ее. Стоит нам приблизиться, он застывает, медленно отставляя бокал в сторону. Вскидывает над головой руку, наклоняется вперед… Я не силен во французском, до Ядвиги с Карловной далеко, но и моих знаний хватает, чтобы разобрать его восторженный лепет и тут же захотеть придушить. Все же чутье меня не подвело.
– О, мой Бог! Мадам Карлоффна, что я вижу! Это сюрприз для меня?.. Невероятно! Мой «Нежный апрель»!.. Стоп! Не говорите ни слова! Дайте мсье Сержу насладиться моментом… Какие линии кроя! Какая великолепная огранка камней! Какой яркий типаж модели! Я уже вижу свой будущий «Славянский ноктюрн» во всех фэшн-изданиях, вдохновленный дыханием весны и юности! Это будет нечто незабываемо-фееричное!.. Ох, мадам, – Лепажу не сидится, и он дважды обходит нас, чтобы вновь упасть на стул, – признайтесь, у этой девушки определенно есть французские корни!.. Глаза! Какие выразительные глаза парижской ночи! В таких, как в темных водах Сены отражаются самые яркие звезды, поверьте знающему человеку!.. Дорогая, должен сказать, что ты потрясающа!.. Все! Решено! Убедили! Сюрприз удался! Сержу Лепажу хватило секунды, чтобы сказать: я хочу ее! Хочу «Нежный апрель» во всем его сегодняшнем великолепии!
Вот теперь француз смотрит на мать, а она на меня, умоляя взглядом держать себя в руках.
– Мадам, в каком доме моделей вы нашли эту милую цыпочку? Вы непременно должны свести меня с ее агентом. Когда будем подписывать контракт, я готов оговорить все условия. Вы верно угадали мой вкус, дорогая! Впрочем, как всегда.
Вряд ли Коломбина уловила суть разговора, но внимание мужчины окатило девчонку волной, и она напрягается:
– Артемьев, – опускает пальцы на мое запястье, крепко сжимая его. – Что происходит? Что он говорит? У этого мужчины вид блаженного шизофреника. Зачем он прыгал вокруг нас?
– Говорит, что где-то тебя видел. Вспоминает где, а вспомнить не может. Но очень-очень хочет.
– Бедняга. Нет, я его точно впервые вижу.
– Спрашивает, может быть, в парижском метро? На берегах Сены? Нет?
– Ты что! – изумляется Коломбина и улыбается так, что у меня замирает сердце, а взгляд прикипает к ее мягким губам, таким сочным под нежно-алым блеском. – Конечно, нет! Я нигде дальше Роднинска не была!
– Вот и хорошо, успокойся, Таня. Подумаешь, велика потеря! У тебя еще все впереди! Говорю же: чудак с придурью. Просто кивни ему, пожалуйста, отрицательно, а то сама видишь, какой жук – хрен отцепится.
И Коломбина послушно кивает, затем мотает головой, пока я шепчу у ее виска, как самый подлый змей-искуситель, не желая делить свою девчонку ни с кем…
– Скажи: «Нет, мсье! Никогда и ни за что! Даже не мечтайте!»
…Старательно выговаривает за мной слова на французском, вежливо улыбаясь:
– Non, monsieur! Jamais, aucun moyen! Ne même pas rêver! – заставляя француза открыть рот в изумлении, отца с растущим любопытством наблюдать за разворачивающимся действием, а мать унять кашель стаканом апельсинового фреша со льдом.
Лишь Баба Яга смеется, кряхтя в платок, и я подмигиваю ей, послав воздушный поцелуй, оскалившись гостю фирменной кривой ухмылкой.
На-ка выкуси, подлый французишка! Хочет он. В глотку два пальца – это все, что я могу предложить. И то, только из уважения к родителям!
Проходит долгая минута, и Карловна вспоминает о своих прямых обязанностях хозяйки.
– Серж, это мой сын Виктор. А это – его девушка Таня. Таня вовсе не модель, а наша гостья. Извини, если ввели в заблуждение, некрасиво получилось.
– Не модель? – всхлипывает изумленный француз.
– Увы.
– А как же «Нежный апрель»? – удрученно разводит руками, и Карловна отвечает, опустив плечи, кинув на меня осуждающий взгляд.
– А это Виктор сам расскажет «как». Я смотрю, он сегодня на удивление словоохотливый.
Расскажу. Обязательно расскажу, соглашаюсь я. Как-нибудь потом! А сейчас звучат новые тосты, поздравления, напутствия и пожелания юбилярам, и мать с отцом ускользают от нас, чтобы станцевать под крики «Браво!» и «Горько!» свой свадебный вальс. Я наблюдаю их постановочный танец с сыновним интересом до конца и когда, наконец, бросаю взгляд на Коломбину, обнаруживаю девчонку на ногах, мягко высвобождающуюся из цепких рук француза.
– Твою мать!
Но Коломбина уже освободилась и села на стул, оставив Лепажа пьяно качать кудрявой головой и сетовать Ядвиге на недостаточную крепость виски.
– И что это было?
– Не знаю. Похоже, этот Серж все еще уверен, что мы знакомы. И вообще, странный он какой-то. Ты точно уверен, что он гей?
– А в чем дело?
– Артемьев, мне кажется: он лапал мою задницу. Я сначала подумала, может, платье помялось или еще что, а потом еле сдержалась, чтобы не врезать ему в глаз. Представляю, как бы твоя мама расстроилась.
Ну еще бы.
Значит не гей.
Плохо.
Улыбка у Бампера широкая и какая-то ненастоящая. Этому парню свойственно улыбаться, и я бы поверила в ее искренность, если бы не что-то хищное и острое, проявившееся в его лице.
– Артемьев, что с тобой?
– М-м? – он отворачивается от француза, и черты лица тут же смягчаются. Рука опускается на спинку моего стула, а лицо наклоняется. – Таня, ты что-то сказала?
За стол возвращаются родители Рыжего – смущенные и разгоряченные всеобщим вниманием, и я стараюсь заметить ему как можно тише:
– Да, сказала. Я спросила: что с тобой? Ты какой-то странный.
– Тебе показалось, – спокойно уверяет парень и как ни в чем не бывало тянется к бутылкам с напитками. – Лучше скажи, что тебе налить? Шампанское? Вино? Не хочу, чтобы ты грустила.
Выпито уже немало, и я сомневаюсь. Все же мы не на студенческой вечеринке.
– Думаю, на сегодня с меня хватит.
– Да брось, Коломбина, не упорствуй, – натянуто смеется Рыжий и невзначай заправляет мне прядь волос за ухо, – и половины вечера не прошло, а ты уже сдалась. Я сегодня почти не пью, так что хочу хоть тебя увидеть во хмелю! Как-никак свадьба у нас. Так сказать, семейное торжество.