Колосья под серпом твоим — страница 125 из 183

— Дедушка, — тихо промолвил Алесь, — я это только вам. Даже не отцу... Это мой ребенок, дедушка.

Лицо деда стало смугло-оливковым. Что-то словно шевельну­лось и сдвинулось в глазах... Дед склонился к огню и кочергою начал ворочать угли. И, может, от углей щеки пана Данилы не­много порозовели.

— Т-так. Поздравляю. Жениться надо.

Дед был прав.

Лишь на одну минуту Алесь ощутил, как неумолимо повернула своим веретеном судьба. А потом пришло успокоение.

— Ты у меня вроде Петрухи-Мучителя, — умышленно иро­нически, словно лучше всех понимая состояние внука, сказал Вежа. — Мастер по припеченным детям. Его с невестой вокруг аналоя водят, а дочь ходит за ними да держится за мамкин трен. «Гряди, целомудренная голубица».

И, словно обдумывая что-то, спросил:

— Когда?

— Дедушка, — пояснил Алесь, — вам еще надо поговорить об этом с нею. Она не хочет.

— Как это — «не хочет» ? — разозлился дед.

Он сказал это таким резким голосом, что забренчала, отозва­лась эхом струна в гитаре на стене.

— Не гневайтесь, дедушка. Это, к сожалению, так. Она просто помнила о том вечере, когда я принес ей волю.

— Рассказывай, — бросил дед.

...Когда внук закончил, пан Данила смотрел в огонь блестящи­ми глазами.

— И Майку нарочно помирила?

Алесь наклонил голову.

— Мне нечего говорить с нею, — наконец заявил дед. — Это надо сделать тебе...

Дед с силой бросил концом в огонь кочергу. Оба молчали, гля­дя, как в брызгах желтого пламени наливается краснотой, словно кровью напитывается, металл. Железо стало вишневым. Дед все сидел, обхватив руками голову.

Было очень-очень тихо. И вдруг кряхтение отозвалось в ком­нате.

— Святая баба, святая, — бормотал дед. — Псы мужики, псы... Да и бабы... бабы не лучше... не лучше.

Поднял кочергу, как факел.

— По лбу ею кому-нибудь дать, что ли?.. Так кому?! Что ж де­лать, если согласия не будет? Давай подумаем.

— Разве цепь и Евангелие?¹⁰ — несмело предложил Алесь.

— Этого восемьдесят лет не было, — отрицательно покачал го­ловою дед. — Восемьдесят лет. — Дед вдруг с силой припечатал кочергу к паркету.

Задымилась, засипела древесина.

— Но будет. И вот тебе на это моя печать. Навсегда. Пока су­ществуют эти стены.

На дубовом кирпиче паркета дымился коричневый обожжен­ный след.

— Будет!.. С каким младшим родом вязать будем? С Витахмо-вичами? С Яроцкими?

— Нет. Полагаю, со старшими из младших. С родом Юльяна Раткевича.

— Правильно, — согласился дед. — Они старшие. Почти пять­сот лет, как они нас кровью поддержали, когда нас, пожалуй, вы­били во времена междоусобиц, татарщины да нападений кресто­носцев. Поддержали. И женами, и рождением сыновей. И стало нас как деревьев в лесу. Всюду младшие. Так и сделаем!.. Это хоть кому глотку замажет о ее холопстве вякать... Пани Гелена Раткевич. Пятьсот лет, и никаких гвоздей! Пускай этот червяк суше­ный, младший Ходанский, со своим холопским графством козе под хвост посмотрит. Может, она ему бобов даст!

Потом хлопнул руками по коленям.

— Но ты поговори, внучек. Согласится — хорошо. Не согласит­ся — через брак кого-либо из наследников — связать ее с Ракутовичами или с потомками Юльяна и Тумаша из Зверина. Будут только на ступеньку ниже, чем мы... Ничего я для нее, бабы этой скверной, не пожалею.

И, видимо, решив, что неприлично проявил чувства, вдруг до­бавил:

— Вот так. Навредят, а потом ломай голову...

— Дедушка, — покраснел Алесь. — Нет ничьей вины... Вина жизни.

— Вина? — глаза старого Вежи сияли. — Ду-рак! Это слава жизни!.. Беги туда!.. Стой под дверью. Баб не пускают в алтарь, мужиков — к роженице. Квиты!..

Как семь лет назад, он шел по комнатам, а потом по галерее, над аркой. Как семь лет назад, подходил к двери... И — граница. Нельзя дальше.

Он то сидел на подоконнике и смотрел на ее дверь, то ходил взад и вперед.

Глебовична вышла из комнаты, всплеснула руками.

— Как же это вы надумали?

— Так, — сказал он. — Что там?

— Тяжело, князюшка, — ответила она. — Боюсь. И доктур боится. Да она еще и не кричит. Я ее уговариваю, легче будет. «Глупышка... Радость в свет несешь». Молчит. Только если совсем невыносимо, то стонет. Может, сказать, что вы посетить пришли? Ей легче будет.

— Не знаю.

Женщина исчезла. С самого начала разговора каждое ее слово ранило его.

...Бросался по коридору то туда, то сюда.

Алесь стоял над аркой и, прижав лоб к студеному стеклу, смо­трел на безучастные парковые кроны внизу.

Надо уйти отсюда. Хоть на минуту.

Прошел по переходу, спустился по лестнице в яшмовую ком­нату и увидел, что навстречу идут Вежа и пан Юрий.

— Сынок, милый, — проговорил отец. — Садись вот. Что, при­ехал о проекте поговорить? Давай.

Вежа незаметно пожал плечами. Мужчины сели в кресла. Темное лицо пана Юрия было утомленным.

Алесь понял, что ошибкой было идти сюда. Все нутро, все существо его тянулось туда, наверх.

— То как? — спросил отец. — Согласие на две третьих надела без выкупа, а треть — на выкуп?

Алесь что-то отвечал, сам не слыша своих слов.

— Что это ты, словно с того света пришел? — спросил отец.

— Устал с дороги, — объяснил Вежа. — Ну-ка, подержись не­много, Алесь.

Но он мог бы не говорить этого.

«Если только все будет хорошо — надо все отдать», — вспом­нил Алесь и начал говорить. Он обдумывал это сто раз, и лишь благодаря этому его слова имели смысл, хоть он бросал их почти машинально.

— По-моему, вы на полпути. И дед, и ты, отец.

— Пойдем, сын, — сказал дед. — Потом.

— Нет. Пускай скажет. — Глаза пана Юрия искали глаза сына. — Как?

— Не надо землевладения, — выдавил Алесь. — Надо оставить себе поместную землю, сады, парки да заповедные урочища... Ну еще, может, ту землю, которая снабжает конные заводы да слуг. Все остальное отдать им.

Пан Юрий лихорадочно подсчитывал.

— По столько волок! — удивлялся он. — По... В Витахмо, ска­жем, по семьдесят десятин на семью. А где и больше. Запустят!

— Не сразу отдавать. Когда обогащаться будут. С условием веч­ным, чтобы на трети земли сахарную свеклу и другое, которое не продают никому, кроме нас.

— В нищие наследников? — вскинулся пан Юрий. — Из ума выжил, сту-дент.

— Погоди, — настороженно прервал дед. — Пускай доказы­вает...

— Пускай фермерствуют, — пояснял Алесь. — Вы не пони­маете того, что у них капиталы не те. Пока они сами смогут за­вести сахароварни, буды, гуты, плавильни, полотняные заводы и другое — мы успеем на приобретении их продуктов стать завод­чиками, которым крестьянская конкуренция не страшна.

— В нищие наследников пустить? — опять гневно спросил пан Юрий.

— В нищие, отец, пойдем, если так не сделаем. Разве тебе на­емный будет так работать, как мужик для себя на своей земле? Поместьям все равно нищета с такой системой, и вопрос только, сколько времени на это понадобится.

— Буды... гуты... В купцов превратиться?

— В купцов — не в нищих. Только надел не подушный, а по­семейный. Тогда большие семьи вынуждены будут часть людей посылать на сахароварни... по вольному найму. Может, так. А мо­жет, и этого не надо. Растет нужда в деньгах. Возрастет теснота на наделах. Да еще — машины. Тогда надо ввести поощрительные цены на свеклу, лен, коноплю, картошку... Фабрики будут расти, а богатство будет у всех.

А сам думал: «Чушь! Какая чушь! Перед этим, что надвигается, какая чушь. Свекла, конопля, узелок муки».

— Я бы на твоем месте подумал, — обратился к сыну Вежа. — Что-то во всем этом есть. — И, посмотрев на внука, сжалился, сказал пану Юрию: — Иди отдыхай. Я вот ему пару слов скажу и тоже погоню спать. А головы у нас дети, а, Юрась?

— Головы, — наивные и лукавые глаза пана Юрия смеялись. Он дергал волнистый ус, прикрывая улыбку.

Ушел. Дед и внук сидели молча.

— Подожди ты здесь. Не страдай — не поможешь... Сам при­думал?

— Сам. Я пойду.

Дед понял: надо успокоить. Хоть на минуту отвлечь мысли.

— Как думаешь Гелену обеспечить?

— Разве все будет хорошо?

Наступила тишина.

— Мямля, — не выдержал дед. — Первенцу!.. Землю тех двух имений, за Суходолом. Дом в Ведричах.

Алесь вскинул глаза.

— Дедушка!

— Что «дедушка» ? Дам, ничего не поделаешь.

И упрекнул с улыбкой:

— Что морду воротишь? Знай, как это. Будет так дальше — в нищие через пятнадцать лет пойдем.

Склонился к Алесю.

— Идем, выпьем с тобою. Выпьем... мужчина.

Час спустя Алесь опять ходил туда и сюда по коридору. Вокруг была та же нестерпимая тишина.

Показалось? Нет, не показалось. В тишине вдруг прозвучал бо­лезненный стон. Еще стон... Еще... Стоны были тихими, сдержан­ными, но каждый пронизывал сердце.

Не зная, куда спрятаться, Алесь отворил дверь. Небольшой, почти пустой чулан. Окошко в две ладони.

Он стал средь пустых банок и мешочков с мукою и горохом и ждал. Стоны... стоны... Или это в ушах?

Боже! Боже! Боже!

Витахмовцы, говорят, когда-то были колдунами. Перед родами муж долго смотрел жене в глаза, а потом исчезал из хаты, шел в пущу и там кричал и бился о деревья. И жены рожали легче, а мужчины, говорят, даже ощущали боль. Когда в Витахмо начали давить на униатов — заодно запретили и обычаи. И эти пришлые попы из Вильни, Киева, Пинска, Троице-Сергия, которые не знали и не понимали здешних, обещали им за это преисподнюю: «Ди­кари! Чудовища!» И обычай вывелся. Но витахмовцев до сих пор дразнят... Зачем, если, действительно, они нестерпимы, боль и со­чувствие мужчины. Чтобы только было легче, чтобы только было легче! Надо настойчиво передавать этот приказ... Стон...

Он не знал, как оставил чулан, как оказался опять возле двери. Была тишина, и он понял, что стоны ему только казались и, воз­можно, давно уже случилось худшее.

Отворилась дверь. Не заметив его, выскочила и побежала куда-то сиделка. Сквозь щель он на мгновение увидел доктора. Лекарь стоял и держал в руках что-то красное.