Колосья под серпом твоим — страница 11 из 183

Белый как снег и белее его, с маленькой нервной головкой и длинной шеей, весь совершенство и без единого изъяна, он ко­сился золотым и слегка кровавым по белку глазом, а его хвост и грива, невероятно длинные и мягко-золотистые, шевелились неж­ными волнами.

«Вы, маленькие людишки, — кажется, говорил взор коня. — Что мне до вас? Я позволяю вам осквернять ногами мои бока лишь потому, что делаю вам одолжение. И так будет, пока я не найду того, кого полюблю. А над тем буду паном, ведь я бог, а он только человек...»

Отец взглянул на Алеся и вздохнул: все было понятно.

— Логвин, — обратился отец к конюху, — веди Ургу сюда.

Молодой и серьезный парень подвел араба к ним.

— Будешь конюшим молодого пана, Логвин, — пояснил пан Юрий. — Будешь знать лишь его. Ургу подготовь. Через месяц он понадобится. И ты, Змитер, знай: Логвину положены только Косюнька и Урга. Ничего больше.

Логвин улыбнулся скромной хорошей улыбкой.

— Паныча намуштровать, — продолжил Загорский. — Научить скрести, чистить, мыть, ухаживать за копытами. Научить лечеб­ным травам для лошадей.

— Сделаем, — согласился Логвин.

— То тогда прощайте... Прощайте, мистер Кребс.

Они прошли конские дворы и подошли к старосветской камен­ной псарне. Человек средних лет, с заметной уже сединою в длин­ных усах, бурый, как обкуренная пенковая трубка, медленно шел к ним. На поясе, ладно перехватывающем его зеленую венгерку, висел длинный медный рог.

— Карп, промолвил отец, — старший доезжачий. С этим, брат, держи ухо востро. Сур-ров.

Карп подошел к ним и, не здороваясь, начал докладывать звонким и слегка сипловатым, доезжачим голосом:

— Юнка отошла, пан Загорский.

— Знаю, — сказал отец, — старость. А хорошая была.

— Знайд, помните, от своры отбился. Так подхватил, видимо, от какой-то деревенской суки, почесуху. Мазали прозрачненьким березовым дегтем и окуривали. Через две недели будет как стек­ло... Стинай окреп... И еще, Аза имела честь принести щенков.

— Вот это хорошо. Идем, Карп.

Псарня внутри была полутемной, с узкими окошками. Около полусотни собак различных пород и мастей лежали и ходили по загородкам. Тут были выжлецы, гончие, норные, датские пиявки для медвежьей охоты. Брудастые, щипцовые, комколапые... Но мальчик еще не мог отличать их, и потому особенно заинтересо­вал его пестрый ньюфаундленд, с доброго теленка ростом, и угол хортов.

Хорты были все белые, с длинными щипцами. Большущие их глаза были как черные сливы.

Отец на ходу давал советы, которые Карп слушал почтительно, но с каким-то своим мнением.

— Пошли бы вы уже, князь, к Азе, — попросил он. — Волнуется.

По коридорчику прошли в родильную. Здесь, в плетеной кор­зине, лежала на овсяной соломе черная с белым сука испанской породы и махала кургузым хвостом. Возле ее сосков попискивали теплые щенки.

Увидев хозяина, Аза тонехонько залаяла. Огромные, все в мел­ких завитках, черные уши раскрылись.

— Видишь, — объяснил Алесю пан Юрий, — на уток и тете­ревов лучше не бывает. А какая аккуратная: и шерсть на ножках, как бахрома на мексиканских штанах. Не собака, а аристократка.

— Я возьму одного щенка, — попросил Алесь.

— Ну вот, — заключил отец, — сейчас имеешь все. А имя ей будет — Алма.

Ходить пришлось долго. Осматривали поля, не очень хорошие, осматривали винокурню и — издалека — богадельню. Возле тро­пы, ведущей туда, случайно подслушали разговор двух старух. Стояли, опираясь на палки.

— Ты куда идешь?

— А?

— Куда идешь, говорю?

— А-a... В анвалидный дом.

— Ну и как там?

— Ничего-о.

— Кормят хоть хорошо?

— Хоро-ошо. Ушат крупяного супа дадут на неделю, кроме су­хого, то хочешь сразу съешь, хочешь — раздели.

И этот разговор испортил парню всю радость от Урги, Косюньки и Алмы. Не поднимая глаз, он глухо спросил отца:

— Это правда, что им сразу дают?

— А что им, плохо?

— Но почему сразу?

— Люди не хотят идти работать на них.

Алесь подернул головою.

— А ты побольше заплати. Нельзя ведь так. Нельзя, чтобы ста­рикам плохо. Старикам надо, чтобы каждый день горячее, и чай каждый день, чтобы позабавиться, и мяса хотя бы раз в неделю. И рыбу. И чтобы человек присматривал и стряпал им каждый день, разве ж они сами могут, старики?

Отец удивленно посмотрел на него.

— Ладно, — согласился он. — Сделаю. Тут ты прав, маленький человек.

— То-то же. Ты сделай.

Сели отдохнуть в парке, на скамейке из неошкуренных бере­зок. Отец покручивал волнистый белесый ус, с улыбкой погляды­вал на сына. Его загорелое лицо казалось оливковым от подвиж­ной тени деревьев.

— Добрый ты, сынок. Я вот купил у троюродного брата мате­ри, у Кроера, сахароварню. Пришел — а работники все в масках, чтобы не ели сахара. Это Кроер придумал.

— Ну и дурак, — оценил Алесь. — Я и слышал, что гадина.

— Да и не в том дело. Нельзя позволить такого издевательства. Что ж они, быдло, эти люди, что ли? Я снял... Но ведь нельзя угож­дать. Будешь сладким — погибнешь. Богатства одного человека на всех недостанет. Знаешь, сколько дворян на Могилевщине?

— Нет.

— Потомственных где-то около двадцати семи тысяч, лич­ных — около трех с половиной, но эти не в счет. Так вот, из этих двадцати семи тысяч имеют право голоса на выборах в губернское собрание только пятьсот восемьдесят два. А крестьян в губернии восемьдесят семь тысяч пятьсот шестьдесят одна душа — по три души на одного дворянина. Мелкая шляхта — это бочка с поро­хом. Ненавидят и нас, и крестьян. А у тебя с братом семь тысяч хозяйских душ. Ты со временем двадцатью девятью тысячами бу­дешь владеть. Третьей частью всех душ губернии, не считая тех, которые за ее пределами. И если будешь доверчиво смотреть в хищные пасти — живого проглотят.

— А зачем она мне нужна, эта, третья, — спросил Алесь.

Отец остолбенел.

— Ну, хоть бы для того, чтобы быть добрым к большему ко­личеству христиан... Ты не Кроер, не Ходанский, не Таркайла... Наши люди Бога молят, чтобы не попасть от нас к ним.

— Все равно это никуда не годится. Пускай добрый ты. Пускай до6рым буду я. А что, когда умрем? Они ведь тогда родственникам перейдут, по-видимому... тем. Куда ж такой порядок годится, если не знает, что с ним будет завтра? И люди на деревне так говорят и, наверно, боятся.

— С нами ничего не. произойдет, — отметил отец. — Не то переживали. Восемьсот лет за плечами. И вера в будущее, я не боюсь ни чумы, ни войны, ни политических убийств, ни рудников. Слава Богу, всего было. Худшего не будет.

Помолчал, водя прутком по песку.

— Дело в том, что ты принадлежишь к самому удивительно­му сообществу на земле. У этого клана было славное и грозное прошлое — но и тогда у него не было имени. У этого клана со­временное, хуже которого трудно найти, и будущее, теряющееся в тумане неизвестного. Это общество не имеет своего лица — и угрожало когда-то землям ордена. У него нет души — и оно вызы­вает могущественный взрыв сил у каждого соседа, коснувшегося его. Тогда оно дает такие взлеты гения, у всех вызывающие удив­ление. Порой оно исчезает, как река под землей, чтобы всплыть в совсем неожиданном месте. Ежеминутно гибнет и одновремен­но живущее, как никто. У тебя нет признаков, и именно в этом большие твои преимущества. Ты безлик и ты многолик, ты ничто и ты — все. Ты кладовая самых невероятных возможностей. И ты гордись этим, гордись своим могуществом, гордись тем, что ты — это ты. Не имеющее названия, — нельзя уничтожить. Бесформен­ное — нельзя заковать в цепи. Но верь, придет время... Когда всем нам надоест лживая идея величия за счет соседа — понадобится такое общество, которому дорог каждый двуногий на земле. И по­тому сберегай, запасай силы для того великого дня.

Пан Юрий посмотрел на фигуру сына и вдруг спохватился.

— Ах, Боже, ты ведь еще много чего... Да ладно, ладно... Я, по­нимаешь ли, и говорить не могу. Не мое это дело, я человек про­стой. Вот охотиться да собачничать — это уже другое.

Опять миновали дом с серебристыми фонтанами итальянских тополей. От бокового входа в него тянулась узкая аллейка. В конце ее стоял тот круглый павильон, который заприметил Алесь, подъ­езжая к Загорщине. Крыша этого павильона прерывалась по кругу сплошным стеклянным окном, а выше стекла возносился изящный круглый купол.

— Церковь, что ли? — спросил Алесь.

— Это картинный павильон. Кстати, ты пока мало что еще пой­мешь. Я хочу тебе показать лишь одну картину.

И он отворил дверь. Ошарашенный мальчик даже голову в пле­чи втянул, столько тут было истошного крика, беззвучного ше­лестения ангельских крыльев, перекошенных в молчаливых воз­гласах ртов.

— Тут, братец, все есть. Лучшая коллекция лишь у твоего деда... Вот смотри.

Прямо перед ним висела на стене довольно большая картина в тяжелой, потемневшей от времени золотой раме. На картине был пейзаж, каких не бывает — прозрачно-голубой и неуловимый.

— Мантенья, — пояснил отец, — знаменитый итальянский ху­дожник.

Пейзаж проглядывался сквозь ветви высокой яблони с золоти­стыми плодами. А под деревьями шел куда-то молодой человек и вел за уздечку белого коня. На человеке была круглая шапочка; длинные рукава чудесного наряда относил ветер.

У человеке были темно-серые широкие глаза и прямой нос.

— Весь день думал, на кого ты похож, — признался отец. — И вот вспомнил. Да это ведь ты, это ты с белым конем. Это ты и Урга. Как две капли воды.

Ах, как не отступал от Алеся все эти дни белый конь! И все это было как сон. И вот сейчас он сам, сам Алесь, шел с белым конем в какую-то голубую даль.

V

Так пошли дни.

Каждый из них был непохож на другой, и все-таки неуловимо похож. Это потому, что каждый был откровением и неожиданно­стью.

Алесь брезгал новым положением: чрезмерной нежностью ро­дителей, неуместными обычаями дворца — и неосознанно гордил­ся этим, ведь он был подросток, ведь ему уже, как каждому под­ростку, хотелось утверждать и устанавливать свое «я».