У него будет самая лучшая и самая красивая в мире жена.
— Слышишь, соловьи? — спросил он. — Как ты догадалась отворить окно?
— Я испугалась, что все это будет в четырех стенах. Люди не понимают, как это страшно. Это как... плаха. Но иначе было нельзя. Там холод и ночь.
— Летом было бы не так. Поляны. Медуница.
— Лучше?
— Что ты. разве может быть лучше. Хорошо, что ты отворила окно.
Сочные, добрые трели соловьев, кажется, заставляли дрожать землю. Они были такие свежие и холодные, эти трели.
— Я, наверно, очень плохая...
— Почему? — спросил он.
— Так не делают, так нельзя... я знаю. Но ты все-таки обними меня.
— Я хотел сказать тебе то же ... Но я тоже думал, что так нельзя
Их улыбки были рядом.
...Опершись на локоть, она смотрела на него.
Не по возрасту могущественные плечи, широкая, как на греческих статуях, гладкая грудь, руки, вытянутые вдоль тела, которое от груди и вниз, становилось уже и уже. Совершенная закинутая голова.
Он тоже смотрел. Руки нежные и тонкие. Волосы искрятся. Чудной красоты рот слегка припух. Глаза во тьме большие-большие.
Гелена перекладывала волнистые пряди его волос.
— «В багрянопером шлеме и крылатом...»
— Ты помнишь? — спросил он.
— Конечно.
— И я. Ты была такой... Внезапно вышла в развевающемся плаще — даже волосы на голове зашевелились. Мне тогда казалось, что ты была вдвое выше других. Это не так, но глаза у тебя сейчас больше, чем у всех людей на земле.
— А тебя я сначала и не видела. Сидит кто-то рядом со старым паном. И вдруг крик. Бог ты мой, какой! Даже стыдно стало, что кто-то так верит. Я забылась и взглянула... Вежа почему-то потом ничего мне не сказал.
— Еще бы, — улыбнулся Алесь. — Я даже не замечал тогда, что этот семинарист-автор подвел к Могилеву... море.
— Нет, не то... Я взглянула и увидела мальчишку — я и сама была ребенок. А потом ты пришел вечером и сказал, что чудеса должны всегда сбываться. И я улыбалась, а потом прекратила улыбаться.
Он поцеловал ее руки.
— Я очень жалел тебя. И эта жалость была как любовь. И еще было что-то высшее. Я от него и сейчас не могу избавиться... Не верю, что ты тут, что моя... Это как самое великое чудо.
— Глупыш, я весьма обыкновенная.
— Не верю. Мне и сейчас кажется, словно ты пришла ко мне, а потом запылает заря — и ты поднимешься туда.
— Так и будет. Только не туда, а в чащу. Где даже в полдень — тень.
— Что такое? — недоуменно спросил он.
— Потом... И вот ты пришел... Я поняла это как предначертание.
Улыбнулась:
— Для иных довольно банальная история: бывший пан и его бывшая актриса. Но ты никогда не был паном. Ни единой минуты.
— Один вечер. И не паном, а рабом того, что ты сделала со мной.
...Соловушка пел. Отвечали ему другие.
— Слушай, — сказала она, и он не заметил за ее внешне спокойным тоном чего-то глубоко затаенного. — Ты чудесно читаешь. Помнишь, ты читал нам однажды, когда мы попросили, английские стихи? Лучшее, что я когда-либо слышала.
— А, помню... «Аннабель Ли» Эдгара По.
Из тучи холодной повеяла буря,
Сразившая Аннабель Ли.
И, верьте, — ни ангелы в небе высоком,
Ни демоны в недрах земли
Не могут разрушить святого союза
Меж мною и Аннабель Ли.
Он обнимал ее, а где-то за окном тянулась к звездам вампир-трава.
Где навеки тебя погребли
На береге дальней земли!
— Спасибо тебе, — дивным голосом промолвила она.
Она почти успокоилась. Она все-таки услышала от него слова любви, хоть и обращенные к другой.
...В этом голосе был легкий акцент, с которым говорят в Дреговичах. Немного детский акцент, который рождал мягкую жалость, стремление защитить ее.
...Алесь лежал на спине, ощущая, что какая-то неизвестная сила вот-вот, вот сейчас поднимет его и он без единого движения так и поплывет над кронами деревьев, над кручами Днепра. И вдруг что-то толкнуло его, словно оборвав полет.
— Почему ты говорила о чаще, где даже в полдень — тень.
Она почувствовала: пришло время. Больше молчать было нельзя. С каждой минутой они больше и больше привязывались друг к другу. Особенно он. Ведь у него не было ее мыслей и ее твердого решения.
— Я просто решила отдать тебе все, когда пришло время.
Алесь резко обнял ее... Глаза смотрели на него сурово... Пальцы трепетали в волосах. И вся она словно влеклась к нему и одновременно сторонилась.
— Ты не должен, — заявила она. — Не должен.
— Я хочу, я люблю тебя.
— Не меня, — воспротивилась она. — Тебе нужна другая. Ты любишь ее. Ты еще не понимаешь этого, но ты любишь ее.
— Нет, — сказал он. — Нет.
— Да, — настаивала она. — Эта ненависть — это просто ваша молодость. Неуравновешенность.
— Так как же тогда?!
— Ты хочешь спросить «зачем»? — Она горько засмеялась. — Тебе были нужны вера и сила... Большое мужество и уверенность. Твердость. Мальчик мой, дорогой, — она ласкала его волосы, ты дай мне слово... Тебе не надо больше никогда быть со мной.
— Когда? — наконец, под страшное падение сердца, поверил он. В его голосе жило холодное отчаяние.
— Скоро, — смилостивилась она. — Я скажу тебе.
— И ты могла?..
— Бог мой. Это так мало.
— А изувеченная жизнь?
— Я не собираюсь ее предлагать кому-либо еще... И потом, кто мне ее дал?
Он поверил: переубедить ее нельзя.
— Будь мужчиной, — тихо произнесла она. — Рядом или далеко — я всегда буду помнить тебя и следить за тобой. Едва только тебе будет вот так и никого не будет рядом — я приду. Я даю тебе слово, первый мой и последний.
Он сел, опираясь на одну руку, и начал смотреть в ночь за окном. Он молчал, хотя ему было плохо. Но он стал другим за эти несколько часов. Он не знал, что это качества настоящего мужчины. Но он теперь ни за что не согласился бы страдать на глазах у других. Он знал, что он никогда в жизни не заплачет, кроме как по безвозвратной утрате, которая есть смерть. Просто будто бы разучился. Знал, что никогда не выйдет из себя, убеждая твердую решимость. Ни за что не согласился бы упрашивать, так как это унижает.
Под его болью жило уважение к словам такой женщины. Она не лжет.
Алесь смотрел в ночной парк, где замирали в трелях последние соловьи.
Была боль и было мужественное примирение. Все равно, все равно звезды стали звездами, мир — миром, а человек -— человеком.
И он вдруг полной грудью, расширенными глазами, всем сердцем, мощно стучащем в груди, ощутил великую даже в страданиях гармонию того, что жило, пело и двигалось на земле...
...На всей земле, и всего, что есть на земле.
Он повернулся к женщине и, опершись на кулаки так, что они были возле самых ее тонких плеч, сверху смотрел на нее. Долго.
— Иди ко мне, — тихо прошептала она.
И он, в молчании, почти угрожающе опустился в ее объятия.
VI
На Днепре стоял сильный паводок. Выше Суходола большая река разлилась на двенадцать верст. Солнце играло в ней, и рядом с этим мощным сиянием мизерными казались блики монастырских куполов на том берегу.
На вспаханных огородах земля была черной, лоснящейся на отвалах, и ослепительно белые яблони стояли на черном, как невесты. Вот-вот должна была зацвести сирень.
Золотыми подкрыльями трепетали на коньках и возле скворечен прошлогодние скворцы. Это была их первая настоящая весна.
И городок, и деревни вокруг, если влезть на конек высокой кровли, ближе к скворцам, казались букетами снежных цветов. И только наметанный глаз видел серый цвет в этом белом разливе. Так как это было цветение.
Грязновато-белое от тычинок цветение яблоневых садов.
На разливе, среди могущественных дубов, стоявших по пояс в воде, приткнулись друг к другу несколько челнов.
На верхушке одного из зеленых богатырей шевелился маленький отсюда человечек, головастый Левон Кохно.
Его старшие братья — широколицый добродушный Петрок, белесый, даже седой, Иван, тонкий и ловкий, как вьюн, Ципрук и ворчливый телепень Макар — сидели в одном их челнов. Различные и похожие. С большими иконописными глазами. Губы розовые, носы с легкой горбинкой.
Другой челн — другие и люди. На корме сидел Ципрук Лопата из Озерища, глава большого рода из сыновей, дочерей и сдольников. Огромный, как медведь, угрюмый, глазки маленькие, сонные. Рассматривал весло, словно ничего интереснее не могло быть. В его лодке, между мокрых сетей, рыбы и стёбел, на ядовито-зеленом от воды сене сидели три сына — смотрели на отца, чтобы знать, что делать.
Старший, Юльян, держал на коленях — как отец весло — кремниевое ружье с граненым стволом и темным пудовым прикладом. По прикладу вилась врезанная в древесину и расплющенная молотком медная проволока. Для украшения... Ширококостное лицо Юльяна с очень широким, но красивым ртом и сильными челюстями было бледным.
Перед ним сидел второй сын, Автух. Чистенькая белая сорочка. На ней — тулуп без рукав, овчиной наружу. Белые длинные волосы спутались, падают клоками чуть не до плеч и прикрывают лоб. От этого за версту несло беспорядочной свободной силой. Выпуклая, как бочечка, грудь, толстые руки. А лицо худое, хоть и ширококостное, и все в мускулах возле челюстей, рта и щек.
Казалось, однако, что он немного более незлобивый и добродушный, нежели братья. Да этому и удивляться не приходилось, принимая во внимание его силу. Несколько минут назад он взял было и плюнул в воду. Ципрук толкнул его в грудь суховатым острым кулаком: «Ты что, батьке в глаза?!» Автух только губы вытер, забормотал: «Чего ты, чего?..» Ципрук посмотрел на него с угрозой: «Н-ну». И Автух послушно склонился и глотнул, не желая, немного мутной днепровской воды.
В носу лодки лежал, опершись локтями на мокрое стебло, млад- ший из присутствующих Лопат — Янук. Волосы тоже спутаны, рот тоже большой и жестокий. А глаза — больше, нежели у всех братьев, задумчивые, немного жестокие.