«Картина прогона всей массы зайцев крайне оригинальна: зверьки мечутся, как угорелые, бросаясь друг на друга, — описывал происходившее барон Мерценфельд. — Многим удается пробраться через цепь загонщиков, особенное сопротивление оказывают русаки. Такие загоны делают сперва каждые две недели, учащая их по мере приближения садок до двух раз в неделю». Происходили такие тренировки перед весенними испытаниями и за два месяца до осенних испытаний. Как указывал барон Мерценфельд, практика доказала пользу подобных тренировочных прогонов. В 1889 году первые зайцы, привезенные за месяц до садочных испытаний, не знали расположения садочного круга и в результате почти все были сразу же взяты борзыми, отбежав лишь чуть-чуть от места выпуска. Когда же придумали прогоны, то зайцы «поумнели»: они научились уходить не только от псовых собак, но даже иногда и от резвейших английских борзых.
Обычно весной и осенью на коломяжском садочном дворе во время испытаний затравливали до 300—350 зайцев, причем на долю «публичных испытаний» приходилось около 150—175 зайцев. Остальное же количество зайцев становились жертвами «частных садок». По установленным правилам, каждый член «Общества поощрения полевых достоинств охотничьих собак и всех видов охоты» имел право получить в любое время определенное количество зверя, о чем ему требовалось заранее, за два дня, известить смотрителя двора.
Кроме садочного круга для зайцев на коломяжском садочном дворе имелось несколько волчатников. Эти помещения окружал толстый забор из двух рядов двухдюймовых досок. Вода в волчатниках всегда была свежая, поскольку сюда от реки Каменки отвели специальные протоки в каждое из «волчатных» отделений. Кормили волков обычно конским мясом, а во время садок им давали затравленных зайцев, которых они также поедали довольно охотно. В одном отделении держали матерых волков, а в другом — прибылых. Волки между собой жили в большой вражде: ни одного дня у них не проходило без драки. Бывали даже случаи поедания одного волка другим.
Волков во время охотничьих испытаний высаживали из специально устроенных для этой цели раскидных ящиков, которые вместе с посаженным волком вывозили на определенное место садочного круга. Когда собаки были приготовлены, они тянули за веревку от ящика. Тот распадался, и волк опрометью бросался вперед. Как только собаки «брали» зверя, его немедленно сострунивали, сажали обратно в ящик и отправляли в волчатник.
Испытания собак на коломяжском садочном дворе являлись настоящим событием для петербургских любителей и почитателей охоты. Оценивал состязания специальный судья, обычно приглашавшийся в Петербург по найму из Англии.
Это было настоящее яркое зрелище — долгожданное и многообещающее. Публика располагалась на крытых ложах и открытых трибунах. Ложи располагались вдоль стены главного здания, в котором находились большая кухня, буфет и комнаты для членов Общества. К ложам с одной стороны примыкали открытые трибуны, а с другой — красивая «членская беседка». В хорошую погоду на травлю обычно смотрели с возвышения, прилегавшего к беседке.
Особый интерес вызывали призовые испытания, устраивавшиеся на садочном дворе. Сообщения о них регулярно публиковались на страницах журнала «Охота» и других столичных охотничьих изданий. К примеру, три дня в конце октября 1891 года на коломяжском садочном дворе производились «садки для испытания резвости и злобности борзых собак» на самые разнообразные призы. «Большой приз» делился на — «Великокняжеский», учрежденный в честь августейшего президента Общества великого князя Николая Николаевича, «Мачевариановский» — в память известного охотника из Симбирска Петра Михайловича Мачеварианова, и «Белкинский» — в память известного смоленского охотника Федора Михайловича Белкина.
Кроме «Большого приза» в конце октября 1891 года разыгрывалось еще несколько призов: приз графини М.А. Строгановой для состязания в резвости псовых кобелей; приз Общества в 250 рублей для состязания в резвости псовых сук; приз Общества в 250 рублей для состязания в резвости английских и хортых собак; приз Общества в 300 рублей для состязания в резвости борзых собак всех пород и всякого возраста; приз члена Общества Е.В. Калмуцкого в тысячу рублей «на злобу для псовых сук всякого возраста в одиночку на прибылого волка» и, наконец, приз Общества в 250 рублей «для состязания в злобности борзых кобелей всех пород и всякого возраста».
«Летом садочный двор довольно оживлен, так как привлекает сюда много дачников, которыми изобилуют окрестности, — сообщал в уже названной выше заметке барон Мерценфельд. — Есть много интересующихся устройством двора. Садочный двор содержится в образцовом порядке, в чем надо отдать полную справедливость его смотрителю Михаилу Барсукову. С окончанием осенних испытаний садочный двор погружается в мертвую тишину, изредка нарушаемую прогонами зайцев и обходами сторожей».
Известен и такой любопытный факт: коломяжский садочный двор использовался не только для охотничьих, но и для полицейских целей. Дело в том, что до создания «Российским обществом применения собак к полицейской и сторожевой службе» специального питомника возле вокзала Приморской железной дороги собак приходилось возить на упражнения на коломяжский садочный двор. Четвероногих сыщиков обучали полицейской службе, в том числе отыскивать следы преступника, задерживать его при побеге, оберегать городового от случайного нападения на посту, а также разыскивать и доставлять спрятанные или брошенные преступником вещи.
КОЛОМЯЖСКИЙ ИППОДРОМ
С конца XIX века Коломяги стали известны многим петербуржцам благодаря тому, что рядом в 1892 году устроили ипподром для скачек, называвшийся Коломяжским, а иногда — Удельным.
Здание Коломяжского ипподрома. Открытка начала XX в.
Когда-то в летние сезоны ипподромы служили едва ли не самым популярным в столице местом развлечения петербургской публики. «Это обособленный мир страстей, гражданских доблестей, побед и поражений, заслуг и отличий, падений и неудач, мир, в котором есть свои герои, свои судьи, свое общественное мнение...» — писал в 70-х годах XIX века знаменитый в ту пору бытописатель столицы журналист В.О. Михневич.
Бега в столице существовали издавна и происходили летом на Лиговке, а зимой на Неве. Ипподромы сперва устраивались по инициативе частных лиц, призы не разыгрывались, и дело ограничивалось проездками рысаков. В середине XIX века на конный спорт обратило внимание государство: в 1845 году ведомство Государственного коннозаводства устроило летний ипподром в Царском Селе. А со следующего года оно стало устраивать регулярные, «правильные» бега на Неве, просуществовавшие до 1880 года, когда только что отстроенная беговая беседка провалилась под лед. К счастью, обошлось без жертв, но идея перенести ипподром на сушу звучала в столице все чаще.
Вскоре закипела работа по устройству нового ипподрома. Через посредство почетного члена Петербургского общества охотников рысистого бега великого князя Николая Николаевича Старшего, известного своей пламенной любовью к конской охоте, было исходатайствовано высочайшее повеление об отводе места под ипподром на Семеновском плацу. Открылся ипподром 28 декабря 1880 года. К началу XX века в Петербурге и его окрестностях находилось уже несколько ипподромов — кроме Семеновского плаца существовали Коломяжский (Удельный) ипподром, ипподромы в Царском Селе и в Красном Селе, где располагались летние лагеря пехотных гвардейских полков.
Беговая жизнь была насыщена всевозможными событиями. Так, ежегодно около 22 июля на Коломяжском ипподроме разыгрывался «Приз Государыни Императрицы» — крупнейший приз Царскосельского скакового общества на дистанцию 2 версты 376 саженей 4 фута. В 1906 году, к примеру, этот приз выиграл конь Гаммураби, с полным правом считавшийся лучшим скакуном России. В том же году он выиграл и другие престижные призы — «Всероссийский Дерби» и «Весенний приз» в Москве, а также призы «Большой Продиус Петербурга», «В честь Е.И.В. Вел. кн. Дмитрия Константиновича» и «Подписной». Среди других «лауреатов» «Приза Государыни Императрицы» за десять лет, начиная с 1898 года, были скакуны Троманто, Сак-а-Папье, Смайк, Мадам-Ферари, Сирдар, Айриш-лад, Галилей и др.
Скаковой сезон напрямую сказывался на жизни ближайших окрестностей. «Небывалое количество конюшен уже наводнили Новую Деревню, Черную речку, Лесной, Коломяги — не говоря уже о снятых еще в прошлом году всех денников на ипподроме», — говорилось в «Петербургском листке» в дни открытия сезона 1913 года.
Обозначение Коломяжского (Удельного) ипподрома на плане Новодеревенского участка из адресно-справочной книги «Весь Петербург на 1913 год»
Возле разменной кассы Коломяжского ипподрома
Сама же церемония открытия сезона неизменно была «гвоздем» петербургского сезона. «К этому дню начинают готовиться задолго: изучают фаворитов, совещаются с местными знатоками-спортсменами и „отметчиками“, копят деньги для тотализатора, шьют летний костюм, — говорилось в мае 1913 года в „Петербургской газете“. — Надеясь на милостивую погоду, тьму разных удовольствий и выигрыш, петербуржцы устремляются в Коломяги полные веселья. Но уже в самом начале настроение начинает портиться, а к концу скачек все уезжают в глубокой меланхолии: „Все проиграно!“. Погода не вполне оправдала надежды, каждая скачка уносит часть содержимого кошелька и, как всегда, из года в год петербуржец разочарован и находит, что тотализатор куда хуже Монтекарло».
«Удельный ипподром принарядился и приукрасился, — сообщал журнал „Спорт“ об открытии скакового сезона. — Публика приливает широкой волной, проникает через турникеты и разливается по трибунам и ложам. В трибунах тесная толпа зрителей, а навстречу эффектно глядят два ряда лож с нарядными и хорошенькими женщинами. Красивую картину представляет эта разряженная жизнерадостная толпа, среди которой много дам в цветных туалетах. Кто явился полюбоваться лихой скачкой любимых ездоков-охотников, поглядеть на кровных скакунов, а кто пришел попытать счастья в игре на тотализаторе».