асно, чувствовали, что именно недоговаривает дед. Знали, но ничего поделать не могли. Москва уже давно и необратимо перетягивала: там был дом, семья, отец, привычные заботы. Здесь они были в гостях. У деда. У покойной мамы. У самих себя, у своей прошлой жизни. И к Новому году всегда возвращались в Жижу, чтобы встретить его вместе с мужьями. Триш, как правило, возвращалась с запасом новых нот, Прис — с очередным договором на перевод русской классики.
Туда же, в жижинские дома, привозили Таисию Леонтьевну — в дом слева от оврага, Миру Борисовну в паре с Парашей — в правый, с пристройкой под односкатной крышей. В отличие от Таисии Леонтьевны, проводившей каждое лето в доме сына, Мира Шварц появлялась в Жиже не чаще одного раза в год, назначив саму себя редким гостем, несмотря на не слишком настойчивые, но всё же приглашения сына и невестки чаще бывать на природе. За последние годы отношения между ними выровнялись, как-то так сами, без принудиловки и взаимного возврата к прошлому недопониманию и нелепым обидам с обеих сторон. К тысяча девятьсот шестьдесят четвёртому Мире Борисовне исполнилось шестьдесят пять, она продолжала директорствовать в школе на Арбате и в собственном здоровье чувствовала себя ещё вполне крепко и надёжно. Многое в жизни и радовало, и она этого не скрывала. Свернувшаяся в одночасье эпоха «кукурузника», похоже, вновь обретала устойчивые корни в наступивших временах. Октябрьский пленум ЦК КПСС освободил Н. С. Хрущёва со всех партийных и государственных должностей. Вслед за этим и хрущёвское вольнодумство стало зримо истаивать, уступая дорогу твёрдой власти во главе с решительным брежневским Политбюро. И это чувствовалось по всему. В том же октябре их собрали в райкоме партии и ознакомили с негласными тезисами на дальнейшую жизнь: укрепление партийной дисциплины, недопущение идеологического разброда и обсуждения хрущёвских реформ в позитивном ключе, дальнейшее одобрение и всесторонняя поддержка идей нового руководства страны, укрепление партийных рядов с помощью привлечения активной части лояльных рабочих и ИТР, усиление воспитательной работы на всех уровнях образования путем дополнительного введения в учебный процесс марксистско-ленинского учения. Ну и так далее и тому подобное. Ждала, что скажут о Сталине. Не упомянули. Словно был призрак и исчез. Вечером подумала, что, наверное, неправильно всё же, что окончательно упразднили бывшего вождя, несмотря на все выявленные ошибки и просчёты. Не по-людски как-то. Ведь Великую Победу из истории не вычеркнешь, как бы кто об этом ни судил в новые времена. И ещё немного настораживало, что слишком уж легко, без прелюдий и разоблачений, отменили Никиту Сергеевича. Как и сам он когда-то Иосифа Виссарионовича отменил. Тоже разом, и тоже без предварительной подготовки народного мнения. А если и этих следующие отменят? Как же тогда принимать райкомовские установки к действию, если потом придётся разочароваться и в нынешних временах?
С Парашей подобные темы обсуждать не решалась, памятуя, что каждому собственному соображению обязательно найдётся и противопоставится её простецкая, но строгая в своей неуступчивости теория, не отменимая ни сокрушительными доводами «против», ни убедительными — «за». Поэтому в отношениях с Прасковьей предпочитала придерживаться исключительного «домашнего» начала, притёртого, отлаженного и выстроенного за истёкшие годы совместной жизни на принципах мирного сосуществования и безусловного подчинения слабого сильному. Так, хотелось, чтобы оставалось и впредь, без рефлексий, сомнений и недосказанностей. При всём при том Мира плохо уже представляла себе жизнь без Параши. Та, уживчиво и покорно продолжая служить Серпуховке, и виду не подавала, что хорошо понимает собственную роль в жизни хозяйки, однако про себя не раз отмечала, что с каждым годом всё больше и больше Мира Борисовна впадает в явную зависимость от неё: от её тихой хозяйственности, от едва слышных через закрытую дверь молитв по ночам, в которые хозяйка тайно вслушивается, но деликатничает, никак не проявляя наутро этого своего болезненного интереса к тихим Парашиным разговорам с небесным привидением. От утренних каш на свежем бидонном молоке, от антоновских яблок, печённых с медом или вымороженных в авоське за окном; от караульной стойки, с которой та, замершая, со светящимися радостью глазами, встречает её в прихожей, когда директриса, усталая и раздражённая, возвращается домой после школьного трудового дня; от добрых слов в адрес сына и невестки, что живут в мире и согласии, хоть та и нерусская, не наша, не как у всех. Отдельно ещё любила поговорить про Ивана, Прискиного и Тришкиного отца, ну про того, который Джон, тоже нерусский.
— Плохова чиловека пасьти ни возьмуть, народ не пустить. Особливо хендехоховскай. Там усе такия разныя, и злыя есть, и всякия. Они хошь кому не дозволють, тольки ежеля за свово примуть, за надежнова. Как Ваня наш.
Иваном Джон Харпер предложил называть себя Прасковье сам, чтобы та не путалась.
— Ничего, Прасковья, это ничего, что Иван. Иван по-русски то же, что Джон по-английски. А тебе проще будет. И мне приятней. Меня так много лет называли, в лагере. Привык. И даже немного скучаю. Так что, пожалуйста, не смущайся, называй.
Мира Борисовна немало удивлялась, обдумывая порой феномен этого странного, часто не вполне трезвого человека. То, что он был ей симпатичен, не пыталась скрывать. Тем более что этот обретённый родственник-пастух в своё время работал на советскую разведку, выполняя важное задание Родины. И потому она вполне искренне, не выдавливая из себя натужно-вежливой улыбки, как минимум раз в году общалась с Харпером, даже позволяла себе пригубить немного «Цимлянского» в честь новогоднего праздника. Как-то спросила, слегка опьянев после слишком большого глотка шипучки:
— Джон, а отчего вы пасёте коров в этой деревне? Ведь вам государство, насколько мне известно, выделило отдельную квартиру в хорошем месте. И пенсию тоже приличную…
Джон нетрезво улыбнулся:
— Видите ли, для меня Москва — это как для вас заграница. А я не хочу жить за границей, мне там неинтересно и скучно. Здесь же я дома. Как будто снова оказался в лагере, на природе, но только не заключённым, а вольнонаёмным, при полной свободе и заработке. И потому у меня постоянное ощущение какой-то странной радости от этого вечного сравнения с тем, что было со мной когда-то. И результат сравнения не в пользу прошлого, а в пользу настоящего, понимаете? И дети мои рядом, и внучка. И Ирод. И все они меня любят. А вечером меня ждут люди, каждый раз в разных домах. И здесь, и в Хендехоховке. И тоже рады. И мы вечеряем. И выпиваем. А потом мы с Иродом идём домой. И ложимся спать. И видим сны. А утром я снова чувствую себя здоровым и нужным. Спасибо Фролу, моему учителю, который позаботился, чтобы со мной всё стало именно так. И ещё я понимаю, что пользу приношу настоящую, а не придуманную теми, кто меня просто когда-то использовал в своих интересах. А потом наказал. А после простил, дал жильё, в чужом городе и сказал — живи, Харпер, тебе всё равно недолго осталось. Но потом я понял, что хочу жить долго, и поэтому живу здесь. В Жиже, — он налил себе водки в хрустальный фужер, заодно плеснул незаметно Параше, чокнулся с её фужером и опрокинул налитое в рот. — И проживу сто лет назло всем им! Да, Мира Борисовна? Да, Параш?
Параша, раскрасневшаяся, чувствительно принявшая, довольная тем, как ладно живётся в её бывшем имении этим умным и красивым людям, поддала счастливого жару со своей стороны:
— Так, милок, так! Живи, Ванюша, сколь получится, да радуйси! Мине Маруськя сказала, у том годи надой у ей был как у никаво, осьмнадцать литров Зорькя её кажный день давала. Значить, пасёшь не хужа Фролки. Бог тибе в помощь, Ваня, хорошия дело делаешь, добрая!
Этим словам Джон радовался как большой ребёнок. Так же по-ребячьи игриво чмокал Прасковью в щёку, после чего галантно целовал руку Мире Борисовне.
После двух часов застолья, разгорячённые праздником, ёлкой и водкой с шипучкой, надевали валенки, укутывались в тёплое, прихватывали выпить и топали по морозу на другую сторону глиняного оврага. Один год — Шварцы, кроме Юлика, но с Иродом — к Иконниковым. Другой год — наоборот, те — к Шварцам, но без Гвидона. На доедалки, допивалки и родственное соседское веселье. В такие моменты чуть затуманенная Мира Борисовна оживлялась, не скрывая удовольствия от предстоящего похода в гости. Параша, заодно с хозяйкой, тоже не кручинилась. Ну, про неё и так было понятно: и Гвидон, и Присонька были ей, считай, как родные, за столько-то лет. А к мальчикам обоим так вообще, начиная с тридцать девятого, кажись, любовь тянулась взаимная, как туда, так и оттуда. Обычно усаживались не случайно. Мира Борисовна — в центре композиции, по бокам, слева и справа от неё располагались Джон Харпер и Таисия Леонтьевна. С Харпером она любила поговорить, вернее, продолжить начавшийся через овраг разговор, ещё до боя кремлёвских курантов по всесоюзному радио. Ей нравилось, что Джон, одетый по такому случаю в белоснежную рубашку с затянутым под горло шёлковым шарфиком, красиво ухаживал, подливал игристого, был очаровательно вежлив и предупредителен, несмотря на то что к этому времени уже, как правило, был изрядно пьян. Странно, но такое его состояние никогда ей не было противным, а скорей даже умиляло и подталкивало к проявлению забытого материнского чувства. Иногда стала замечать, что в разговорах с ним использует такие речевые обороты и словесные ответвления, как: «милый», «что вы, что вы, мой дорогой», «ах, право, не стоит утруждаться» и всякое тому подобное, изжитое в себе предыдущей жизнью, но отчего-то просыпающееся раз в году, в эту чудную новогоднюю ночь, в этой славной, Богом забытой Жиже, где поселился её талантливый мальчик Юлик.
Таисию Леонтьевну, как она заметила в самый первый раз, когда её привезли в Жижу, сажали рядом с ней не случайно. Прежде всего, этого хотела Прис, трепетно опекавшая мать Гвидона. Да и Триш не желала разобщенности между свекровями. Обе чувствовали — так нужно. Давно обратили внимание на отношения женщин, которые так и не выстроились за все годы прошлой дружбы Гвидона и Юлика, начиная ещё со школьных лет. И если прежде это было терпимо и не доставляло особых неудобств, то при нынешнем «колониальном» проживании такое неудобное несходство характеров стало недопустимым. Сама Таисия Иконникова ничего против Миры Борисовны не имела. Испытывала, однако, лёгкое удивление, что мама Юлика постоянно и довольно агрессивно дистанцировалась от неё, не сильно любя ученика Иконникова, хотя о том, что их дети лучшие друзья, знала всегда. Ну и вражеский настрой, якобы от неё исходящий, вкупе с беспартийностью и интеллигентским безволием, заодно адресовала себе лично. И действительно, что ж за семья такая — кроме вечного этого Пушкина никакой идеологии и порядка. На самом деле приблизительно так Мира Шварц и думала об Иконниковых, определяя для себя поведенческие срывы сына как результат неудачного выбора самого близкого друга. Ну, а мама эта его, Таисия Леонтьевна, представительница неясной интеллигентской породы, просто шла уже заодно, паровозиком, прицепным, попутно.