— И ещё велено спать, тогда руки тоже распустим. А будешь идиотничать, триседил получишь. И в укрутку свяжем, поняла?
Она не поняла, но снова кивнула, уже вольнее. Шея, освобождённая от неподвижности, ныла, и она попробовала совершить несколько движений, туда-сюда, чтобы вызвать искусственный прилив крови.
— Ну чо мотаешься, как верблюд? — недовольно спросила санитарка. — Давай лучше пей, — она пересыпала себе в горсть из бумажной воронки три разноцветные таблетки и приготовилась сунуть их Ницце в рот. Ницца сжала зубы, одновременно придавив верхнюю губу нижней. — A-а, ну ясно, всё ж решила поидиотничать. Ладно, раз так. — Санитарка двумя пальцами сжала ей ноздри, так чтобы перекрыть воздух, и тогда Ницца в попытке продышаться немного приоткрыла рот. Этого оказалось достаточно, чтобы тётка с невероятной быстротой всунула одной рукой таблетки в образовавшуюся во рту щель, а другой не менее шустро ухватилась за кончик языка и потянула его на себя. Таблетки соскользнули по языку вниз и провалились в горло.
— Ну вот, а ты боялась, — удовлетворённо произнесла вторая тётка и поднесла к её рту стаканчик с жидкостью. — Да вода, вода, не боись, девка. Чего теперь бояться, когда заглотнула уж. Пей давай.
Ницца сделала большой глоток, так как почувствовала, что таблетки остановились где-то посередине горла и прилипли к пищеводу. Вода тоже оказалась не водой, а кисло-горькой прозрачной жидкостью с запахом непроветренной аптеки.
— Ну вот, а теперь спать. Уснёшь — руки тебе распустим. Проснёшься — в нужник провожу, покажу, чтоб знала, как там у нас всё.
Последние слова Ницца уже почти не разобрала. Мутный, нечистый сон, беспощадно отвоёвывающий сознание, стремительно сковывал отпущенное тело, но уже по-другому, не как прежде, потому что не давал больше шанса управлять рассудком и не оставлял надежды увидеть другой, привычный сон, многоцветный, беззаботный и живительный.
В подобном режиме, рассчитанном на регулярные нейролептики, полуживой организм Натальи Иконниковой — пациентки психлечебницы с особым режимом продержался ещё с пару недель, пока не случилось то, что случилось. В начале третьей недели её внезапно скрутило. Откуда-то снизу, из глубины живота резко накатила вверх, к горлу, удушливая волна, прихватившая по пути тупую боль и резкую тошноту. До туалета добежать не удалось, вывернуло наизнанку прямо здесь, в палате. Даже судно не успела подставить, настолько внезапно всё произошло. Правда, настолько же непродолжительным приступ и оказался. Санитарка, завидев рвотную лужу, разъярилась и пошлёпала за тряпкой, матеря по пути чёртову молодуху. Но всё ж Загальскому доложилась — так, мол, и так, проблевалась Иконникова. Сильно вывернулась, дышала тяжело, за живот держалась. Потом долго была бледной. Тот пошёл прямо в палату и спросил:
— Задержка в месячных есть?
— Не ваше собачье дело, — сдерживая себя насколько возможно, отозвалась Ницца, — чего у меня есть, а чего нет.
— Понял, — равнодушно отреагировал лечащий врач, — после обеда тебя отвезут к гинекологу. Подмойся сходи пока, — и вышел. По пути бросил санитарке: — Бухалова, проследишь!
А Ницца, проводив Загальского взглядом, с трудом напрягая память, стала считать дни, чего не делала с момента её ареста на Красной площади. Месячные, как показал результат подсчёта, опаздывали не менее чем на неделю. И когда она, повторно перебрав в голове нужные даты, этот факт осознала, ей стало страшно. По-настоящему. Впервые с момента задержания. Она беременна. И плод — санитарский, ублюдочный, от тех насильников из спецпсихушечной перевозки. Оставалась, правда, слабая надежда, что задержка, возможно, связана с переживаниями и депрессией, с психушкой этой проклятой. С тем, что не разрешают увидеться с родными. С тем, что ей ничего про них не сообщают, словно их просто нет на свете. С тем, что она ничего не знает про Севу, который сбежал на Запад. Или не сбежал? Нет, сбежал… Она давно уже поняла, что именно так всё и было, как рассказал ей «конторский» генерал, а позже подтвердил профессор Мунц. И уже надеждой себя не тешила.
Ближе к вечеру пришёл результат от гинеколога, о котором не преминул сообщить Загальский. Утром явился в палату, отследил укол галоперидола и доложился, потирая руки:
— Значит, так, Иконникова. Будешь ты рожать или не будешь, зависит теперь исключительно от тебя. Мы, со своей стороны, и так делаем всё возможное, чтобы вернуть тебя обществу. Но ты и сама можешь себе помочь. Например, если осознаешь всё тобой совершённое, дашь этому соответствующую оценку и докажешь тем самым, что ты ещё вполне способна стать полноценным гражданином своей страны. Диагноз твой на сегодняшний день пока, к сожалению, неутешительный, но применяемая методика лечения, в случае, если твой психологический настрой обретёт устойчивый позитив, сможет существенно ускорить процесс выздоровления.
— А чем вас не устраивает мой теперешний настрой? — подняв на него глаза, спросила Ницца. — Я что, на людей кидаюсь?
Доктор вздохнул и печально покачал головой:
— Вы грубы, Наталья Ивановна, вы раздражительны, вы вспыльчивы, вы циничны… Насторожены и подозрительны. Вместе с этим вы повышенно сенситивны, ранимы, обидчивы, слезливы… Вы обвиняете нас в несуществующих грехах, типа мы все фашисты и преступники. Ну сами подумайте, какие же мы фашисты? Мы всего лишь советские врачи, борющиеся всеми силами и возможностями за ваше психическое здоровье.
— Знаете что я вам скажу, доктор Загальский, — медленно проговаривая слова, произнесла Ницца, — я буду рожать только по той причине, чтобы доказать вам, что ваши негодяйские подлые уговоры никак не повлияют на моё решение. Вы, наверное, хотите того, чего хотели от меня люди с Лубянки? Явки, адреса, челобитная с повинной, связь с антисоветчиками, да? Не дождётесь, чёртов доктор! Рожу ребёнка и выйду отсюда. Вместе с ним. И попробуйте мне это запретить.
Загальский разочарованно покачал головой:
— Боюсь, не выйдешь, Иконникова. Дело всё идёт к тому, что станешь хроником. У меня всё меньше сомнений на этот счёт. Я, конечно, в скором времени переведу тебя на инъекции триседила. У него эффективность повыше будет, где-то вдвое. Но всё же имею сомнения в конечном результате. Потому что ты сама не желаешь себе помогать. Это лишний раз доказывает твой непростой случай. Я бы сказал, типично тяжёлый психохроник. Неизлечимый, судя по симптоматике. И поверь, любая комиссия подтвердит такой диагноз. А тогда это уже совсем другой стационар, — он усмехнулся чему-то своему, — и не в столице нашей родины, а гора-а-аздо дальше. Там, где пожизненники пребывают. Или отбывают, как сказать. На которых общество крест поставило по разделу обратного обретения человеческой личности. Как тебе такая перспективка?
Ницца молчала, переваривая услышанное. Внезапно до неё со всей очевидностью дошло, что всё, о чём только что говорил этот человек в белом, может случиться на самом деле. Действительно, а почему нет? Засунут в тюремный стационар, подальше от Москвы, так чтобы никто никогда не узнал. Присвоят неснимаемый диагноз психохроника и спишут. Забудут. Вычеркнут из жизни. Эти могут.
— Мерзавцы… — едва шевеля губами, выговорила она, адресуя слова всем им, включая избивших её милиционеров, у которых провела первые двое суток после ареста. Санитаров из спецмашины, насиловавших её обездвиженное тело. Гавриила Романовича Мунца из института Сербского, отправившего её сюда, в полноценную психушку для душевнобольных преступников. Генерала Глеба Чапайкина из московской ГБ, добивавшегося признания в том, чего не совершала. Санитарок психушки, набирающих у неё на глазах тёмную жидкость из ампул, чтобы вколоть в неё до последней капли, а потом, оттянув язык, затолкнуть ей в рот тошнотворные таблетки для сумасшедших. Директрису Клавдию Степановну из Боровского детдома, запиравшую её, «зассыху и девранара», в тёмный крысиный чулан, не дававшую еды и воды, чтобы не слишком о себе понимала…
Внезапно она схватила Загальского за отвороты халата и изо всех сил начала трясти его из стороны в сторону, так что от неожиданности голова его дернулась и очки в золочёной оправе слетели на пол.
— Гады, гады, гады!!! Кто? Кто дал вам право унижать нас? Почему вы все такие? Кто вас такими сделал? Вы не врачи! Вы бездарное пошлое быдло! Плебеи! Вы же не лечите, вы просто манипулируете людьми, тасуете их, как карты! Ненавижу!!
На крик вбежали санитарки. Увидев, что происходит, кинулись к ним. Оторвали от врача, придавили к матрасу, заломили руки назад. Загальский поднял очки с пола, протёр о лацкан халата, поправил рукой волосы. И коротко распорядился:
— В укрутку. И триседил, — и вышел из палаты. Няньки отработанно-синхронным движением свалили Ниццу на пол и начали пинать её ногами, в рёбра, спину и грудь, стараясь не попасть в лицо, так чтобы не осталось видимого следа. Ницца извивалась от боли, но тётки дело знали. Били прицельно и точно. Потом, пока избитая пациентка Иконникова продолжала лежать на полу, стоная от полученных травм, одна осталась её стеречь. Другая вышла и через минуту вернулась с мокрой простынёй и полотенцами.
— Ну что, сучка, доигралась? — Они ловко запеленали её в простыню, одновременно утягивая полотенцами, за пару минут превратив её в белую влажную мумию, едва подающую признаки жизни. Затем подняли и бросили на кровать. А ещё через пару минут воткнули в мумию шприц с триседилом, вжав поршень до последней риски.
Через час Ницца, несмотря на то что находилась в полурассудочном состоянии, уже кричала в крик — укрутка высохла и впилась в тело. Боль была невыносимой и с каждой минутой становилась ещё невыносимей. Ещё через пятнадцать минут остатком её сознания был отключён последний рубильник, и она провалилась в состояние полного небытия, уже не ощущая боли и не страдая от собственной неподвижности.
Когда пришла в себя, укрутки на себе уже не обнаружила. В палате явственно ощущался запах свежей мочи, и тогда, шевельнувшись, она обнаружила, что лежит на чём-то мокром. Ницца попыталась сунуть руку под одеяло, чтобы понять причину, но выяснилось, что руки её, как и прежде, пристёгнуты ремешками к раме. Поражение было полным и позорным. Она лежала на матрасе, залитом собственной мочой, и никому до этого не было дела. Она попробовала крикнуть, позвать няньку, но едва слышный звук, который ей удало