Колосья под серпом твоим — страница 110 из 183

— Это почему? — спросил Петрок.

— Куда дочь... отдает? — пояснил сонный Автух. — С кем... породниться хочет?

Андрей страдальчески покраснел. Разговор все время скакал вокруг опасного: Ходанский — Раубичи — предложение дядькованого брата... Вот-вот...

— Волка к волку тянет, — угрюмо отметил Корчак. — Идет, пускаем огонь.

Лицо Кондрата сияло гневной радостью.

— Раубича, — словно не мог оторваться от этой фамилии, повторил он. — Змей гонять собрались, а про гадюку никто не вспомнил. Ходанских жечь надо.

— Неужели только жечь? — это спросил усмешливый Левон с верхушки дуба.

— Истребить, — уточнил старый Лопата.

— Значит, так, — подытоживал Корчак. — Как только тут успо­коятся — пускай даже через год — собираемся и идем. Сначала делимся на две гурьбы. Одна — на Кроера. Вторая — на Ходан­ских, оттуда...

— На Раубича, — продолжил Кондрат.

— ...на Раубича, а потом, Брониборского пеплом пустив, на по­мощь тем, кто в Кроеровщине.

— Почему так неровно? — спросил Янук.

— Очень просто, хлопчик, — ответил Корчак. — Ты там не был, а я имел счастье. У него этих собутыльников, загоновых пропойцев, сотня, да и черкесов он вряд ли отпустит. Знает. Малой кровью не обойдется. Так что одни осадят, чтобы сорока не про­летела, подкрепление не позвала. А другие дела свои сделают, да и придут.

Синее море паводка лежало вокруг. Скакала по нему золотая рябь. С верхушки дуба раздался вдруг голос Левона:

— Челн с этими двумя.

Люди начали собираться, отвязывать челны. Левон ловко, как куница, спускался с дерева.

— Поговорили, — сказал Корчак. — А жаль, нельзя... Мужик рядом. Подплыть бы да отправить этого кувшинки растить.

И тут Андрей с удивлением увидел, как страшно — никогда в жизни такого не видел — изменился в лице брат.

Кондрат Когут ловко, как кошка, не опираясь руками, встал на ноги: душегубка почти не закачалась.

— Ты пожалеешь, если тронешь его или кого-либо из Загорских.

Корчак покраснел. И сразу на этом загорелом лице выступили два, крест-накрест, шрама: следы корбача Кроера. Они были едва заметны, но догадаться — кто знал — можно было.

— Ого, — взвился Корчак. Ну-ка.

Под свиткой, возле ног Покивача, шевельнулось дуло ружья. Кондрат взял в руки свои острогу.

Корчак обвел встопорщенных противников глазами и сдержался.

— Толкуй.

— Он мой брат. И этого достаточно.

— Оно и видно, что панские лизунчики, — встрял Янук. — Пан­скую землю панскими конями пашете. На панские деньги Павлюк с Юрасем школку закончили...

Он умолк. Широкий, белый — наточенный — трезубец остроги висел на уровне его глаз.

— Лизунчики... — нервничал Кондрат. — Мы, Янучок, не ли­зунчики, а дураки, если с такой сволочью, как ты, вместе головы слагать собираемся. Не следовало бы. А ты ж, наверняка, слышал, чьей волей та девка Ходанских землю да свободу получила? Не твоей. И чьей волей барщины на этом клочке почти нет, тоже слы­шал. И что сам ты ни насилия, ни сгона не знаешь... И на кого по этой причине соседи зубы острят.

Размахнулся острогой и опустил. Андрей, зная брата, лишь вздохнул: пронесло.

— Да тебе этого, губа несытая, мало. Ты не обо всех заботишь­ся. Ты сам бы только все, что вокруг, под задницу заграбастал бы и сидел бы, пока ж... аж до сердца не сгнила бы. Серый князь, рожа твоя паскудная. — Задохнулся. — А тот — простой. С нами, со всеми свиточниками, как равный. Если бы тебе его силу — мы бы через неделю восплакались бы. Кровью сплыли.

Повернулся к Корчаку.

— Гибнуть с тобою — согласен. Но этому роду если будет что-то — Озерище тебе будет враг, Витахмо — враг, Загорщина — враг, Татарская Гребля — враг, Студеный Яр — враг.

Андрей тоже встал.

— Святое — враг, — добавил он, словно прощения просил. — И Ведричи — враг... И другие, числом сорок деревень, — враги.

Кондрат криво усмехнулся.

— Хватать да выдавать мы не будем, — пообещал он, — упаси бог. Просто не будет тебе ни хлеба, ни крыши. Через неделю сам к Мусатову приползешь, если не возьмут. Потому что ими, про­стыми, держится каждый лесной брат... Ими, Корчак.

Корчак поднял руку.

— Хватит, Кондрат. — Глянул на Янука и на ходу сорвал злость. — Из-за твоего языка, говнюк ты, назола, дело могли бы завалить. Больше ты мне языка не высовывай. — И опять к Кон­драту: — Брось. Из-за чепухи мало не пересобачились, как свора.

— Это не чепуха.

— Ладно. Ты успокойся. Веры во мне нету. Но, почитая тебя, спорить не буду. Что бы ни было — эти люди, и, конечно, твой брат, останутся живы. Даже в темном лесу. Даже если на наш та­бор из лесу вылезут... Ну? Теперь согласен?

— Согласен, — остыл Кондрат.

— Друзья?

— Друзья.

— То тогда бывайте. Оставим их, хлопцы, да и сами распро­щаемся.

Зажурчала под веслами вода. Три челна начали торопливо от­даляться. Сначала их закрыли ближайшие редкие кусты, потом дальние. Чаще и чаще.

Через несколько минут все они исчезли за шапкой большого дуба... Когуты остались одни.

— Ты, брат, вижу я, горя-яч, — бросил Андрей.

— Бывает.

— А ты почему не сказал, что это Алесь корбач из рук Кроера вырвал?

— Повредило бы. Корчак горделив. До сих пор всем говорит, что смертный бой Кроера выдержал единственной только своей живучестью. И вдруг — на тебе, панская милость.

Кондрат засмеялся.

— И так слово вырвали... Поплывем навстречу, что ли?

Вместо ответа Андрей сильно повернул челн. Кондрат покач­нулся, но сумел сесть.

— Одурел, село глупое! Чего ты?!

— Просто хотел посмотреть, как ты, такой длинный, как кон­ский щавель, шлепнешься.

— Сам такой, — огрызнулся Кондрат.

— И то правда.

Челн медленно плыл между редких дубов. Слепящее солнце с высоты смотрело в воду. Братья молчали.

— Кондратка, — тихо спросил Андрей, — зачем ты это сделал... с Раубичами?

— Ты возле церкви на Галинку смотрел, — поддел Кондрат, — и лица Алеся потом, в корчме, не видел... Ненавижу я это подлое племя, что они с ним совершили... Не имеет права никто такое совершать да на пощаду надеяться. Оплевали, а потом... эта... на Пасху.

— Она мне казалась хорошей девкой.

— Мне тоже... казалась.

— Он простил.

Кондрат вспыхнул:

— Ну, знаешь!.. Молчит Пан Бог, да не молчат люди.

— Тс-с, — предупредил Андрей.

Поодаль показался челн с Алесем и Кирдуном.

— Эй! — крикнул Алесь. — Видите?

Он приподнял из челна большого лиловатого сома. Держал с напряжением, так как голова рыбины была на уровне груди парня, а хвост изгибался на дне челна.

— Атаман, — похвастался Алесь.

— Илом будет пахнуть, — предупредил Андрей.

— Вымочим, — пояснил Алесь. — Вот атаман так атаман.

— Что-то ты, Кирдун, все время из хаты убегаешь, — зацепился за первую тему Кондрат. — Что, жена не греет?

Кирдун с доброй мягкой улыбкой пожал плечами.

— Да что... Тут живешь, как вольный казак. Плывешь себе, солнце вокруг. А дома... Бабы эти. Жалко ведь их бить, слабые... Ругаться себе дороже. Да и хвалить не за что.

И по глупости ляпнул:

— Женщины эти — ну их к дьяволу! Вот и паныч Алесь со мной согласен.

Андрей хлопнул глазами.

Кондрат, словно только сейчас заметил сома, торопливо бросил

— Ты прав, Алесь, — атаман... Сколько ему лет может быть?

— А бес его знает. Много.

Челны летели совсем рядом по течению, между зеленых дере­вьев.

— С рыбами этими беда, — заливался Кондрат. — С большими. Деда Вельского знаешь, Алесь?

— Ну. Заика.

— Ага. И в портах штанины разноцветные. Еду однажды, а он большущую щуку поймал. И нанизывает, хочет под лозу привя­зать, чтобы жила. И так нежненько говорит: «Р-р-ря-буша м-моя, р-ряб-буша. Завтра евреям тебя прод-дам». А та вдруг — бултых! И пошла. То Вельский как завелся: «А туда т-т-т...» И так до само­го Суходола.

Челны выплыли на синий простор Днепра. Ровный на многие версты, стремительный и спокойный, он мчался к далекому морю и весь сиял под золотым солнцем. Жалкими были перед этим мо­рем жизни и сияния блики монастырских куполов на том берегу.

Жизнь была спокойна, но ничего не обещала. И потому Алесь почти обрадовался, получив с «верной оказией» письмо от Касту­ся. Письмо обещало тревогу и работу выше сил.

Кастусь писал:

«Все в мире плывет быстро. Мне казалось: недавно писал тебе. А прошло почти семь месяцев. Не оправдываюсь. Завертелся я тут. Да и ты, видимо, ведь ответил на одной странице... Что у тебя? Паненка Михалина?.. И, наверно, уж и свадьба скоро.

В октябре я стал студентом Императорского Санкт-Петербургского университета, а одиннадцать дней спустя меня освободили от платы за обучение. Видал ты? Чудеса! Во всяком случае, спасибо им. Могу жить... Я вообще-то «счастья баловень безродный». Получил урок, дающий около трехсот рублей в год. Этого достаточно.

Можно было бы жить. И все-таки я, видимо, отдам преимуще­ство голоду, так как не хочу бывать в этом доме... Представь себе существо вроде вашего пана Мусатова, только разбогатевшего и отмеченного кое-какими титулами. Это страшно — человек без убеждений то ли с теми убеждениями, которых сегодня придерживается Государственный совет. И сына, неплохого мальчика, успел испортить и развратить. Порой хозяин приходит, садится в рекреационной и часами доказывает, что наш край православ­ный и что я, например, католик ошибочно. Пускай даже так. я знаю, что и предки Мицкевича были православными, но во всех этих разглагольствованиях столько сытого свинства, они вызыва­ют такое отвращение, что я в сектанты пошел бы, шамана слушал бы — только не его. Потому что тех гонят, а за этим — тупая сила, которая спорит только для хорошей работы желудка, а вообще считает лучшим душить.

Татарщина!

Алесь, я знаю, это глупость — отказываться от возможности не жить в нужде. Скажут: «Ребячится, дурак. Ну, послушай какой- то часок. Зато остальное время живи как пожелаешь». Но это не ерунда. Я не могу уступать даже в мелочах. Мне кажется, если я стерплю, если я сделаю вид, что не слышу, — я стерплю и боль­шее, не услышу, когда народ начнет кричать от боли. Стерплю, когда будут плевать на меня и его. Каждый подлец когда-нибудь делал первый шаг к подлости. Я не хочу его делать. Я не уступлю и дюйма. Меня не на то родили.