Но наплакаться вдоволь не давали. Только ожил, так уже ищут.
...Отец ведет по галерее предков.
— Данила Загорский!.. Кисти неизвестного художника... Данила возглавлял смертный отряд при Крутогорье. Погиб вместе со всеми воинами...
Ян Загорский... Кисть Сальватора Розы... Почти единственный, перешедший в католичество. После казни зятя опять бросился в схизму, был проклят папским нунцием и погиб при загадочных обстоятельствах...
«Убили, наверно, вот и все, — думал ребенок. — Но зачем же мне страдать?»
— Богдан Загорский. Писал крючками церковные гимны...
Пожалуй, единственным счастьем Алеся было то, что для отца история рода и геральдика были еще более скучными, нежели для него. Поэтому он и не мог передать сыну восторга перед этими опасными вещами.
Зато отец совсем изменялся, заходя в круглый картинный зал. Здесь он мог говорить и говорить. Плохо или хорошо, но он давал сыну часть того воодушевления, которым горела его душа.
Поучиться было чему. Здесь была одна из ранних мадонн Боттичелли и один из его картонов к «Божественной комедии», мадонна Рафаэля, тоже ранняя, из тех, которые нынешние знатоки начинают ценить даже выше его поздних творений. Был поздний «Святой Иероним» Тициана, одна из тех картин, в которых старый мастер почти приблизился к импрессионизму. Было несколько женских портретов Лукаса Кранаха, на которых так привлекательно сочетаются высшая одухотворенность с глазами и усмешкой хитрой лисички. Строго чернели нагромождением предметов гравюры Дюрера и мягкими пятнами света и тени клубились гравюры Рембрандта.
Много места занимали темные и теплые голландцы. Огромные натюрморты из плодов могла бы, казалось, наделать страшная гроза, наломав их в бесконечном саду. А натюрморты охоты заставляли бояться, что после жестоких охотников, совершивших это, в природе не осталось ничего живого. Наивным юмором звучал «Мартинов день» Йорданса. Отдельно висела страшная «Река Сикс» Босха и, будто оттеняя ее, «Пословицы» неизвестного голландца. Висел пейзаж Пуссена и серия экзотических картин Юбера Робера. В отдельной нише-фонаре висел бриллиант коллекции — «Большая Венера» Рембрандта: теплое, живое и величественное тело на фоне золотой парчи. Ласкали взор вытянутые в мрачное небо «Апостолы» Эль Греко. И рядом с ними манерно-нежными и слишком реальными выглядели золушки коллекции — портреты Ачешкевича и натюрморты Немцевича, единственных местных художников.
— Все же местные, так пускай себе и они висят.
И все-таки наиболее привлекал к себе Алеся тот самый «Мальчик с конем» Мантеньи. Было в этой картине что-то наивно-привлекательное и мудрое.
И не в том дело, что мальчик был — вылитый Он, хоть и в чужом заморском костюме, а конь — настоящий Урга, тот самый Урга, полюбивший его, Алеся, больше других, так как наездник не оскорбил его даже чрезмерным недоверием на барьере, даже позором шенкелей, когда конь понимает без них, как ему следует поступать.
Не в этом было дело.
Дело было в том, что сквозь листья густо-зеленой яблони с золотыми плодами просматривался такой пейзаж, какого не бывает на земле, пейзаж неизвестной голубой страны, в которую спокойно и уверенно шагали человек и белый конь.
...В одиннадцать его клали в кровать. За окном, среди листвы дрожал и качался масляный фонарь, шелестели листья итальянского тополя и долетал с Днепра недоуменный ночной крик серой цапли.
Алесь засыпал, удовлетворенный собой.
А ночью приходили запрещенные, скверные мужицкие сны. Ему снился сеновал и гнезда ласточек над головой. Он снова видел росные прокосы и самого себя с баклагой на плече... Ему виделись глаза коровы, ее утомленные сытые вздохи в темноте хлева и журчание струй молока в пенный дойник... И тогда ему хотелось плакать во сне, но он осознавал, что сны эти не соответствуют ему, что к ним нет возврата.
...И вставало над землей молочное море туманов, а из них высовывались конские головы на длинных шеях. Белые и мудрые конские головы.
VI
Окончился месяц трав, отцвел за ним месяц цветов.
Отнесло ветром ореховую пыльцу, сгинула до следующих надежд и новой весны вампир-трава, отошли пестро-зеленые «копытца марииной ослицы» — копытни. Пришел пчелиный, косозвонный месяц цвета лип.
Все изменялось. Ничто не изменялось только в Загорщине.
И вот однажды, проснувшись позже обычного от приглушенного звона часов, Алесь ощутил: что-то не так. Не вошел Фельдбаух, не появилось в двери мрачноватое лицо доброго Кирдуна.
И мальчик на какое-то мгновение ощутил себя одиноким в оставленным на произвол судьбы. Лишь на одну минуту, так как в следующий момент он вспомнил, что пришел тот день и с ним, возможно, какая-то свобода, возможность быть хоть немного хозяином самому себе.
На это намекала одежда, свободно разложенная на спинке кресел, и то, что дверь в ванную комнату была отворена, — делай сам, что хочешь. С наслаждением вспомнив это, он потянулся и вдруг, будто кем подброшенный, сел на кровати.
За окном послышался гулкий звук. Откуда-то из-за дома, с берега паркового пруда ударила пушка. Потом второй раз... третий... восьмой... одиннадцатый.
Дверь отворилась резко, как будто тоже от удара пушки. На пороге стоял пан Юрий, белозубый, загорелый. Махровый персидский халат распахнулся на груди. От всей фигуры, от волнистых густых усов, от синих смешливых глаз так и веяло здоровьем.
— Поставить на ноги бездельника-князя, — грозно рыкнул отец. — Бездельник-князь спит и не знает, что его ожидают большие дела.
Алесь не успел спохватиться, как сильная мужская рука рванула одеяло и молниеносно, особенно звучно хлопнула по мягкому месту.
— Stehe auf1, — грянул отец, на минуту так удачно прикидываясь Фельдбаухом, что даже страшно стало. — Eine außerordentlich perfekte Fürterhalbwüchsigerverrichtung ist keine Bettharung auf'ne Vonsichselbstvollziehung, nüch?2
И стащил сына за ногу с кровати.
— Умываться, умываться вместе.
В ванной комнате, возле глубокого бассейна, отец сбросил халат и пантуфли, и только тут сторонний заметил бы, как они похожи, пан Юрий и Алесь. Мальчишеские, но сильные формы сына обещали со временем сделаться похожими на гладкие и мощные формы отца.
Отец неожиданно уловил его и, приподняв, так ловко бросил головою в бассейн, что Алесь колесом перевернулся в воде.
— Адмирал, человек за бортом! — крикнул отец, затем вслед плюхнулся в голубую воду и схватил сына за пятку. — Купание Ахилла начинается. В роли матери героя князь Юрий Загорский.
...После купания они оделись в соседней комнате, и это было очень похоже на маскарад, так как оба одели поверх батистовых сорочек с кружевной грудиной и узких штанов до колен еще и широкую местную одежду, которая поджидала десятилетиями подобных случаев, лежа в сундуках между листьев дорогого турецкого табака.
Отец возложил на себя суконный поднизень вишневого цвета, а поверх него красную, вытканную золотом чугу, кряхтя, натянул малиновые сапоги и красные замшевые перчатки. Потом сын помог ему обернуть вокруг талии златотканый слуцкий пояс. Отец прижал конец пояса ладонью на животе и медленно вертелся, следя, чтобы пояс лег красивыми складками.
Теперь пришел черед Алеся. Он тоже натянул сапоги, только белые. Потом, вместо поднизня, отец накинул на него широкую белую сорочку с одним плечом, — на втором ее закололи серебряной фибулой. Поверх сорочки пан Юрий, по-мужски неловко, одел сына в узкую белую чугу, такую же, как и у самого, только вытканную серебристыми и бледно-золотистыми травами.
— Благородные господа Загорские, князья Суходола и Вежи, собираются на войну.
— Куда на войну?
— Известно куда. На оршанское поле.
— Кого бить?
— Там скажут!
— А за что?
— А так, — пояснил отец. — Безо всякого повода. Королевский приказ.
Праздничные, они вышли на террасу, где их поджидала мать с маленьким Вацлавом, гувернеры и несколько слуг во главе с Кирдуном. Мать и Вацлав были в обычных праздничных одеждах из белого индийского муслина и кружев, герр Фельдбаух в сюртуке, месье Жано — в изящном черном фраке.
Зато слуги, подобно хозяину с сыном, были тоже в старинной паюцкой одежде.
Мать поздоровалась с сыном и стала с мужчинами. Все начали спускаться с террасы. Алесь шел, опустив глаза, когда вдруг что-то неосознанное заставило радостно задрожать его ресницы.
Он вскинул глаза — перед крыльцом стояли в праздничных нарядах Когуты: Михал, дед Данила, Андрей, Кондрат, Павел, Юрась. Только Марыли не было да старшего Стефана.
Бросился было к ним — рука отца властно сжала плечо.
Когуты стояли молча. Никто из них не смотрел на пана Юрия; только на Алеся смотрели все. И Алесь, ощущая почти физическую боль в сердце, шел к ним.
Только приблизившись, он увидел, как сильно они теперь отличаются от него, какой высохший и белый старик Данила, какая ссутуленная, пригнутая бременем земли, спина у Михала, какие неловкие движения у сынов, будто испуганных праздничной одеждой и удивительными обстоятельствами. Все они прятали глаза. Лишь Павлюк, удивленно и даже как-то отчужденно, смотрел на паныча.
Кирдун с уздечкой на плече зашел перед панами и стал лицо в лицо с Михалом.
Он протянул один конец уздечки Михалу, второй — пану Юрию.
— Где та уздечка, на которой ты водил этого стригуна? — спросил Халява.
— Вот, — торопливые пальцы Михала вытянули из-за спины сыромятную темную уздечку.
Кирдун взял и протянул второй конец этой уздечки пану Юрию. Так они и стояли, соединенные двумя уздечками, мужик и пан... Теперь говорил Юрий.
— Спал ли он под твоей крышей, дядька Михал?
— Спал... Как и сыновья.
— На тебе золотой на новую крышу. Дай клок соломы с крыши.
Дед Данила протянул пану три потемневшие соломины.
— Положи их куда следует, Кирдун, — сказал Загорский. — Пусть лежат, чтобы паныч помнил до последних дней.
Кирдун положил соломины в железный ларец, который держал слуга.