– Черт знает что. Еще называется дворяне! Хуже маленьких детей.
– Дай им выкричаться, Петро, – спокойно бросил Юрий Загорский.
Он возвышался в первом ряду почетных кресел на подиуме. Рядом с ним пристроился старый граф Ходанский. На синем от бритья лице, как всегда, играла любезная улыбка.
Немного дальше – Исленьев. Румяное, как яблоко, старческое лицо его было недовольно, немножко даже брезгливо: разговоры, разговоры, разговоры – надоело.
В конце стола, возле урны, поодаль от всех развалился по-барски, с мягкой старческой грацией, в кресле старый Вежа. Рукой прикрыл рот. Людям в зале виден поверх руки хитрый, с искоркой, глаз.
Пан Юрий, маршалок Юрий – потому что здесь он был совсем иным, неизвестно откуда и величие взялось – обводил глазами зал
…Все знакомые, каждое лицо, каждая фигура. Вон сидит единственная среди всех женщина, Надежда Клейна (у нее в доме нет взрослых мужчин, и она ездит на собрания принципиально). А вот там почему-то волнуется пан Мнишек с измученным лицом и сдержанной гордостью в глазах. Рядом с ним Раткевич Юлиан, глава младшего рода Загорских, человек с нервным желтоватым лицом. Он говорит о чем-то с Мнишком. Иногда к ним наклоняется из заднего ряда голова Миколы Браниборского, также родственника из младшего рода. Неприятное лицо, алчное, с хватким как у головля ртом. Этот, видимо, заправляет делами в своем уголке и сейчас что-то готовит.
В первом ряду желчное лицо Яроша Раубича. На подлокотнике кресла тяжело лежит безволосая рука с железным браслетом. Глаза-провалы иногда встречаются с глазами пана Юрия и сужаются, как у утомленной птицы.
…Пан Иван Таркайло с братом. Эти, видимо, что-то прослышали, потому что насторожены. Оба пышноусые, оба в добротных, на сто лет, сюртуках.
«Ох, что-то будет! Ей-богу, будет», – думает пан Юрий.
Тем более что на заднем ряду сидит далекий братец жены, милый Кастусь Кроер, распатланный, как всегда в подпитии, с такими безумными серыми глазами, что хоть ты перекрестись, заглянув в них случайно.
Говорят, после бунта в Пивощах братец совсем распоясался: пьет, как одержимый, распутничает, проматывает состояние. По деревням стоит ругань, плач, мордобой. Подружился, сволочь, с Мусатовым, дал ему, говорят, куку в руку, только б тот помог ему поймать того беглого мужика, что метнул вилы… Как бишь его? Кошик?… Корчик?…
И вот загонные вместе с голубыми рыскают по лесам, ловят. Да только черта с два вы его без предательства людского поймаете… Сколько лет гуляют знаменитые бандиты? А сколько повезет. Пройдисвет гулял несколько лет, Чертов Батька – шестнадцать и еще одно лето, пока собутыльники сами же и не порешили. А Черный Война гуляет уже двадцать лет. Леса немереные, стежки знакомые.
Пан Юрий почти желал, чтобы в одной из деревень Кроера произошло что-то из ряда вон выходящее. Тогда дворянская громада, под его, пана Юрия, руководством, имела б право и возможность требовать опекунства над этим разъяренным псом.
Пусть один будет изувечен, зато остальная тысяча душ вздохнула б с облегчением.
И ничего, ничего с ним нельзя поделать, пока он бароном сидит в своих деревнях. «Мой дом…» И идите вы, мол, к дьяволу с вашими указаниями, господин предводитель и господин губернатор.
Старый Вежа смотрел на сына и улыбался. Все же чего-то он да стоит. Даже все эти soi disant gros bonnets[79] смотрят на него не без уважения.
Ну, положим, уважение у них приобрести легко.
Вежа наклонился к Исленьеву, шепнул ему:
– Гляди, как мой будет укрощать «совет нечестивых».
– Вы ворчун, князь, – сказал Исленьев. – Вы снова ругаете этих людей, и правительство, и веру. Просто диву даешься.
Они улыбнулись. Из всей этой компании Вежа уважал лишь одного Исленьева. Уважал за чистоту совести, хотя и относился к нему с каким-то странным снисхождением, объясняя это тем, что Исленьев служил. Мягкотело служил.
…Загорскому удалось навести тишину. Он сделал знак Басак-Яроцкому, чтоб тот продолжал.
Председатель для порядка еще раз ударил в маленький гонг. Бронзовый звук как-то жалобно пролетел над огромным притихшим залом, прозвучал под сводами и умолк.
– Тихо, господа дворяне! – сказал Яроцкий. – Мы специально оставили время для того, чтоб обсудить записку, поданную дворянскому губернскому съезду и подписанную восемью дворянами… Браниборским, Витахмовичем, Вирским, Панафидиным, Яновским… Раткевичем…
– Семь пар чистых, – сказал Кроер, и все посмотрели на него.
– Ямонтом…
– Семь пар нечистых, – сказал Кроер, но уже тише.
– И Мнишком… При этом пан Мнишек поставил подпись только вчера… А господин Раткевич, хотя идея записки была его, снял свою подпись, не соглашаясь с дополнениями, внесенными Браниборским, и согласился снова подписать только сегодня, требуя, однако, возможности высказаться особо.
– …в проруби, – сказал, Кроер.
– Господин Браниборский, – сказал Яроцкий, – идите сюда, читайте.
Браниборский поднялся, чеканя шаг, пошел на подиум. Красная сафьяновая папка с золотыми шнурами зажата под мышкой, голова гордо поднята.
…Достав из папки листы голубой бумаги, Браниборский начал читать, держа лорнет гораздо выше листа.
Все слушали. Это были обычные сообщения о бедственном положении в губернии, о граде, о неслыханной болезни картофеля, когда клубни почти нельзя отличить от грязи, о залоговых платежах, о недоборах… Все знали это, но факты, собранные воедино, звучали более веско и даже устрашающе.
Положение в самом деле было угрожающим.
Покончив со вступительной частью, Браниборский обвел всех взглядом, умолк на мгновение – в зале было тихо – и повысил голос:
– «Для отвращения гибельных последствий несостоятельности владельцев, происходивших от постигших губернию в минувших годах неурожаев, прибегнуть к чрезвычайным средствам, а именно…»
Зал молчал.
– «А именно: изъявить готовность отказаться от крепостного права над людьми и при представлении высшему правительству о нуждах дворянства просить о дозволении составить комитет для начертания на вышеизложенном основании будущих прав и обязанностей владельцев и крестьян».
Молчание было свинцовое, и в этом молчании прозвучал голос:
– Резонно!
И в ответ ему полетело с разных сторон:
– Правильно!
– Хватит уже!
– И они голодают, и нам не мед!
Вдруг взвился над своим креслом Кроер:
– Нет!
Его сумасшедшие серые глаза, расширенные, остекленевшие, казалось, вылезут из орбит.
– Нет и еще раз нет! Кто придумал? Голодранцы придумали! У которых своих душ нет. Зависть их берет! Мнишки придумали, Вирские! Люди с двумя дворовыми. Нищие!
– Я не нищий и не голодранец, – сказал длиннющий, как рождественская свеча, Юлиан Раткевич, желтоватое лицо его было нервно-злобным. – Я не голодранец. А мое отдельное мнение – вот оно. Браниборский предлагает отступить от местного принципа: «Крестьяне не наши, а земля наша» – и от принципа центральных губерний: «Крестьяне наши, а земля – ихняя» – во имя принципа: «Крестьяне не принадлежат нам – земля не принадлежит им». Это, я считаю, нечестно, это лишает крестьян достояния, делает их нищими. А мне, да и всем здесь, не нужны работники-нищие, помощники-нищие. Я сожалею, что позволил Браниборскому дополнять мою записку. Жалею, что теперь остался в меньшинстве с паном Мнишком. Я считаю правильным принцип: «Они не наши, а земля пополам». А то получилось, что я начал это дело потому, что мне лично крепостное право невыгодно. А это не так. Все.
– Ты начинал это дело, потому что ты якобинец, – Кроер кричал с круглыми от гнева глазами, – потому что от тебя несет французятиной. Смотрите, дворяне! Это начало вашего конца!
Зал взорвался шумом. Собутыльники тащили Кроера на место. Раткевич рвался к нему.
– Мужицкие благодетели! – кричал Кроер. – Якобинцы! Княжествами им владеть надоело! Они босяками стать захотели, шорниками!
…Исленьев наклонился к Веже и тихо спросил у него:
– Ну? Ожидали вы этого?
– Давно ожидал, – Вежа смотрел на бурлящую толпу, – но немножко другого.
– Чем вы все это объясните?
– Подлостью, – спокойно сказал Вежа.
– Почему-у?
– Дурак Кроер неправ, – сказал Вежа. – Они не хотят стать ни якобинцами, ни шорниками. Таких среди них – Мнишек да Раткевич. Это святые олухи. Словно кто-то им позволит быть святыми в этом притоне. А остальные? Слышите, как кричат на Кроера? Разве только те, что подписали? Нет, большинство. Большинство против крепостного права. И они не шорниками хотят быть, а богатыми людьми. И вот поэтому я против, чтоб отменили крепостное право в их имениях.
– Н-не понимаю вас, – сказал Исленьев.
– Отвязаться, отделаться захотели от своих мужиков, – сказал Вежа. – Окунуть в голод и нищету… Мне, граф, конечно, не хочется ради внука, чтоб отменили крепостное право… Но если б решили отменить по совести, я первый оформил бы. Грешное, злое дело. Устаревшее.
– Ненужное.
Его уста были полны горечи.
– Когда бабу… целовали, так сережки обещали, а как баба рожать, так они убегать… Было – они наши, потому что земля наша. А тут, выходит, все наше: и деньги под залог, и земля – только они не наши. Зачем они нам с голым пузом? Пусть пo миру идут. Пусть сами за себя платят недоимки, которые до сих пор за них платили мы. А недоимок у этих вон хозяев набралось чуть не со времен царя Гороха… Люди голодные, как им платить? Правительство шло на некоторую отсрочку, чтоб последней шкуры с мужика не содрать. А вы спросите у хозяев: забыли ли они хоть один год мужика постричь? Вот… Вот то-то оно и есть.
– Что б вы предложили?
– Услышите, – сказал Вежа. – Они у меня должны спросить. И я отвечу.
Шум все нарастал.
– Выродки! – кричал Кроер. – Социалисты!
– Кроер, я оборву вам уши, – сказал Раткевич. – Я думаю, вы еще не заложили в трактире вашу шпагу?
Кроер взревел. Вдруг перед ним выросла Надежда Клейна.