– Да что вы! – испуганно замахал руками Попов. – Ни в коем случае.
– Ну, Николай Евграфович, голубчик, ведь это было бы так здорово! Поглядите и послушайте, что делается на трибунах. Вы же первый россиянин, понимаете – первый, которого мы увидели в петербургском небе. Пусть люди посмотрят на своего героя.
Упоминание о героизме, по-видимому, окончательно вывело Попова из равновесия, и он резко, сердито отрубил:
– Нет, нет и еще раз нет! Мы не артисты. Я могу показать желающим свой аэроплан, но чтобы самому идти – ни за что! Мы тут с вами находимся не на представлении, а на соревновании. И кому суждено стать героем, еще неизвестно. Всё впереди.
Уговорить Попова совершить почетный круг не удалось.
На мачте взвился белый флаг – первый день Международной авиационной недели завершился.
Завершился большим и несомненным успехом русского авиатора.
Эдмонду полеты этого дня жюри не засчитало, так как он нарушил правила состязаний. Кроме того, решено было еще и оштрафовать его на сто франков. Моран, несмотря на блестящие полеты, также не получил зачетов, поскольку не огибал назначенных вех – установленных по бокам песчаной дорожки пилонов. Ни Винцирс, ни де Ларош подняться в воздух так и не сумели.
Общий тон петербургских газет, вышедших на следующий день, был оптимистичным. Одна из них в своем утреннем выпуске поместила интервью с Поповым, в котором Николай Евграфович, в частности, сказал:
«Я очень польщен теплым приемом, который был мне оказан вчера петербуржцами. Но, право, устроенные мне овации направлены не по адресу: их заслужил не столько я, сколько инженер-конструктор Ваниман, выручивший меня в последнюю минуту. Вчера я мог бы летать значительно дольше, но не хотелось слишком изнашивать двигатель, который мне еще так нужен будет в ближайшие дни».
«С неподдельной скромностью, – отметил корреспондент, бравший интервью, – говорит г. Попов о своих делах:
– Я только ученик. И в Россию я приехал с целью продолжать учиться. Биплан Райта – труднейший, и теперь еще мне приходится во время полета усваивать некоторые приемы управления».
Другая газета свой репортаж о первом дне состязаний озаглавила кратко, но выразительно: «Летающие люди». А начинался он несколько необычно, с долей ерничества и иронии:
«Чудо чудное, диво дивное...
Авиационная неделя началась не полетами на землю, а полетами в... воздухе.
Право, даже на Петербург не похоже.
Ведь с тремя авиаторами петербургский воздух уже сражался – с Леганье, Гюйо и Латамом. И всегда выходил победителем из борьбы, повергая их на матушку сырую землю. Даже «самого» Латама петербургский воздух оскандалил на всю Европу, заставив его вместо летания прыгать по Коломяжскому ипподрому по образу лягушачьему.
Но вчера авиаторы объединились и вчетвером на Петербург ударили разом.
Хотя одного из них, Эдмонда, наш российский воздух и сбросил с „седла”, кинув его далеко от ипподрома, на берег Черной речки, но зато трое остальных – русский летун Попов, бельгиец Христианс и француз Моран – заставили воздух капитулировать и сдавать позиции, завоеванные на „трупах” горе-летунов Леганье, Гюйо и Латама.
Это авиационное трио, к общему изумлению, летало, и летало смело и красиво.
Пришлось и Петербургу наконец уверовать, что существуют люди, умеющие летать по воздуху».
В этом, собственно, и заключался главный итог первого дня.
15
Второй день оказался менее удачным.
Перевозкой аэроплана из сарая руководил Ваниман. Он заметно волновался и ворчал на Николая Евграфовича:
– Экое у вас нетерпение. Ну куда вы рветесь, мой дорогой? Ветер такой сильный, а вы – летать! Нет, не понимаю я вас.
Но, ворча, Ваниман тем не менее не отвлекался от дела и внимательно следил за ходом перевозки «Райта», то шагая рядом, то впрягаясь в аэроплан вместе с механиками и солдатами, когда тем становилось трудно.
– Что вы скажете об этой машине? – спросил инженера один из корреспондентов, подскочив к нему.
– Аэроплан недурен, – на ходу ответил Ваниман, – но теперь мы проектируем специально для господина Попова аэроплан большей силы и скорости...
Тут Ваниман заметил, что поломался один из полозьев.
– Тьфу ты! Стой! – крикнул он, замахав руками. – Ну вот, видите, – повернулся он к Попову. – Я знал: что-нибудь да случится.
Однако поломка была не такой уж серьезной, и ее быстро устранили.
Полеты начались в половине шестого, и с первых же минут им сопутствовала неудача. Моран, едва взлетев, тут же опустился. У Попова опять закапризничал двигатель. Неподалеку от него налаживал свой аэроплан Винцирс. Когда Попов, запустив все же мотор своего «Райта», поднялся в воздух, его аппарат вдруг накренился и грохнулся оземь рядом с тем местом, где стоял аппарат Винцирса. «Райт» не смог справиться с восходящим потоком воздуха.
К счастью, и на сей раз повреждение «Райта» не было непоправимым, – у него сломались правое крыло и салазки. Но в тот день он летать уже не мог: требовался ремонт. Вслед за Поповым поломали свои аэропланы также Винцирс и Эдмонд.
«В течение семи минут, – сокрушался «Петербургский листок», – из строя были выведены три аэроплана. Даже катастрофы и те происходят у нас не так, как у всех. За границей катастрофы с аэропланами бывают в воздухе, а у нас аэропланы разбиваются на земле». Корреспондент утверждал, что поломка аэропланов Попова, Винцирса и Эдмонда произошла исключительно по вине комиссаров, которые выпускали в полет одновременно два аппарата, что ни в коем случае делать было нельзя.
В тот день летал только Христианс.
Зато третий день снова принес успех Попову.
Небо было совершенно чистым. Из леса тянуло ароматом распускающейся на деревьях листвы, первых трав и цветов.
Полковник Ильенко, один из спортивных комиссаров, дававший у судейской палатки последние распоряжения, скомандовал:
– Поднять первый номер!
На сигнальной мачте взвился вымпел с цифрой «1».
– Какой разыгрывается приз? – интересовались зрители.
– Большой приз Петербурга за длительность пребывания в воздухе.
Аэроплан Попова оторвался от рельса и пошел ввысь.
Вот как описал последовавшие за этим события репортер «Петербургского листка» в номере за 28 апреля:
«Всеобщий восторг вызвал русский летун на аэроплане братьев Райт. Тяжелы на подъем эти аппараты. Но коли заберутся в воздух, то уж летают без конца, подымаясь все выше и выше. Так было и вчера. С каждым кругом Попов летал все выше. Десять, одиннадцать кругов. Попов все летает. Наконец и счет кругам потерян. Аэроплан уже на высоте 400 метров, а он забирается все дальше.
Надоело ему летать по кругу, и Попов предпринял маленькое путешествие над Петербургом. Аэроплан ушел на высоту до пятисот метров и направился к Каменноостровскому проспекту.
...У Троицкого моста – целое событие. Моментально публика заметила аэроплан, и толпа народа задирала головы вверх, с любопытством рассматривая это странное явление.
Он кружился над городом в течение одного часа одиннадцати минут сорока одной секунды и под гром аплодисментов опустился у старта. Попова все поздравляли.
Министр императорского двора барон Фредерике и военный министр генерал Сухомлинов приветствовали русского авиатора. Молодежь качала Попова.
– Ужасно досадно, – говорил Попов, – что я должен был прекратить свой полет. Я хотел летать еще дольше и выше, но лопнул один цилиндр мотора, и я решил прекратить свое путешествие. А как приятно было летать на такой высоте!.. Если удастся исправить мотор, я полечу еще раз.
А теперь тот же незабываемый эпизод в описании другого репортера:
«Лишь по линии деревьев можно судить о высоте полета, о том, как русский летун бесстрашно несется туда, навстречу солнцу.
За ним становится трудно следить, приходится задирать голову с риском полететь на спину.
В лучах солнца на высоте 500 метров несется Попов, гораздо ниже – «Фарман», а по земле скользит «Блерио», закончивший полет.
Молчаливый и сосредоточенный в обычное время Лефевр не может сдержаться и с криком «Quel spectacle!» отчаянно махает котелком Попову.
Менее сдержанные и экспансивные кричат «браво» и рукоплещут. Напрасно – Попов все равно ничего не видит и не слышит...
«Райт» опускается. У самого старта машина вдруг изменяет летуну и, сделав резкий скачок, чуть не задев нас, стоящих у круга, грузно касается земли. Все бросаются к упавшему. И авиатор и машина целы. Оказывается, уже давно лопнул капсюль в цилиндре, и Попов последний круг летал каким-то чудом.
Его обступают тесным кольцом. Великие князья, министр двора барон Фредерике, гофмаршал Долгорукий, князь Кочубей – все стараются протискаться к Попову и пожать ему руку. Хотят качать Попова, но он ускользает.
– Нужно осмотреть машину и снова лететь. Смотрите, Христианс меня догонит!
«Райт» ставят на колеса и увозят в сарай. Попов бежит от «поклонников» и, наскоро закусив, начинает чиниться».
Однако от корреспондентов ему сбежать не удается. Они настойчиво осаждают его, просят поделиться впечатлениями от только что совершенного восхитительного полета на такой небывалой высоте. Николай Евграфович не может отказать коллегам.
– Я пошел по направлению к Петербургу, – говорит он, – пересек Невку и, «осмотрев дачи», вернулся к вам. Я видел, как меня приветствовали с Каменноостровского проспекта, где собралась толпа.
Наверху удивительно хорошо! – продолжал Попов. – Нет ветра, дышится прекрасно. Только Петербург кажется оттуда удивительно грязным. Мотор работал чудесно, лишь под конец немного изменил. Виноваты мои механики, которые недосмотрели. Придется сегодня с ними серьезно заняться. Впрочем, полет был для меня удачный. Я сегодня побил свой рекорд на длительность и высоту. Мне, правда, хотелось подняться на тысячу метров. Ну, да что делать!..
Христианс, который пока не имел конкурентов, не на шутку встревоженный новым выдающимся достижением Попова, попытался побить его рекорд. Он отправился на своем «Фармане» к Коломягам и Сестрорецку и продержался в воздухе более пятидесяти минут. Однако бельгиец на этом не успокоился. Он взлетал вновь и вновь и в течение дня налетал в общей сложности один час двадцать восемь минут тридцать восемь секунд. Христиансу и достался приз. Попов же из-за поломки салазок при посадке больше не летал и приза не получил. Зато на его счету был самый продолжительный непрерывный полет. Как заметил один из репортеров, «он (Христианс) может бить рекорд, но героем дня остается русский летун, так высоко и красиво летавший».