Лед растаял. Перестало быть неловко Алесю. Все засмеялись. Да только смех еще звучал не очень весело.
— Что же вы, например, ели сегодня на завтрак, мой маленький? — спросила пани Антонида,
— Сегодня... на завтра? — недоуменно переспросил Алесь.
— Антонида, — обратился к ней пан Юрий, — он понимает это не лучше, нежели французский. Если можешь, говори по-мужицки.
— Что ты ел сегодня... на сняданне? — спросила мать.
— Крошеные бураки, — басом ответил медвежонок. — И курицу ели... Зарезали по этому поводу старого петуха... Марыля сказала: «Все равно уж, так пускай хоть паныч-сынок помнит».
Мать улыбалась, ее забавляли «крошеные бураки».
— Жорж, — вымолвила она, — неужто старый петух для них — праздник? И как мог жить малыш? Зачем такая жестокость со стороны старого Вежи?
Шоколадно-матовое лицо отца помрачнело.
— Я виноват перед тобою, Антонида. Отец сделал только легкий намек на то, что Алеся желательно отдать на «дядькованье». Остальное домыслил и решил я. Когуты — лучшие хозяева. Мастера. Честные, здоровые люди.
Его сильные руки сжали край скатерти.
— Видишь, ты и все считали меня легкомысленным. Я не хотел, чтобы сын пошел в меня. Я хотел, чтобы он был сильным, весь от этой земли. Пускай себе его не кормили каплунами. Ты посмотри на большинство его одногодков: изнеженные, ослабшие. Всегда хорошо делать, как делали деды. Они были не совсем глупы. Я хотел, чтобы из него вырос настоящий пан, сильнее хлопов не только умом, но и телом.
Помолчал, Потом продолжил:
— Сын графа Ходанского, дороженького соседа, едет по дороге между льнов и говорит всерьез, что мужички будут с хлебом. Какой из него будет хозяин? Какого уважения ему ждать от крепостных? А этот будет другой... Несколько лет среди житников, простая здоровая пища, много воздуха, физические упражнения, размеренная жизнь. А лоск мы ему вернем за какой-нибудь год.
Хитровато улыбнулся в усы.
— Поел, сынок? Но вот тебе. Это засахаренные фрукты. Это называют цукатами. Можешь взять к ним чашечку кофе.
Густая коричневая струя побежала в маленькую — с наперсток — чашку. Мать с любопытством, даже немного брезгливым следила за тем, как сын берет загорелой лапкой цукат, настороженно кладет в рот.
Первое попавшееся на язык понравилось Алесю: сахар, который иногда привозили детям в Озерище. Но дальше зубы влезли во что-то вязкое, — груша и не груша, — неожиданное и потому противное.
Он выплюнул под стол.
— Невкусные твои... марципаны.
Лицо отца помрачнело, так как на глазах матери выступили слезы.
— Ты не права, Антонида, — отметил он. — Я счастлив за хлопца. У его друзей желудок уже сейчас навсегда испорчен лакомствами. А этот будет, если понадобится, варить железо. Быстроногий, ловкий, здоровый. Надо ведь кому-то тянуть по земле род следующее тысячелетие.
И он, прижав жену к себе, поцеловал ее в висок.
— Ah, Georges, — обрадовалась она, — иногда ты такой, что я начинаю очень, очень любить тебя.
Отец встал.
— Пойдем, сынок. Буду тебе все показывать. А вы оставайтесь здесь, пан Адам. Сегодня докладов не будет ни у вас, ни у главного управляющего. Посидите здесь с женой, попейте кофе... Кстати, жалованье получите через неделю, за все три месяца.
— Что вы, князь, — покраснел Выбицкий. — И так бардзо задоволеный. Что мне надо, я один.
— Ну вот и ладно... Идем, Алесь... Что сначала, сады либо дом?
С Алеся было уж достаточно дома. Надо было хоть на короткое время спасаться, и потому он бросил:
— Сады.
Они спустились с террасы на круг почета и углубились в одну из радиальных аллей. Лишь здесь Алесь почувствовал себя лучше, так как все вокруг было знакомо: деревья, трава возле их корней, гравий под ногами.
Некоторое время шли молча. Потом отец, как-то даже виновато, попросил:
— Ты люби ее, Алесь... Люби, как я... Она мать тебе... Ты не гляди, что она строгая... Она, брат, добрая.
И его простоватое красивое лицо было таким необычайным, что Алесь опустил глаза.
— Буду ее любить... Что ж, если уж так получилось.
Отец повеселел.
— Ну вот, вот и хорошо... Ты не думай. Вот придет день пострижения в юноши. До этого дня будут тебя, брат, шлифовать... с песком, чтобы не плевался... марципанами. А потом, когда только захочешь, будешь ездить и к Когутам, и в соседние дома. Я тебя ограничивать не хочу, не буду. Расти, как трава, как Бог повелел. Это лучше... Коня тебе подарю — так до Озерища совсем близко будет, каких-то десять верст. И помни: ты здесь хозяин, как я. Приказывай. Приучайся. Я думаю, будем друзьями... А за Когутов не бойся, будет им хорошо.
— Я и тебя буду любить... батька.
— Ну, вот и хорошо, братец. Идем.
Аллея вывела их через парк и плодовый сад к длинным серым зданиям под черепицей. Строения окружал глубокий ров, заросший лопухами и манжеткой. Под их поднятыми зонтиками струилась вода. Подъемный мосток лежал надо рвом.
— Тут псарня и конюшни, — показал отец.
На манежной площадке гоняли на корде коней. Англичанин-жокей, длиннозубый и спокойный, как статуя, стоял на обочине, постукивая плеточкой по лакированному чеботу. Невозмутимо поздоровался с отцом за руку.
— Что нового, пан Кребс?
— Этот народ... — Англичанин отвел в сторону сигару, зажатую между простыми, как карандаши, пальцами. — Ему бы ездить по-цыгански, без всякий закон... Сегодня засеклась Бьянка.
— Может, оно и лучше, — рассуждал отец, — я всегда говорил вам, что следует готовить на скачки Змея.
— О, но! — запротестовал англичанин. — Но, Змей! Стать Змея не есть соответствующая стать. Посмотрите на его бабки. Посмотрите — Мэри его мать, — посмотрите на ее калмыцкую грудастость и почти вислозадость. Но, но!
С манежа собирались к ним конюхи. Старший конюх, Змитер, обожженный солнцем до того, что кожа лупилась на носу, как на молодой картошке, снял шапку.
— Накройся, — бросил отец. — Знаешь — не люблю.
Змитер неискренно вздохнул, накрылся.
— И не вздыхай, — продолжал отец, — не подлизывайся. Чует кошка... Было тебе приказано бинтовать Бьянку или нет?
— О Змитер, бестия Змитер, — не унимался англичанин, — хитрый азиат Змитер. Все они в сговоре, они не хотели Бьянки, они хотели выпустить местного дрыганта... совсем как сам пан-князь Загорский.
Глаза отца неуловимо смеялись, очень синие и простодушно хитрые, как у молодого черта.
— Что ж поделаешь, мистер Кребс. Тут уж ничего не поделаешь. Видимо, будем выпускать на скачки трехлеток Змея, Черкеса и Мамелюка.
И взревел на Змитра:
— Еще раз такое — не пошлю покупать коней. Кукуй себе в Загорщине.
Вздохнул.
— Подбери для паныча кобылку из более смирных и жеребца.
— Глорию разве? — спросил Змитер.
— Чтобы голову свернул?
— Что вы, господин, не знаете, как ездят мужицкие дети? Они с хвоста на коня взлетают, черти... чтобы лягнуть не успела.
— А мне не надо, — пояснил пан Юрий. — Мне надо, чтобы он за какой-то месяц научился ездить красиво, а не по-хлопски. Потом дадим и настоящего жеребца.
— Ладно, — согласился Змитер и пошел в конюшни.
Алесь взглянул на англичанина и неожиданно заметил, что глаза его смеются.
— Так это молодой князь? — понял англичанин. — Будущий хозяин?
— Да, — подтвердил отец.
— Новый метла будет мести по-новому, — откровенничал Кребс.— Кребс пойдет отсюда вместе со знанием лошадей и строптивостью. А?
— Можно мне сказать, отец? — спросил Алесь.
— Говори.
— Вам не надо будет идти отсюда, пан Кребс. Вы хороший. Вы останетесь тут, и я вам буду больше платить.
Отец улыбнулся. Холодные глаза Кребса потеплели.
— Гуд бой, — обрадовался он. — Тогда и я буду делать молодой пан хорошо. Я научу пан ездить, как молодой лорд из лучших фамилий. — И, глянув на пана Юрия, добавил: — И он никогда не будет заставлять состарившегося уже тогда Кребса поступать против совести... и обманывать его. А Кребс сделает, чтобы трехлетки пана были лучшими даже в Петербурге.
Посрамленный отец отвел глаза.
— Вам не придется ждать, пан Кребс. Я увеличиваю вам жалованье вдвое.
— Зачем мне это? — удивился Кребс. — Лучше бы не надо стоять на своем. Настоящий лорд не входит в сговор с конюхами и против своего же знатока, который хочет сделать конный завод лорда лучше всех.
— Ладно уж, Кребс, извини, — сказал отец. — Больше не буду. Делай себе что хочешь.
Конюхи повели перед людьми на обочине коней.
Среди них Алесь заметил одну, маленькую и статную, как игрушка, всю удивительно подобранную, чистенькую и как будто атласную. Масть кобылки была мышастая, ушки аккуратненькие, копытца как стопочки.
— Эту, — показал Алесь.
Англичанин оживился.
— У молодого есть глаз... Стоит учить... Красавица кобылка. Как молодая леди... Головка маленькая, но не злая; шея — чудо шея.
Обратился к отцу.
— Но ваши имена... Бог мой, что за имя... Для такой леди и вдруг: Ко-сюнь-ка.
— Косюнька! — визгнул обрадованный Алесь и бросился к кобылке.
— Сахар возьми, — предупредил отец.
Алесь совал под храп Косюньки кусок сахара, и она бережно хлопала его по ладони теплым твердым храпом.
— Косюнька моя, Косюнька.
И Косюнька дунула в плечо мальчугану теплым и приятным.
— Ведите ее, — произнес отец. — Выбирай второго, Алесь.
Опять пошли кони, и каждый был красив, будто во сне, но какой-то не тот, без связи, ведущей к человеческому сердцу.
— Привередлив, как Анеля Мнишка, — заметил отец.
Но он напрасно говорил это, так как в тот же миг из ворот конюшни появился Он, тот, без кого жизнь не могла иметь смысла. Его вел под уздечку худой и подобранный парень, и Он, дурачась, делал вид, что хочет схватить парня зубами за плечо.
Он был красивее всех на земле, красивее всех зверей и всех людей. Он шел, пританцовывая на каждом шагу, неизмеримо горделивый от здоровья, силы и невозможной своей красоты.