– Очень давно. И хотя б… одно письмо.
– Это вы, Ма…Михалина, не ответили мне.
– Я по-прежнему Майка.
Пауза.
– Сходим к Вацлаву. Я из Вежы. Едва успел переодеться.
В «зале разбитой вазы» Стась, Вацлав и Наталка играли в жмурки. Водил Вацак, и Алесь нарочно «поймался» ему.
– Поймал!
– Нет, брат, это я тебя поймал, – сказал Алесь и поднял Вацака высоко-высоко.
– Алеська! Братец! – крикнул Вацак, болтая ногами в воздухе.
– А показать тебе, как барсук детей гладит? – спросил Алесь, прижимая брата к груди.
– Не-а! – Малыш закрыл голову руками. – Против шерсти гладить будешь.
– Ты у меня умный, – засмеялся Алесь.
Майка засмотрелась на него. Высокий, широкий в плечах, он стоял, держа брата, как перышко.
Наталка тихо подошла к Майке и потерлась щекой о ее ладонь.
Алесь, подхватив на руки еще и Стася, взглянул на девушку. Какая-то растерянность снова мелькнула в его зрачках.
– Ну, мальчики, хватит уже, – глуховато сказал он. – Хватит.
– Алесь, – взвизгнул спущенный на пол Вацак, – а Наталка хорошая. А Наталка говорила, что ее не брали, а потом Майка взяла. Она понимает, что мне без Стася и Наталки скучно. Она хорошая.
– Очень хорошая, – сказал Алесь. – Играйте.
Подвел, подтолкнул их к Наталке, обнял всех троих. И тут его рука случайно коснулась руки Майки.
Майка вдруг почувствовала: случилось что-то неведомое до сих пор. Взглянула на Алеся и убедилась, что он тоже почувствовал, задержал на ее плечах и руках какой-то чужой взгляд.
Случилось непоправимое.
А в зале нежно звенела музыка, зовя их к друзьям.
…Они танцевали вальс, и это было страданием. Приходилось держаться как можно дальше друг от друга. И он стал чужим. И они стали чужими. И невозможно было больше танцевать вместе. Потому что все смотрели и все-все видели.
Поэтому Михалина даже обрадовалась, когда перед мазуркой увидела возле колонны двух друзей. Она не любила Ходанского, но теперь он показался ей домашним, дурашливым. Стоял себе, поглаживая золотистый чуб.
Вот заметил ее, наклонился к Мишке Якубовичу и что-то шепнул ему на ухо. Гусар засмеялся, показывая белые зубы. И видно, что дурак, но приятный дурак, тоже домашний. И нет в нем того, что так пугает ее в глазах Алеся. Просто ухарь в блестящей форме. Белозубый и дерзкий, щедрый пьянчужка.
Когда Ходанский пригласил ее на мазурку, она пошла танцевать, даже не взглянув на Алеся. И еще раз с Ходанским. А потом с Якубовичем. А затем еще с Ходанским.
Нарочно не смотрела на Алеся. Только раз случайно столкнулась с ним взглядом и увидела суровые глаза и несчастное, глубоко печальное лицо.
Наконец Алесь увидел, что она незаметно выскользнула на террасу, и решительно пошел за ней.
Над вершинами темного парка трепетали далекие зарницы. В свежем от дождя воздухе стоял влажный аромат сирени.
Алесь прошел в самый конец террасы, куда не падал свет из окна, и там у перил увидел тонкую Майкину фигурку. Майка не обернулась на шаги, а когда он позвал ее, искоса взглянула на него диковатыми и даже разгневанными глазами.
– Что с тобой?
– Так, – опустила она ресницы.
– Ты делаешь мне больно. А я помню тебя.
– Разве?
В ответ он развязал галстук и показал на стройной загорелой шее цепочку:
– Вот твой медальон.
Вместе с железной цепочкой потянулась и золотая. Когда Загорский взял Майкин медальон на ладонь, золотой закачался в воздухе, свисая между большим и указательным пальцами. Тускло сверкающий амулет из старого дутого золота. А на нем всадник с детским припухшим лицом защищает Овцу от Льва, Змия, Орла.
– Все как прежде, – сказал Алесь. – Благородное железо, а в нем прядь твоих волос и надпись по-белорусски… Твой… Первый… Ты помнишь вербу?
– Нет, – ответила она каким-то жестким, словно не своим, голосом. – Не все как прежде.
В первый миг она, пожалуй, обрадовалась, а потом в радость прокралась боль. Она сама не знала, что с ней.
– А у тебя еще один, – сказала она. – Чистое наше железо сменял на золото.
Ей почему-то хотелось еще раз уязвить его. Она не могла иначе, так с ним было теперь непросто.
– Конечно, – продолжала она, – кто же будет ценить простое железо? Кому оно теперь нужно?
– Я…
– Не надо мне твоих оправданий. Защищай свою Овцу, которая первому попавшемуся дарит трехсотлетние фамильные медальоны.
Повернулась. Пошла террасой. Все быстрее и быстрее. Ночь и свет из окон, чередуясь, бежали по тоненькой фигурке.
И началось измывательство.
…Играли в загадки. Тот, кто отгадает, имел право поцеловать ту паненку, которая загадывала. Франс Раубич и чрезмерно оживленный Мстислав так и следили за губами Ядзеньки, когда приходила ее очередь.
– Ядзенька спрашивает: что растет без корня, а люди не видят?
Молчание.
– А главные враги – слизняк и порох, – добавила Михалина.
Франс и Мстислав лезли из кожи вон. Алесь давно догадался, но не хотел мешать им.
Майка залилась смехом. Он звучал весело и немного издевательски, особенно после того, как она взглянула на Алеся.
– Господа, – сказала Майка, – что же вы, господа? Некоторые почти окончили гимназию.
Глядя ей в глаза, Алесь безразлично бросил:
– Камень. Камень растет без корня. Порох разбивает его извне, а каменный слизняк точит изнутри.
Ядзенька протянула ему губы. Молодым людям накрыли головы вуалью. Заиграла на хорах скрипка. И в снежном полумраке Алесь увидел, как опустились ресницы прежней куклы, и понял, что он не безразличен ей.
Когда вуаль с шорохом сползла с их голов, Алесь заметил настороженные глаза Франса, грустно-улыбчивый взгляд Мстислава.
Алесь посмотрел на Мстислава и медленно прикрыл глаза в знак того, что он все понял.
– Загадка про человека, – холодно произнесла Майка.
Загорский видел суженные, чем-то недобрые глаза девушки.
– Боженькин ленок,[98] – сказала Майка, на ходу плетя словесную вязь, – свил с ланцужком ланцужок.[99] Сменял железо на золото. Золотой саблей хочет неведомо какую овечку защищать.
Это была глупость. Нескладная, злая. Никто, конечно, ничего не понял и не мог отгадать.
– Гм, – ввернул Мишка Якубович, смеясь черными глазами, – боженькин ленок – это, конечно же, я.
Захохотал:
– И железо на золото я сменял, взяв на год отпуск. И овец от меня защищать надо.
Алесь смотрел прямо в Майкины глаза.
– Я, – бросил он. – Объяснять не буду, но я. Надеюсь, панна Раубич не откажется, если в сердцах девушек земных осталась хоть капля искренности?
На их головы набросили вуаль. Алесевы глаза смотрели в глаза Михалины. Между ними легко мог бы встать третий – так отчужденно держался Алесь.
– Благодарю вас, Михалина Ярославна, – тихо сказал Алесь. – Я просто использовал последнюю возможность остаться вдвоем. И потом я ведь должен был отгадать. Просто чтоб вы знали, что я ничего не боюсь и ни о чем не жалею.
– За что благодарите? – тихо спросила она.
– За честность. За то, что никого не впустили в нашу детскую тайну. Так, намекнули только всем.
Увидел растерянные глаза и сбросил с головы вуаль. Все, наверно, смотрели с недоумением на две фигуры, которые так и не шевельнулись под вуалью. Ну и пусть.
Вуаль сползла на пол. Алесь подошел к Мнишковой Анеле и пригласил на танец. И, словно в знак одобрения, склонил голову старый Вежа.
Остаток вечера Майка и Алесь танцевали порознь.
Вначале Майку душили гнев и глубокая обида. Но потом она вспомнила, что сама добивалась этого, вспомнила тот страх, который чувствовала, когда Загорский был рядом, вспомнила, с какой радостью, как избавление от смерти, приняла она приглашение Якубовича. И она повеселела.
Вечер показался очень коротким. Она сто раз до этого видела его во сне. Видела этот бал, и музыку, и зарницы за окнами, и немыслимое счастье от танцев и собственной молодости.
Всему этому нельзя, невозможно было возводить границы. А Загорский был такой границей. Пусть привлекательной, но и страшной в своей беспрекословности.
Она танцевала, и ей хотелось танцевать, как иногда хочется спать во сне. И потому, когда вдруг танцы окончились, когда пригласили на ужин, на глазах у Майки появились слезы. Так не хотелось этого ненужного ужина, так не хотелось тратить время.
За ужином опьянение от танцев прошло. Она заметила, что Алесь так и не пришел, не сел за стол.
К концу ужина исчезла из-за стола Ядзенька. А потом незаметно сумели удрать Мстислав и Франс.
Мишка Якубович сидел напротив, шутил, скалил белые зубы. Черные глаза нахально и дерзко смеялись. И вдруг Майка почувствовала, как рождается в душе тревога. Она не знала, откуда она, эта тревога. Казалось только, что теряешь что-то очень важное. Наконец она не выдержала и под умоляющим взглядом молодого Ходанского поднялась с места и оставила застолье.
Вышла на террасу – никого. Обложенный тучами, словно в мешке глухо высился загорщинский парк. Зарницы стали ярче. Они полыхали и полыхали. Это, видимо, от них делалась нестерпимой тревога.
Майка обогнула дворец. Слегка хрустела под ногами галька.
От площадки с качелями долетел голос Ядзеньки:
– Алеська! Куда это ты исчез? Иди к нам.
– Что это вы, как маленькие, с бала да на качели? Платье изомнешь, – сказал Алесь.
– Алесик, дорогой, смотри, какая ночь! Какие зарницы! Только и качаться.
Заскрипели в тишине канаты, – видимо, Алесь сильно нажал ногами на доску качелей.
Майка подошла совсем близко. В этот момент вспыхнула зарница, и девушка увидела Алеся, который возносился головой прямо во вспышку.
Он, казалось, был выше деревьев, выше столбов качелей, выше всего на земле.
– Алесь! Алесь! Ну ты прямо словно архангел! И голова в тучах! – кричала Ядзенька.
– Архангел с рожками и хвостиком! – смеясь, сказал Мстислав.