Но подумалось об этом как-то вяло, беззлобно, скорей на автомате, в силу общей раздражительности на фоне нескончаемых проколов по линии службы. А потому что никак, суки, не угомонятся диссиденты эти малахольные. С неделю назад третий выпуск «Хроники текущих событий» вышел, самиздат херов, замонали уже правдой своей. А высшее руководство шею мылит, отчёта, действенных мер требует по диссидентству. Особенно по двадцать пятому августа, по семерым этим, по сидячей забастовке. Все газеты мира отозвались, считай: воем воют, правдоискатели, защитнички умников недогрёбаных. А тут ещё девка эта бойкая, непримиримая. Вдогонку к тем. И жалко её, с одной стороны, а с другой — и слить бы не мешало, чтоб не путалась под ногами. Похоже, мужик её этот, учёный, Штерингас, который по биологии, и правда сбежал, забыв ей план этот свой про себя доложить. А она вроде и на самом деле не в курсе оказалась, дурища. Но то, что она психически здорова, генерал Чапайкин знал. Это знал и Мунц. Это же знали и остальные, за исключением, быть может, санитаров психовозки. Тех самых. Для них эта девка была больной. Явно неадекватной. А значит, чужой. Вражеской. Никому не нужной. Говном. Балластом. Телом для кантовки от комиссии до стационара. Мясом, в которое не грех лишний раз воткнуть шприцуху. И не только шприцуху. Так сказать, попользоваться заодно, чтоб добро не пропадало зря. Потому что каждый имеет на своём месте то, что имеет. Тем более всё равно ж заколют, как два пальца обоссать, без вариантов. В Седьмой вряд ли по-другому выйдет: там народ не шутейный трудится, дело своё твёрдо знает, ремеслу — как продукт перевести в отход — нормально обучен. И потом, Седьмая — она хитрая, туда не всякого кантовать станут. Только буйного или врага. Но сначала аминазинчику, для порядка. Иначе для чего ж он тогда придуман? И чего это вдруг им самим — ничего за эти их маленькие попутные шалости? Значит, часть общей программы по излечению врага. Терапия, так сказать, не словом, но делом. Всё просто. Все они, эти, которых требуется откантовать по спецмаршруту, от Сербского и дальше, отличаются лишь ростом, возрастом и весом. Ну и мордой ещё, как водится. А так, вообще, если разобраться, бабы сучки и твари. Но зато после аминазинчика дают без разговоров. Если, конечно, корпус сам к носилкам закрепить как следует, ремёшиком. И голову подержать. И ни гу-гу. А мужики в основном придурки. Тем — сунуть кулак под ребро или два раза по почкам. И нормально. Можно и аминазинчик тоже. Если пасть надумают открыть, когда не просят. Или руками махануть, к примеру. Короче, есть умные головы, есть. Придумали спецсредство, чтоб порядочек держать. Вот и приходится держать, служба такая…
«Ладно, пусть пролечат пока, — взглянув на заключение Мунца, подумал Чапайкин, — через какое-то время заеду, гляну, что и как. Может, поломают, поколют немного, так после притяну к даче показаний, вырулю на исходную. Дура. Вот дура неразумная, сорвиголова ненормальная, самоубийцей заделаться удумала, идиотина молодая».
А Ницца, очнувшись на другой день после дозы нейролептика и открыв глаза, обнаружила перед собой человека в белом халате. Тот стоял, склонившись, над ней и всматривался в её лицо. В руках у него был блокнот с воткнутым между страницами остро отточенным карандашом. С шеи, болтаясь в воздухе между ним и Ниццей, свисал стетоскоп. На ободранной тумбочке, рядом со стерилизатором для шприцев стоял пластмассовый поильник с водой и уже приготовленный тонометр. Лицо доктора излучало приветливость и, казалось, лёгкое недоумение — от того, что этот милый человек не совсем понимает, по какой такой причине эта тоже вполне милая девушка оказалась в столь странном для неё месте. Весь вид его говорил о том, что недоразумение вот-вот выяснится и разрешится, и после лёгкого, необременительного вмешательства, если в таковом выявится нужда, все останутся довольны и все при своём: пациентка — при здоровье и полной невиновности, он же, её лечащий врач, — при больничке и при своих истинных больных.
— Я доктор Загальский, — улыбнулся мужчина и глянул на циферблат наручных часов. Затем, сжав пальцами запястье, сосредоточенно посчитал секунды, на какой-то момент стерев с лица улыбку. Затем снова улыбнулся. — Как наши дела?
— Развяжите меня… — с трудом разорвав слипшиеся губы, проговорила Ницца, чувствуя, как едва ворочается её язык, преодолевая дикую сушь во рту.
Загальский улыбнулся и присел на край кровати:
— Ну не сразу, милая, не сразу. Для начала давление померяем, потом немножечко поговорим. Вы ведь не против поговорить с врачом, да?
— Почему я здесь? — Она продолжала с трудом выговаривать слова, но постепенно её сознание обретало ясность и стало чуть полегче. — Пить… — попросила она человека в белом, — пить дайте…
— Конечно, конечно, какой разговор, — воспрянул доктор и поднёс к её рту поильник. Она сделала несколько глотков, с трудом, проливая воду на подушку, так как голова её всё ещё была притянута хомутом к кроватной спинке.
— Вы не ответили… почему я связана… Зачем меня сюда привезли…
— Вы плохо себя вели, Наталья Ивановна, — мягко проговорил Загальский, — вы проявили ненужную агрессию, и поэтому мы вас немного подлечим. Пройдёте полное обследование, уточнимся с диагнозом, назначим лечение соответствующее. И всё будет в порядке. Вы для нас случай вполне понятный. Так сказать, классический. Из учебного пособия по психиатрии.
— Меня изнасиловали… — облизав сухие всё ещё губы, тихо произнесла Ницца. — В машине. Ваши санитары. Двое.
— Ну-ну… — утешительно похлопал её по руке доктор Загальский. — Не стоит так переживать по поводу собственных заблуждений. Никто вас не насиловал, Иконникова, всё это плод ваших болезненных фантазий. Такое поведение характерно при вялотекущей шизофрении. У нас тут никто никого не насилует, у нас серьёзное лечебное заведение. Тут, уважаемая, работают добросовестные и профессиональные сотрудники, которые желают вам добра. И скорейшего излечения. Так что… Наталья Ивановна… Будем лечиться, наверное? Вы как? Мне бы хотелось понять, пока вы ещё на ранней, как говорится, стадии. Или у вас нет такого желания?
— Вас будут судить… когда-нибудь… вот увидите… — выдавила из себя Ницца, преодолевая отвращение к сидящему на её кровати человеку. Она медленно выговаривала слова, слыша, что её речь заметно опаздывает, не успевает за головой, словно кто-то сидящий внутри неё накинул ещё один хомут, миниатюрный, на язык, в то самое место, где он срастается с гортанью. Но она продолжала медленно и методично, сберегая силы на преодоление задержки в словах, издавать звуки: — Вас и таких, как вы… Всю вашу свору негодяйскую… Вы же… обыкновенные фашисты, ничем не лучше. Вы думаете, что… что если свяжете человека… прикуёте к кровати и заколете… своими лекарствами, то этим самым заткнёте ему рот? Заставите думать… по-другому? Чтобы заставить иначе думать… человека нужно убить. Или заколоть до потери разума… А это и есть убить… Значит, вы убийцы, Загальский. Фашисты… И разницы никакой… И… развяжите меня… мне больно… я устала…
В этот момент в палату зашла Велихова, та, что принимала Ниццу по доставке.
— Ну, что у нас тут, Вячеслав Григорьевич?
В это время с другой койки раздались неясные звуки. То ли кто-то, не то женским, не то мужским голосом, слегка взвыл во сне, то ли нечленораздельно пытался позвать на помощь, то ли начал производить попытку высвободиться из пут, притягивающих тело к кровати, подкрепляя собственное действие слабым воем. Велихова вдавила кнопку на стене, и через несколько секунд в палату вошли две пожилые санитарки. У одной в руке уже был заготовлен шприц, другая, получив указующий кивок Велиховой, резко направилась к телу на койке и, откинув одеяло, задрала подол рубахи. Вторая привычным движением всадила иглу в ягодицу и вжала поршень до конца. Тело сразу затихло, и обе молча вышли. Впрочем, на их манипуляции ни Велихова, ни Загальский внимания не обратили. Им надо было принимать решение по Иконниковой.
— Да что у нас, Вера Николавна… То и есть, что ничего хорошего. В принципе, полное соответствие заключению комиссии, но, как мне кажется, состояние даже ещё острее. Психомоторика чудовищная. Беспокойство — верхний предел. Весьма негативная симптоматика. Расстройства многочисленны, по всей видимости, и все позитивны. Страх. Беспричинная тревога. Вроде бы в позе Ромберга устойчива. Думаю, завтра, если успокоится и попривыкнет, отправим на пункцию спинного мозга. А пока — кровь. Ну и мочу посмотрим.
— Так, ясно… — Велихова положила ладонь Ницце на руку и похлопала ладонью по её руке, как бы успокаивая. — Всё будет хорошо, ни о чём плохом не думайте. Вы больны, и наш долг, как врачей, вам помочь. Доктор Загальский очень хороший специалист. И очень опытный.
— Я здорова… — Ницца ощутила, что резкость зрения постепенно возвращается, и в тот же самый момент почувствовала, что звуки, которые она ещё произнесёт, уже почти не будут отставать от поступающих из головы сигналов. — Здорова… От чего вы хотите меня лечить?
— Галоперидол, думаю… — не обращая внимания на её слова, задумчиво произнёс Загальский. — Всё же, согласитесь, коллега, против всех видов психомоторной беспокойности… Наиболее будет эффективным, мне кажется. Наш случай, именно наш… — Они поднялись и пошли на выход, продолжая неспешно беседовать.
— А доза? — по-деловому осведомилась докторша. — Определились?
— Ну, я думаю начать с побольше, всё ж снимем побыстрей как-то, инъекционно… А после, полагаю, перейдём на таблетированный… Впрочем, поглядим на реакцию…
Этих слов Ницца Иконникова не слышала, потому что они были произнесены уже за закрытой палатной дверью. Но зато увидела, как дверь снова открылась и в палату вошли те самые недавние санитарки. У одной из них в руке была небольшая бумажная воронка, в другой руке — пластмассовый стаканчик с прозрачной жидкостью. Вторая подошла, наклонилась и сказала:
— Отвязать велено. Брыкаться не будешь?
Ницца, соглашаясь, слабо мотнула головой сверху вниз, настолько, насколько позволял это сделать хомут. Санитарка ловко распустила хомут и освободила корпус от растяжек, сделанных из сложенных в несколько раз простынных полос.