Алесь, вспоминая свои недавние рассуждения, краснел от слов Рунина, словно его ударяли по щекам. А студенчество гудело:
— Вече! Разин! Копные суды! Вощила!
Срезневский наконец вынужден был остановить их.
А Рунин бубнил дальше. Все что-то о том, что соискатель, тенденциозно подбирая песни, выставляет самый богоносный и покладистый из славянских народов бандой мятежников, грабителей и гуляк, неукротимой вольницей, безбожниками, ратующими за вечный бунт.
Сравнивал работу Алеся с «Песнями шотландской границы» Вальтера Скотта и напоминал всем о многочисленных неприятностях и обострениях, которые породил этот безответственный эксперимент, эта гальванизация трупа неукротимой и бесовской идеи свободы, давно скомпрометировавшей себя.
Студенты начали обструкцию. Измаил Иванович призывал к порядку и Рунина, и студентов и начал наваливаться на все доводы оппонентов, крошить и ломать их, пока окончательно не раскидал всего, не оставив камня на камне.
А потом, когда диссертацию приняли, расцеловал «двойного» кандидата и согласился пойти вместе с друзьями, которых набралось человек пятьдесят, отпраздновать у Бореля рождение нового «мужа науки».
Пели, шутили и спорили до утра. Алесь, слегка в подпитии, сказал Измаилу Ивановичу, что надо садиться за материалы к словарю, а потом... есть еще одна тайна. Поскольку философия является точкой зрения человека либо общества на мир, то любопытно было бы изучить все, что до сих пор написано, поется или рассказывается по-белорусски, и написать, начиная с Кирилла Туровского, своеобразную историю того, как смотрели на этот мир люди его земли. Как изменялись мысли и что оставалось неизменным. А потом, систематизировав все это, попробовать вывести закономерности психического склада белоруса.
Парни, подслушав, незлобиво ругали Загорского идеалистом. А Срезневский думал, что парень просто пьян от счастья и вина. Он не считал, что это серьезно и, даже допуская возможность такого исследования, полагал, что это не под силу одному человеку, что все это, на протяжении веков, делает сам народ и лишь он один не ошибается, не отдает предпочтения какой-либо одной, узкой идее.
— Дураки, — тихо произнес Измаил Иванович. — «Будители». Если бы вы только знали, какое страшное бремя многомиллионной инерции вы возлагаете на эти слабые плечи?! Вы бы убежали прочь, вы бы открестились с таким ужасом, что правнуки подсознательно помнили бы его. Но вам это все кажется легко. Как ребенку догнать солнце, как щенку поймать тень от облака. Счастье ваше, вы не знаете, что это за путь. Только надорвавшись, в последнее мгновение жизни, возможно, поймете.
За окнами курильни хлестал черный ноябрьский дождь. В доме Сошальских на Литейном проспекте, ожидая, пока сойдутся гости, сидели люди, собравшиеся раньше, чтобы успеть побеседовать. В углу, возле чахлого — одно название, что огонь! — петербургского камина сидели Зыгмунт Сераковский, Ямонт, Валерий Врублевский и Хвелька Зенкович, все курильщики. Их всеобщим плебисцитом погнали к огню, чтобы вытягивало дым. Кастусь настоял. Во-первых, «певец» Эдмунд Верига терпеть не мог зловредного дыма. Во-вторых, Виктора недавно заставили бросить курить. Он уже знал о своей болезни. Алесь постоянно звал его к себе, нашел братьям квартиру в Петербургской части, в доме номер шестнадцать по Большой Посадской (две теплые и сухие комнаты), и умолял, чтобы брал деньги, ибо теперь, при серьезности дела, совсем уже не до чести.
Виктор согласился и иногда брал помощь. Зато Кастусь с самого этого мгновения не соглашался брать ни копейки. Однажды из-за этого друзья поссорились и даже месяц не разговаривали ни о чем, кроме дела.
Алесь с тем же величайшим стыдом за свое богатство предложил Виктору деньги, чтобы он поехал куда-нибудь лечиться. Тот отказался, сославшись на срочную работу для Виленской археографической комиссии (он действительно работал для Киркора и Малиновского и не считал возможным бросить без помощи, и словно без глаз, слепого историка). Алесь сказал, что Виктор подорвет-таки свои силы. Виктор ответил, что эта работа даст ему деньги, чтобы поехать, а нет, так просто чтобы жить. Брать же у друга, не надеясь отдать, он не может себе позволить. Алесь кричал на него, что он олух, что никто ему не предлагает дорогой Италии, что поездка на обычном парусном судне в Египет или на Мадейру стоит, как любой водный путь, не дорого и это можно себе позволить.
От зла на легкомыслие Виктора едва не полились из глаз слезы. Виктор посмотрел на Алеся, вдруг посерьезнел и сказал, что, если ближайшие несколько месяцев не принесут облегчения, — он попробует воспользоваться предложением Алеся.
Но легче явно не становилось, и Алесь злился на Виктора и на себя, что не сумел сразу сломить сопротивление историка.
Виктор с Эдмундом Веригой и Кастусем сидели возле двери у теплой печки. Разговаривали очень тихо о неофитах, недавно принятых в «Огул». Количество людей возрастало, и даже на местах, в Литве и Беларуси, не говоря о Польше, возникла сеть нелегальных организаций. Недавно на заседании решили, что после университета и институтов часть молодежи, в целях агитации, разъедется на должности учителей, посредников, писарей, воспитателей в дворянских домах. Нельзя уже было ограничиваться работой среди интеллигенции.
— Что у тебя? — спрашивал Кастусь.
— Двадцать пять новых, — говорил Верига. — Свежеиспеченных. Чудо, куманек, а не хлопцы. Все «красные».
— Беда покрасила, — кашлянул Виктор. — Как, ты скажи, раков. Так я записываю, Эдмунд... А у тебя, Кастусь?
— Маловато. Десять человек.
— Кто? — писал Виктор. — Записывать их как распорядителей столовой для неимущих?
— Давай так. Пиши: Сапотька Петро — студент, Янус Ахиллес — студент, Дымина Тихон — семинарист, Дашкевич Кондрат и Зембовский Стефан — студенты. Зданович Игнатий — студент.,.
— Вильнянин?
— Ага.
— Семья неплохая... но испугана. А сын ничего хлопец... Плохо, что отец против. И еще, что в Вильне кое-что о нас знают. Даже лично о нас с тобою, Виктор. Предупреждают детей: сумасшедшие, Робеспьеры, карбонарии...
— Ничего, — заметил Виктор. — Знают и знают. Наши люди не доносчики.
— И все-таки надо больше остерегаться.
— Согласен. Будем.
За спиною Сераковского сидели еще два человека. Более низкий, довольно невыразительный с лица, но умный, если судить по глазам, человек отгонял дым сигары рукой. Второй, с жестковатым лицом, нервно шептал на ухо Зыгмунту: то ли возмущался чем-то, то ли спорил. Это были члены верховной рады организации, участники «литературных вечеров» — Оскар Авейде и Стефан Бобровский.
Алесь знал их значительно хуже остальных и Авейде недолюбливал. Сам не зная, по какой причине.
А Бобровский отчего-то выделял его, Алеся. Улыбался при встрече, крепко пожимал руку, задерживал побеседовать, и сразу видно было, что разговор ему приятен. Вот теперь он раз за разом показывал Зыгмунту глазами на Алеся. И Зыгмунт, встречаясь с глазами Загорского, смеялся белоснежными зубами.
— Идея восстания и окраины, — иногда долетало до Алеся. — Варшава, по-моему, весьма ошибается тут... Надо спросить у хлопцев... Хоть бы у него или у Виктора.
С Сераковским, вокруг шахматного столика, сидело пять человек. Два будто бы играли, хоть партия давно была забыта, остальные будто бы смотрели, хоть смотреть не было на что, разве лишь на то, как один из игроков наклонял фигурки и каждый раз словно удивлялся, что они встают на «ноги», так как в донце каждой залит свинец. На играющем фигурками был скромный чиновничий сюртук: он служил на железной дороге и даже с лица был типичным служащим — тихим, скромным, светловолосым, с немного виноватой улыбкою. Никто не мог бы подумать, что взгляды этого человека склоняются порой чуть не к анархизму.
— Брось, Ильдефонс, раздражает этот стук, — обратился к нему партнер, человек с резким властным лицом. — Будем играть или нет?
— Видимо, нет, — смешал фигурки служащий. — Сейчас опять начнется разговор. И опять ты будешь защищать идею шляхетства, величия Польши. И опять мы с тобою будем ругаться, Людвик. И вон Загорский позовет на помощь филологию, а Виктор — историю, а Кастусь — социализм. И наложит тебе эта белорусская троица по самое десятое, а я помогу.
Алесь улыбнулся. Ильдефонс Милевич и Людвик Звеждовскнй дружили, но всегда ругались между собою. Звеждовский во многом, даже в белорусском и украинском вопросе, склонялся к «белым», и Алесь лишь потому верил этому офицеру в безукоризненном мундире, что видел его чистоту и полную преданность делу. Была в Людвике искренность ошибочного мнения. Была жажда в каждую минуту отдать жизнь.
— Владя, — бросил Людвик, — защищай.
Один из зрителей был почти страшен лицом. Как Марат. Желтый, как у больных печенью, цвет кожи, черные и жесткие, как стальная щетка, как грива дикого коня, волосы. Широкое и очень грубое плоское лицо, узенькие щели колючих глаз.
Женщины ужасались, впервые встретившись с ним глазами. И не только женщины. Никому в первый день знакомства не хотелось быть с ним. Охватывало чувство необъяснимого ужаса: словно и не человек совсем, а какое-то чудовище в человеческой шкуре — может, гиена? — смотрело непонятными глазами на собеседника. «Атавизм, что ли? — думал каждый новый знакомый. — И даже на ушах легкий пушок».
Ильдефонс, познакомивший Алеся с этим человеком, называл его китайцем. Но на китайца он был похож, как Алесь на негра, несмотря на цвет кожи, волосы и глаза. Загорский в первую встречу подумал, что он как чугунный идол какого-то неизвестного злого народа, которого давно нет на земле. И вот этого идола выкопали, он ожил и сейчас начнет неизбежно, как автомат, ловить людей. И, как бы ни убегал от него, он, двигаясь с угрожающей медлительностью, все равно поймает, ведь механизму не надо отдыхать.
Так думали сначала все. И лишь потом каждый не мог не заметить, что лоб у этой «гиены» — шишковатый, умный, человеческий лоб, что в его глазах тлеют юмор, принципиальность и некоторая доброта, что поступки его справедливы до резкости, а улыбка, когда она, в кои-то веки, появлялась, — виноватая улыбка человека, который так любит хороших (и только хороших!) людей и постоянно как будто просит у них прощения за свою уродливость. И тогда все начинали подчеркнуто мягко, как к больному, относиться к этому человеку и, со временем, даже любить, а женщины — оказывать ему свое внимание.