— Но как они нас нашли? Тот объект был секретным, даже нам не говорили, где он находится.
— Не знаю, — отвечает он. — Полагаю, кто-то из работавших там мог проболтаться, случайно или намеренно.
— А здесь они нас найдут?
— Нет. Никто не знает о том, что мы здесь, — говорит Алекс. — Они полагают, что мы погибли вместе с другими во время нападения, и мы удостоверились, что за нами никто сюда не последовал. Даже если они узнают, что мы выбрались, и как-то выяснят, куда направились, едва ли они придут сюда — с учетом последних событий дом находится теперь в глубине карантинной зоны.
— Почему? Как это произошло? Что случилось?
Алекс бросает взгляд на Елену; они о чем-то переговариваются между собой, но я хочу знать, и хочу знать сейчас же.
— Скажите мне, что я пропустила, — настойчиво повторяю я.
— Мне сказали, что после всего пережитого тобой я не должен сообщать тебе плохие новости, но если я не объясню сейчас, ты начнешь беспокоиться. Границы зон были прорваны: сначала — в Глазго, а теперь эпидемия разразилась еще и в Лондоне.
Я резко втягиваю в себя воздух и качаю головой — не хочу, не могу принимать его слова, но чувствую, что он говорит правду. Несмотря на опустошения от эпидемии, которые я уже видела в Шотландии, пока от нее был свободен Лондон, надежда на то, что с эпидемией удастся справиться, еще оставалась, и вот теперь эта надежда начала ускользать. Если эпидемией окажется охвачена вся страна, останутся лишь те, кто обладает иммунитетом, и выжившие — такие, как и мы.
И Алекс.
— Вы же ведь тоже выживший, то есть один из нас, так? — говорю я.
— Извини, что не сказал вам об этом, но я не мог рисковать. Если бы об этом прознали, я оказался бы запертым вместе со всеми вами, и тогда надеяться нам было бы не на что.
— То есть об этом там вообще никто не знал?
— Никто. Ни в правительстве, ни в руководстве центра никто не имел об этом ни малейшего представления.
— Но как вам удавалось хранить это в тайне прямо у них под носом?
— Лучший способ спрятать что-то — держать это на самом видном месте.
Он усмехается, и остальные, похоже, согласны с ним, но я все еще не могу понять, как ему это удалось: всех остальных они идентифицировали без труда, разве нет?
— Вот и хорошо, — говорит с улыбкой Елена. — Иначе никого из нас здесь бы сейчас не было.
— К счастью, я был один, когда болел, — говорит Алекс, — поэтому никто и не знал, что я — выживший. В первые дни эпидемии в Эдинбурге царил настоящий хаос, и сканирование тогда еще не проводили. А когда начали, у меня уже был знак иммунитета.
Он поднимает руку, демонстрируя вытатуированную на обратной стороне ладони «I». Я такую уже видела.
— Но почему вы собирались помочь нам выбраться оттуда до нападения? Мы — переносчики. Нас следовало бы держать взаперти.
— Этот дом находится внутри карантинной зоны, и здесь уже никого не осталось: мы и сами тут в безопасности, и для других не представляем угрозы. Но правительство ошибается, полагая, что выживших можно изучать как образцы. Они думают, что мы представляем проблему; что если они смогут понять, как деконтаминировать нас, то эпидемия закончится. Но мы им нужны. Мы не проблема, мы эволюция. С нашими способностями и интеллектуальной мощью, мы представляем собой лучшую надежду человечества на то, что со стоящими перед ним проблемами — в том числе и с эпидемией — удастся справиться. Вместе мы можем это сделать; можем показать им.
Алекс говорит страстно, убедительно; заметно, что он во все это верит. И все равно у меня возникает тревожное ощущение, что он недоговаривает, умалчивает о чем-то, касающемся того, как он стал выжившим. Но что это может быть, я не знаю.
Остальные верят ему, я вижу это в их аурах, верят, что прóклятые могут стать спасителями. Что они могут всё изменить.
Может ли так быть на самом деле? Мне хочется в это верить.
Я скрываю свои мысли. Кто такой Алекс на самом деле? Его глаза встречаются с моими, и мне становится не по себе — чувство такое, что он знает, о чем я думаю, несмотря на все мои ментальные барьеры. Есть в нем что-то, и дело не только в том, какой он высокий, не только в том, как он держится. Он умеет притягивать к себе людей — когда говорит, его хочется слушать. Но он также умеет хранить секреты, и он тот, с кем рассталась моя мать. Она не просто порвала с ним, она сбежала от него, не сообщив, что беременна мною, его дочерью. Она не верила ему, как не верил ему и Кай — а это два человека, чьи мнения для меня значат больше любых других.
И все же Алекс рискнул жизнью и вернулся за Спайком, когда я не захотела уходить без него; ему как-то удалось вытащить оттуда нас обоих, когда меня ранило. Я обвожу комнату взглядом, смотрю еще и на Беатрис с Еленой: он спас всех нас.
А мы не знали о нем самого главного, мы так и не разглядели его, не поняли, что он один из нас. Может, Кай и мама тоже ошибались насчет него?
Я лежу в постели, уставившись в потолок. Я убедила всех, что нуждаюсь в отдыхе, хотя физически, похоже, я сейчас более или менее в норме. Мне просто нужно было… даже не знаю… все обдумать и побыть в одиночестве.
Ну, если, конечно, не считать Чемберлена, который все еще урчит, закрыв глаза и растянувшись наполовину на мне, наполовину — на кровати. Он был котом домработницы Алекса, как мне сказали, и решил, что я его новая хозяйка, когда мы явились сюда несколькими днями ранее. Судя по всему, его тип хозяина — тот, кто валяется целый день в постели. Я запускаю руку в его мягкую шерсть, а мысли скачут и скачут.
Так много всего случилось — и до, и после того, как меня ранило, — так много всего я пропустила, скрываясь в стране грез, пока болела и выздоравливала.
Преследователи, огонь… моя транспортировка, когда я была не в состоянии сама решить, стоит ли перебираться сюда. И самое главное: можно ли доверять Алексу?
Но как ни прокручиваю я все это в голове, прямо сейчас ответа на этот вопрос дать не могу. Я не могу не принимать в расчет действия Алекса, основываясь на мнении мамы и Кая, которые знали его до меня. Теперь он выживший, как и мы; он изменился, как и все мы, но как именно изменился, я все еще не могу понять. И он спас нас. Если бы не он, мы все бы были мертвы. Я не стану верить ему слепо и не доверять ему тоже не стану. Мое мнение о нем будет основываться на его словах и поступках, на том, как они отражаются на его ауре и какого я о них мнения. Это лучшее, что я могу сделать. Но я не скажу ему или кому-либо еще, что он мой отец, по крайней мере, пока не скажу. Мама не хотела, чтобы он это знал; этого для меня вполне достаточно. Пока что я буду уважать ее желание.
4
— Нет, серьезно, ты не мог бы сделать что-нибудь с моими волосами?
Я смотрю в зеркало и пытаюсь подровнять то, что осталось, с помощью ножниц.
— Неблагодарная, — говорит Спайк. — И — нет, не мог бы. Твои волосы отмерли, к жизни их не вернуть. Ты, конечно, можешь попробовать их отрастить, но, думаю, образ подгоревшей пикси тебе очень даже к лицу.
Я делаю выпад в сторону Спайка, но он без труда отстраняется. Возможно, я еще не совсем я.
— В следующий раз достану, — говорю я, грозя ему пальцем.
— Попробуй.
— Ты действительно веришь, что мы можем придумать, как остановить эпидемию и все такое прочее?
— Надеюсь, что сможем. Алекс пытается установить связь с каким-то удаленным компьютером, где у него хранилась вся информация, которая есть у правительства о масштабах эпидемии, и все то, что они узнали от нас на секретном объекте, с которого мы сбежали. Елена уже начала просматривать имеющиеся в нашем распоряжении статистические данные и прочую информацию о распространении заболевания, а также материалы, которые сама смогла найти в интернете.
— У меня никак в голове не укладывается, что Алекс все это время был выжившим. И дело не только в том, что об этом не знали мы, но и в том, что об этом не знало и правительство!
— Да, чудно как-то, а?
— Ужин готов! — кричит Елена, и мы направляемся к лестнице, Чемберлену почти удается схватить меня, обмотавшись вокруг ноги. Теперь, когда я по-настоящему пришла в себя, мне даже немного стыдно. Они все были в моей голове, пока пытались меня исцелить. Я чувствую себя так, словно танцевала голой и распевала песни по телевизору, а весь мир смотрел на меня и потешался.
Вот такое шоу я бы не хотел пропустить, мысленно говорит Спайк и на этот раз не успевает отскочить достаточно быстро. Я бью его по руке.
Интересно, что еще я не спрятала сегодня или, если на то пошло, тогда, когда вы копались у меня в мозгу.
— Ай! — говорит он, потирая руку и мысленно добавляет: Не волнуйся, я находился там постоянно. Все были так заняты спасением твоей жизни, что не удосужились даже покопаться в твоих воспоминаниях.
Извини, покаянно говорю я.
Да ладно, я бы на твоем месте тоже переживал. Особенно, если бы сделал то, что сделала ты в седьмом году.
Спайк скатывается по лестнице, еще не успев закончить, а я начинаю паниковать: что такого случилось в седьмом году? Он смеется, а вслед за ним и я.
Вот же кретин. С ним я улыбаюсь, он смешит меня даже тогда, когда кажется, что я уже никогда не смогу рассмеяться.
Спайк напоминает, что смеяться это то же, что и дышать.
Он ждет внизу, глядя, как я спускаюсь, и протягивает мне руку.
— Ударь или пожми — выбор за тобой!
5
Люди, которых я знаю так хорошо и в то же время совсем не знаю… Сидим за столом, попиваем вино и едим пасту, которую Елена приготовила вместе с Беатрис.
— Салат делала я, — робко говорит Беатрис. — Вкусный?
— Очень вкусный, — заверяю ее я, радуясь в душе тому, что она говорит больше, чем прежде.
Алекс восседает во главе стола; Елена суетится. Награждает его теплыми взглядами и тянется за всем, чего он пожелает, порой даже опережая его желания. Теперь я вижу то, чего не замечала раньше, хотя и не понимаю, как могла упустить это, когда все было в ее ауре: она влюбилась в Алекса.