Надо было перестраивать жизнь на мирный лад.
Парижане спешили в первую попавшуюся булочную, в которой стали опять продаваться хрустящие батоны и горячие рогалики, чтобы почувствовать: да, войне и в самом деле конец. Пробудившиеся от четырехлетнего сна бульвары и площади снова были залиты электрическим светом, дамы вновь щеголяли нарядами, и их кавалеры, скинув осточертевшие мундиры, считали более удобным выходить на променаж в длиннополых фраках.
Попов снял квартиру в центре Парижа и охотно разделял праздничное настроение победителей. Он ходил по городу своей слегка приплясывающей походкой, с непокрытой, гордо поднятой головой, иногда со стеком в руке, и с готовностью вступал в беседу с каждым, кто, как говорится, подворачивался ему.
Но праздники, как бы долго они ни длились, проходят, и наступают будни с их повседневными заботами, хлопотами, неприятностями.
Сперва они, неприятности и хлопоты, обходили Попова стороной – это длилось до тех пор, пока у него были деньги. И пока Анастасия Михайловна, окончательно обосновавшаяся в Эзе, могла материально поддерживать бывшего камергера своего бывшего великогерцогского двора.
Да, во Франции появилось и осело в те годы много «бывших». И из России, где свершилась Великая Октябрьская социалистическая революция, и из Германии – после Ноябрьской революции восемнадцатого года, и из Австрии.
Впрочем, великая герцогиня Мекленбург-Шверинская, сын которой Фридрих-Франц IV сидел на престоле этого северогерманского герцогства, входившего в состав империи Гогенцоллернов, стала «бывшей» еще до того, как рухнула эта империя, а вместе с нею и великое герцогство, и Фридрих-Франц IV, правнук русского царя Николая I, Палкина, вынужден был отречься от престола, как и другой правнук того же царя – Николай II, Кровавый, сметенный с исторической сцены могучим революционным вихрем.
Независимая, как уже отмечалось, в своих суждениях и действиях, счастливо избежавшая онемечения, убежденная русофилка и галломанка, Анастасия Михайловна, как только началась мировая война, демонстративно отреклась от всех своих немецких титулов и сопутствовавших им прерогатив. Это был смелый и беспрецедентный шаг, имевший сугубо политическую окраску. Она поселилась во Франции.
Дворец в Эзе стал последним убежищем бывшей великой герцогини и бывшей великой княгини. Там она и скончалась в марте 1922 года. Смерть ее прошла незамеченной: слишком много других забот было у людей, постепенно приходивших в себя после четырех кровавых лет империалистической бойни, чтобы проникаться судьбой бесчисленных «бывших», как бы ни были лучезарны еще совсем недавно их имена.
Николай Евграфович оставил Париж и перебрался вновь на юг, на Ривьеру, где он чувствовал себя гораздо лучше, чем в любом другом месте: старые недуги опять начали назойливо напоминать о себе.
Поселился он в Мандельё, на западной окраине Канна, где его знали едва ли не все – от мала до велика Канн не забыл своего героя, и люди, встречаясь с ним считали своим долгом поклониться ему. «Месье Попов» стал своего рода достопримечательностью этого города. Но «месье Попову» надо было есть, платить за жилье, а для этого требовались, увы, деньги.
Кое-какие средства, правда совсем немного, у него еще оставались, однако таяли они быстрее, чем хотелось бы, и все чаще приходилось задумываться над проблемой хлеба насущного, над тем, как и на что существовать дальше. Сергей Евграфович жил в Москве, служил в каком-то учреждении, и ждать помощи от него теперь, естественно, не приходилось. С другими братьями и сестрами у него как-то никогда не было близких контактов, к тому же один из братьев – Александр – погиб на фронте, а следы Владимира затерялись где-то за рубежом.
От русских эмигрантских организаций Попов принципиально держался как можно дальше, не поддерживал с ними никакой связи. Он не хотел иметь ничего общего с врагами своей родины, с теми, кто изо дня в день осыпал ее проклятиями и поливал грязью, расточал по ее адресу угрозы. Все русское, родное было для него незыблемо и свято, он принимал новую Россию такою, какой она стала в результате революционного взрыва, и никогда не сомневался в справедливости пословицы, которую любил повторять: «Все что ни делается, делается к лучшему».
Сын богатого купца, Попов всю жизнь был бесконечно далек не только от торговых дел, но и вообще от какого бы то ни было предпринимательства, от так называемого «интереса». Он служил делу, к которому влекло его сердце – горячее сердце человека увлеченного, одержимого благородной целью.
Демократ по натуре и убеждениям, горячий русский патриот, Николай Евграфович встретил революцию как совершенно естественное и неизбежное в силу исторических причин событие огромного масштаба, несущее свободу и благо трудовому народу, который он горячо любил. Попов всегда был оптимистом.
Осенью двадцать третьего года нежданно-негаданно его разыскало в Канне письмо из Москвы. Подумать только – оттуда, из России, из новой, советской Москвы! Далекой и немного таинственной теперь, после стольких лет разлуки с нею.
«Незнакомый почерк! Дда! Из Москвы! Кто же это пишет? Гляжу. Наташа! – немедленно и восторженно откликнулся Николай Евграфович на эту весточку. – Вот кто! Шел купаться в реку Сиянь, которая тут же, под боком, впадает в море, но бросаю на землю купальные принадлежности и сажусь под мимозой, конечно, на землю, в тени, а то на солнце – жарко! Мимозы, кипарисы и сосенки окружают крохотный домик из двух комнат и кухни, где я живу один. Но теперь Наташа приехала ко мне, смеется, шутит и беседует прелестнейшим образом...
Ната, пиши мне «ты», дорогая. Буду очень рад, если пришлешь хоть маленькие фотографии тебя и мамы. Чем занята мама? Откуда ваш хлеб насущный? Хочешь, повеселю тебя, рассказав, чем я зарабатывал в одном этом году:
1. «Starter» в «Golf-Club» (спортивный слуга особого рода) – четыре месяца.
2. Искал и вырывал особую траву – 6 недель.
3. Рыбачил (чудесная работа, вечером – в море, ночь – на лодке, утром – домой); но – увы! – нужно многое, чего у меня нет, дабы жить рыбной ловлей.
4. Буфетчик. 5 Простой лакей. 6 и 7. Теперь зовут в Париж сиделкой при опасно больном старике и рабочим на ферме – ухаживать за свинушками, быть конюхом, кучером, выкапывать картофель и т. д., словом, масса занятий. Написал туда, чтобы присылали денег на дорогу. Ответили, что пришлют. Поеду. Надеюсь, если и поеду, то все же вернуться месяца через два в Cannes или в Mandelieu – это рядом...
Очень рад твоим успехам в медицине; пускай она – наука, но применение сей науки есть искусство, требующее и знания, и таланта, и силы ума, и творчества, и вдохновения. Я очень интересуюсь. Позволишь ли задать тебе несколько вопросов? В мое время русские врачи лечили явления болезни, а не ее причины. И это было худо. Научились ли они, преподают ли в университете находить и уничтожать причины болезней, а не их результаты, т. е. болезненные явления?.. Во Франции большинство врачей топчется на старом месте. В Германии и в Швейцарии – много лучше. Там же и лучшие санатории! А у нас? Буду очень благодарен, если ты коснешься этого вопроса поподробнее.
Прошу, передай привет маме! Поцелуй ее руку за меня и скажи, что я буду очень рад, если она напишет мне хоть несколько строк. Ната, дорогая, напиши и ты, плохо ли живется? И чего не хватает больше всего? В чем радость? И где – главное горе? Поцелуй и Танюрку[14] за меня. На кого похожа она? В чем ее главные качества? Ну, дай мне твою лапку поцеловать ее много раз с благодарностию за милое, славное письмо!
Твой преданный дядя Коля».
Хочется обратить внимание на многозначительный и красноречивый вопрос, заданный в письме: «А у нас?» Не «у вас», а именно «у нас»: Попов никогда не отделял себя от России, от родины, где бы он ни находился. И советская Москва, и советская Россия были в то же время и его Москвой, и его Россией.
Попов отправил письмо в Москву и уехал на ферму «ухаживать за свинушками», откуда вернулся в Канн лишь через несколько месяцев.
Здоровье пошаливало все сильнее, но он старался, как всегда, не поддаваться недугам.
Сергей Евграфович, тревожась за брата, сообщил, что хлопочет о выезде к нему во Францию и что, возможно, они скоро увидятся. Эта весть горячо порадовала Николая Евграфовича: последнее время щемящее чувство одиночества и заброшенности не покидало его, доводя порою до нервных срывов.
Ему удалось снова устроиться в каннский гольф-клуб стартером, и на сей раз надолго. Платили ему неплохо: фешенебельный клуб привлекал к себе главным образом богатых иностранцев, и прежде всего англичан и американцев, которые приезжали на Лазурное побережье с туго набитыми кошельками и охотно «сорили» фунтами и долларами. До великого кризиса было еще далеко. Европа и Америка только что вступили в эпоху большого экономического бума и относительной стабилизации капитализма.
Служитель гольф-клуба, должность которого официально именовалась «стартером», в иерархии завсегдатаев Ривьеры котировался достаточно высоко и пользовался особым уважением. Попов не чурался никакой работы, с чувством собственного достоинства относился он и к этой должности. Во всяком случае, он зарабатывал себе на хлеб честным трудом, ни перед кем не унижаясь, никого ни о чем не упрашивая, не поступаясь своими принципами, не втягиваясь ни в какие интриги, коими кишела русская эмигрантская среда.
Впрочем, Попов и не считал себя эмигрантом. Он чувствовал себя просто русским, волею судеб заброшенным на чужбину, но не потерявшим прочных духовных связей со страной.
В 1924 году в Канн приехал Сергей Евграфович. Уже многие годы он страдал от бронхиальной астмы, которая принимала все более тяжелые формы, изматывая его жестокими приступами. Мягкий климат Средиземноморья, подобно волшебнику, начисто снимал эту коварную и еще по-настоящему не изученную болезнь. Поэтому органы советского здравоохранения, куда о