Он не забудет великой Реки.
Чащобы, песок полян с овсом, потравленным медведями, мох, в котором по колодку утопают колеса, огромные, с дом, багровые валуны между мохнатых елей.
Разве можно забыть?
Пригорки, стремительный поток Днепра, а потом озера, озера, озера. Синие либо свинцовые, светлые или затканные водорослями. И огоньки редких деревень, и стон журавля над колодцем.
Нельзя забыть.
Льняные волосы девушек и детей. Синие глаза, следящие за повозками. Версты, версты, версты. Деревянные, лишь топором возведенные церкви, похожие на тончайшие кружева. Кресты на перепутьях.
Не забыть.
О земля-земля! Какая светлая, какая мучительная фантазия могла создать тебя такую? Безгранично богатую — и бедную, до боли красивую — и опустошенную врагами человечества, гордую — и отданную бичу.
Где же твоя сила? Где твоя честь?! Где твоя слава?!
Родина, моя гордость и мой позор!»
Время, когда молодой Загорский собирался и ехал в Петербург, а потом обустраивался на новом месте, было сложным и трудным.
Еще в июле 1857 года член Государственного совета и министр внутренних дел граф Сергей Ланской подал государю записку об основных началах будущей реформы.
Это был человек неопределенный, и теми же качествами отличалась и его записка. Собственно говоря, сам он об освобождении не думал никак. Как большинству таких, ему хотелось лишний раз обратить на себя внимание государя, и он взялся за дело, на исполнение которого у него уже не было ни мозгов, ни силы. Даже доброжелательно к нему настроенные люди говорили, что он хотел «исполнения государевой мысли», но «был не в силах ее осуществить». Всегдашняя трагедия холуев без воли, без собственной мысли, без гордости.
Из-за недостатка мозгов он слишком опирался на подчиненных и открыл второстепенным деятелям пути к влиянию на движение и направление дела. У тех, однако, были мозги, неразборчивость в средствах и твердое понимание своей — сословной и личной — выгоды. Земля была дорогая. Рабочие руки без земли — дешевые. А денежная привязка держала даже сильнее, нежели цепная, и они, сами будучи иждивенцами каждого, кто имел силу и деньги, хорошо это понимали.
Ланской предложил — они отредактировали.
Главным в записке было дарование мужику личной свободы, при условии, если он выкупит усадьбу (в рассрочку на десять-пятнадцать лет). При этом учитывалось и вознаграждение помещику за утрату власти над личностью.
Власть над личностью! Никто не думал, стоит ли чего-либо личность, позволяющая, чтобы кто-то над ней властвовал, и велика ли эта утрата — утрата власти над такой личностью.
Интересовала не личность, а руки.
Именно из-за тех легенд, которые распространяли о нем и правые и левые, о Ланском надо поговорить более-менее подробно. Одни называли его добрым гением великой реформы и человеком, который хотел примирить господ и мужиков, бесстыдно наглую сатрапию Романовых и интересы западных окраин. Другие ругали его на все четыре стороны и интриговали против него.
А он не был достоин ни того, ни другого. Это был просто карьерист, на старости лет выживший из ума. И интриговать против него тоже было напрасно. Интриговать можно против личности, а он давно уже не был ни личностью, ни государственным мужем. Лишь верный до низкопоклонства слуга.
Он никогда не был ангелом мира. Угодничество было свойственно ему даже меньше, нежели его преемнику на должности Валуеву. И не от ума, как у того, а от мозговой недостаточности и верноподданности.
Этот человек всегда был сторонником употребления самых крайних мер к Польше, уже столько лет распятой на кресте страданий, оболганной, залитой кровью сынов.
Положение Польши, Литвы, Беларуси было таким нестерпимым, что даже в высших кругах подумывали о каких-то льготах, даже в кружке великой княгини Елены Павловны рассуждали о каких-либо более незлобивых мерах, о необходимости изменить хоть систему управления.
Ланской «всеподданнейше» осмеливался перечить ей, требуя жестокости и жестокости. Один из немногих. Бешеный монархист, он сражался за абсолют власти неистовее, нежели сами властители.
Это был человек, который мог растеряться по самому неожиданному поводу. На известном заседании совета министров 13 марта 1861 года, на котором ставился вопрос о варшавских манифестациях и проекте Велепольского насчет частичной автономии Польши, он молчал и решился выступить лишь после барона Мейендорфа, говорившего об опасности существования польского верховного совета и вообще национального представительства.
Лишь тогда он отвязался от остальных несколькими monosyllabes d'adhésions — односложными междометиями, выражающими согласие, окрашенное легкой тенью сомнения.
Как Гибнер в «Ревизоре».
Царедворец. Человек с неславянским, выдуманным титулом. Выдуманным мучителем Петрухой специально для того, чтобы награждать верных холуев. Флюгер. Дырявая лодка в кильватере флагманского императорского корабля.
И такому дали сформулировать основы будущего освобождения!
Нечего удивляться, что из этого не получилось ничего человеческого. Он просто не мог рассуждать по-новому. Все, что он мог высидеть, — это несколько неопределенных истин, похожих на бред мозга, размягченного старческой фликсеной. Его самого следовало убаюкивать на старости лет в колыбели, а он вместо этого убаюкивал в ней Российскую империю, чтобы не просила молока и каши.
«Записка» была хуже, чем просто грабеж. Это был даже не раз- бой.
Это был старческий маразм.
И, однако, этот человек служил своему «принципу», который он плохо понял и еще хуже приспособил, преданно и до конца. Надо отдать ему должное: там, где он видел частичное и временное совпадение интересов мужика и государства, — он служил этому случайному единению, даже если интересы дворянства несли потери.
Так он позже в Государственном совете высказывался не за добровольное условие между крестьянином и господином в вопросе о земельном наделе, а за размер надела, твердо назначенный правительством. Он знал, что полюбовная сделка между сильным и слабым — это «сегодня я на тебе поеду, a завтра ты меня повезешь». И лучше пускай грабит государство, нежели владелец земли. Так он высказывался и против уменьшения крестьянских наделов. На первом месте у него стоило правительство.
Правительство! Правительство! Правительство! Все, что против этого, — от лукавого.
За это его отблагодарили. Сам не желая того, он своей запиской вызвал недовольство крайних обскурантистов и консерваторов. Интриги особенно расцвели после 19 февраля. Царь, как всегда, придерживался мнения «исполнителя его мысли» до того времени, пока личность исполнителя была необходима для доведения крестьянского дела до куцего конца, а потом выдал его с головою. Царь сам сказал ему, qu'il d slrait qie Lanskoi sе retir t, что он хочет, чтобы Ланской ушел в отставку. И это в то время, когда министр не просил увольнения.
Комедия, обычная в среде элиты. Комедия, из которой, к сожалению, ни тогда, ни позже не делали выводов те, кто хотел ей служить.
Так закончилась работа на политической ниве человека, выпустившего «первую ласточку освобождении».
30 января 1862 года «доброго гения крестьянской реформы» хоронили. Возле трона сейчас отирались другие, и они, эти бывшие коллеги, записывали для истории в свои дневники приблизительно такое; «Утром на похоронах Ланского. Обедал у адмиральши Грейг».
И это тоже было комедией. Комедией света и светского человека.
Родился, как все на земле, для доблести и знаний, жил, бил баклуши с друзьями и проказничал с женщинами, потом рассчитался с юношескими долгами, поправил свое состояние, женился, служил, со временем получил андреевскую ленту и умер, чтобы коллега отобедал у адмиральши Грейг,
Эх, люди!
«Жизнь, исполненная дел и дней». Ради чего? Меньше ли светило бы людям доброе солнце, если бы не было ни этих дней, ни дел, ни даже самой такой жизни?
Умри он в Китае, между ним и Буддой мог бы состояться следующий диалог.
Будда (давая возможность оправдать жизнь). Осушил ли ты хотя бы одну детскую слезу?
Он (с должной скромностью). Простите, ваше преподобие, но это не входило в мои обязанности. Я возводил храмы.
Но это грустное и обыкновенное событие произошло значительно позже. А пока что все ломали головы над секретной запиской Ланского. Решив, видимо, что все равно дороги назад нет, первым бабахнул в колокол виленский губернатор, генерал-адъютант Назимов. Человек безвольный, который больше всего на свете жаждал спокойствия (и чинов), он первым припечатал свою фамилию под историей освобождения, предоставив царю адрес о необходимости отмены крепостного права. Этому удивлялись все, кто его знал. Никто не ожидал от него такой прыти. Упал в «великую реформу», как пьяный в пруд, выскочил неожиданно, словно из-под земли.
В конце ноября император ответил Назимову рескриптом, и это было началом публичного подступа к реформе.
После этого остальные губернаторы тоже наперегонки начали «проявлять инициативу». Рескрипт предлагал создать всюду губернские комитеты под председательством губернского предводителя дворянства и членов, по одному от каждого уезда. К ним, в качестве довеска, следовало присоединить двух «осведомленных помещиков», назначаемых губернатором2. Задача комитетов заключалась в выработке проекта освобождения на следующих условиях.
Помещику оставалась земля, а мужику — усадьба, которую он должен был выкупить, и минимум земли, необходимый для того, чтобы жить. За этот клочок он по-прежнему платил оброк либо отрабатывал барщину.
Мужики распределялись по сельским общинам, и вотчинная полиция, непосредственно подчиненная помещику, следила за порядком в каждой деревне.
Члены комитетов обеспечивали на время упорядочения будущих отношений оплату государственных и земских податей, а также денежных сборов.
Три кита рескрипта: наглый грабеж, тирания, выкачивание денег — как нельзя лучше соответствовали, в качестве основания, той великой идее, которая установилась на них. Идее освобождения крестьян.